Граф Брюль

– На жизнь и на смерть! Я человек незначительный, но во мне много опытности; поверьте мне, ум мой, воспитавшийся и созревший в передних, не хуже того, который в залах подается на серебряных подносах. Перед вами мне незачем скрываться, и для вас это не тайна; Геннике, которого вы видите перед собой, вышел из дрянной скорлупы, которая лежит где-то, разбитая в Цейтце. Долго я перед другими, как лакей, отворял двери, и наконец они открылись передо мной. Первое мое испытание было на акцизе в Люцене.

– Поэтому-то в деле акциза и податей ты мне и нужен. Король требует денег, а государство истощено; стонут, плачут, жалуются.

– Зачем же их слушать, – холодно возразил Геннике, – они никогда не довольны и вечно будут пищать? Их нужно прижать, как лимон, чтобы выжать сок.

– Но чем и как?..

– Есть над чем задуматься, но мы найдем средства.

– Будут жаловаться.

– Кому? – расхохотался Геннике. – Разве нельзя загородить все дороги саблями, а тех, кто слишком громко выразят свое недовольство, разве мы не можем, ради спокойствия нашего государя, посадить в Кенигштейн, отправить в Зоненштейн или заключить в Плейзенбург?

– Да, это правда, – задумчиво сказал Брюль, – но это не даст денег.

– Напротив, это-то их нам и доставит. Разнузданность ведь ужасная. Шляхта начала подавать голос, мещане завывать, а тут и мужичье заревело.

Брюль слушал с большим вниманием.

– Денег нужно очень много, а нынешний карнавал, ты думаешь, даром пройдет?

– Конечно, и все, что спустит двор, пойдет к тому же народу, а не в землю; следовательно, у них есть чем платить. В деньгах мы нуждаемся для государя, – прибавил он, поглядывая на Брюля, – а и нам они бы пригодились. И вашему превосходительству, и вашему покорному слуге.

Брюль улыбнулся.

– Конечно, с какой же стати работать в поте лица даром?

– И взять на душу столько проклятий.

– Ну, что касается проклятий, Бог не слушает этих голосов. Король же должен иметь все, что ему нужно.

– А мы – что следует, – прибавил Геннике. – Воздадите Божие Богови, кесарево кесареви, а сборщиково – сборщику.

Брюль в раздумье остановился перед ним и после короткого молчанья сказал тихо:

– Поэтому-то имей глаз открытым, ухо внимательным, работай и за меня, и за себя, доноси мне обо всем, что нужно: у меня и без того столько хлопот в голове, что ты мне положительно необходим, и я один не слажу со всем этим.

– Положитесь на меня, – возразил Геннике. – Я отлично понимаю, что, трудясь для вас, я тружусь для себя самого. Я не обещаю вам платонической любви, потому что так, кажется, называют, если кто целует перчатку. Каждое дело должно быть предварительно выяснено. Я буду помнить о себе, буду помнить о вас и короля не забуду.

Он поклонился, и Брюль, похлопав его по плечу, прибавил:

– Геннике… Я помогу тебе высоко подняться.

– Только не слишком и не на новом рынке[13 - Под словом «новый рынок» – место казней в Дрездене, нужно разуметь, вероятно, виселицу.].

– Об этом не беспокойся. А теперь, мой мудрец, какой ты мне дашь совет? Как удержаться при дворе? Войти на лестницу – вещь невеликая, но не свалиться с нее и не свернуть шею – это похитрее.

– Я могу вам дать только один совет, – начал бывший лакей. – Все нужно делать через женщин. Без женщин ничего не сделаете.

– Положим, – возразил Брюль, – есть другие пути.

– Я знаю, что вы, ваше превосходительство, имеете за собой падре Гуарини и отца…

– Тс, Геннике!

– Я молчу, а все-таки прибавлю, пора вашему превосходительству подумать и о том, что власть женщины много значит: никогда не помешает иметь запасную струну.

Брюль вздохнул.

– Я воспользуюсь твоим советом, оставь это уж мне. – Оба замолчали.

– В каких отношениях вы находитесь с графом Сулковским? – шепнул Геннике. – Не нужно забывать, что солнце заходит, что люди смертны и что сыновья заступают на место отцов, а Сулковские – Брюлей.

– Этого нечего бояться, – улыбнулся Брюль, – он мне друг.

– Мне было бы более желательно, чтобы его жена была вашим другом, – заметил Ганс, – на это я больше бы мог рассчитывать.

– У Сулковского благородное сердце.

– Не спорю, но каждое сердце благородное более любит ту грудь, в которой оно бьется, чем всякую другую… Ну, а граф Мошинский?

Брюль вздрогнул и покраснел. Он быстро взглянул на Ганса, как бы желая прочесть, сказал ли он эту фамилию с задней мыслью.

Но лицо Геннике было спокойно и представляло олицетворенную невинность.

– Граф Мошинский не имеет никакого значения, – прошипел Брюль, – не имеет и никогда иметь не будет.

– Его величество выдало за него замуж собственную дочь, – медленно произнес Геннике.

Брюль не сказал ни слова.

– У людей злые языки, и поговаривали, – начал опять Геннике, – что панна Козель предпочитала бы иметь мужем кого-то другого, а не графа Мошинского.

Он взглянул в глаза Брюлю, который молчал, надменно подняв голову.

– Да, – крикнул он, – да! Он вырвал ее у меня своими интригами, он вымолил ее!

– И оказал этим вашему превосходительству величайшую в мире услугу, – рассмеялся Геннике. – Старая любовь не ржавеет, говорит наша пословица. Вместо одной пружины, вы можете иметь обе.

Они взглянули друг другу в глаза, и по лицу Брюля пробежала тень.

– Будет об этом, – сказал он. – Итак, Геннике, ты мой, рассчитывай на меня. Являйся ежедневно в шесть часов через черные двери… Завтра ты вступаешь в должность и здесь, у меня, будешь иметь канцелярию.

Геннике поклонился.

– И получу первое жалование, соответствующее труду.

– Да, если подумаешь, чтобы было чем заплатить.