Сын Яздона

Там ещё можно было по богатым вещам узнать княгиню, когда в своей келье жила бедная, как монашка. Там висели только кресты, образки покровительниц, Марии Магдалины, Екатерины, Теклы, Урсулы; и перед ними горели лападки.

Как обычно, княгиня Ядвига, никогда не выпускающая из руки маленького изображения Богородицы из кости, которое постоянно носила с собой, приблизила его сначала к бледным устам и поцеловала, прежде чем обратилась к сыну.

В этой набожной практике она черпала некую силу. Её исхудалые пальцы, кости, обтянутые кожей, с пылкостью обнимали, сжимали этот образок скорбящей Матери. Она сама в эти минуты также была ею, но боль она покрывала холодом, так что глаз людской заметить этого не мог.

Разговор шёл, как всегда, по-немецки.

– Я прибыл за вашим благословением, – вздохнул князь Генрих. – Дикари из-под Вроцлава, которого взять не могли, направляются сюда, на Лигницу, мы ждём их. На Добром Поле решаться наши судьбы, а может, – добавил князь, – и всего христианского мира, и наверняка всей этой нашей земли, стоящей открыто.

Княгиня слушала, целуя изображение Божьей Матери и не прерывая сына, глаза её смотрели куда-то вдаль, казалось, его не видит.

– Пять сильных отрядов, – продолжал далее сын, – мы поставим против них, муж в мужа, отборные люди… каждый из нас против этого гада, один против десяти устоит.

– А их сто на одного из вас, – воскликнула княгиня Ядвига. – Видят их мои очи, видят! Их великое множество, бесчисленное, так, что если бы половину этого сломили, хватит другой, чтобы вас поглотила. Это чума небесная… наказание Божье за грехи… Вы должны умереть за вашу веру, чтобы кровь смыла вину…

Княгиня Анна, слушая мать, начала рыдать, – суровый взгляд вынудил её подавить слёзы.

– Вы не победите их! Нет! – говорила она неспешно. – А как бы вы могли, мой Генрих, побить неприятеля на том Недобром поле, где – ударь себя в грудь – ты некогда сражался с собственным братом?

Так было в действительности, на полем под Лигницей в кровавой битве встретились поссорившиеся Генрих с Болеславом, родные братья. Услышав это воспоминание, князь вздрогнул.

– Я не мог сдлать иначе, – воскликнул он, – я был вызван!

– Но сражался с братом, и не за справедливость, но за бренное правление, за эту жалкую землю, которой на могилу так мало нужно, а вашей гордости всегда её не будет достаточно. Поэтому сегодня, когда за свою жизнь и за святое дело будете биться, – погибните! Потому что это – суд Божий!

– О! Матушка моя! – простонал Генрих, голос которого повторился в груди жены.

– Это не мой приговор, а Божий! – холодно отвечала Ядвига, набожно целуя изображение. – Я его только объявляю тебе, чтобы ты и твои рыцари знали, что на смерть идёте, чтобы соединиться с Богом; вы получили благословение капеллана так же, как я вам моё даю.

Говоря это, рукой, в которой держала статуэтку, она начертила крест над склонённой головой сына и уста её начали шептать какую-то тихую молитву, которую прерывали только рыдания княгини Анны, опёршейся на плечо мужа и плачущей.

Генрих стоял с грустным, но мужественным лицом. Это предсказание, может, согласовалось с его предчувствием, хотя потихоньку он старался успокоить жену. Воспоминание об этом кровавом действе с братом под Лигницей мучительно сжимало ему сердце.

– С нами, – произнёс он, желая переменить разговор, – с нами рыцари немецкого ордена и подошёл неплохой польский отряд. Моравы и чехи тоже придут. Все люди дородные и храбрые.

Княгиня Ядвига покачала головой.

– Сто на одного, и больше их будет, – сказала она, – не сможете. В Писании сказано, что придёт народ с востока, который истребит христианство, чтобы оно, может, зацвело пышней на удобрении из людских тел и грехов.

Стоит ли этот мир и этот век, чтобы Бог пощадил их? – добавила она, тяжело вздыхая. – Мы погрязли в грехах, мы топчимся в них. Устами признаём Христа, а сердцами тело любим, прах и гниль. Кто из нас достоин милосердия?

– Ты, дорогая матушка! – воскликнул взволнованный князь Гених. – Ты! Если бы Бог, как сказано в Писании, из-за одного справедливого готов был спасти город, разве из-за твоих добродетелей не должен бы нас спасти?

Мать прервала его с грозным криком ужаса.

– Не лги! Разве не знаешь, сколько греха я на душе моей несу? Сколько слабости? Сколько пятен, которых покаяние смыть не может?

И она горячо поцеловала образок.

– Суды Божьи и суды человеческие – две разные вещи, потому что Он на сердца смотрит, не на лица.

Князь Генрих грустно опустил голову. Молчала, молясь, старая княгиня.

– Тело нужно подкрепить, – сказала она после паузы, слыша колокол, который отзывался вдалеке. – Там для вас уже стоит приготовленная еда… поэтому идите, а я в костёл должна…

Она быстро вернулась к своей келье; княгиня Анна взяла мужа под руку и повела его с собой в столовую комнату, которая находилась за женским монастырём и была предназначена для гостей. Там находились товарищи Генриха, ожидая их.

Отдельный стол на возвышении был приготовлен для князя. Рядом с ним села княгиня Анна, прислуживая мужу, который, несмотря на грусть и плохое предсказание, утомлённый дорогой, жадно начал утолять голод.

Другие, сев за стол, тоже хватали уже из мисок и деревянных сосудов мясо.

Пиршество было скорее монастырским, чем княжеским, а жизнь в то время даже в панских домах больше состоятельной, чем изысканной. В будний день мясо, полевка, каша, составляли все блюда, в пост – рыба и мучные изделия. Перед панами стояло пиво, вино перед князем, вода в изобилии.

Когда голоса стали раздаваться громче, оказалось, что почти всё общество не утратило духа. Была минута сомнения, когда силезцы считали себя одинокими, теперь при поступающих подкреплениях набрались смелости.

– Хей! – сказал Хенно из Рохрстейна. – Не удивительно, что эти языческие холопы одолели Русь, потому что там никогда доброго оружия и военного дела не было. У нас в Германии иначе. Языческая война везде одна, достаточно посмотреть, как крестоносцы толпу пруссов разгоняют и Литву гонят и убивают кучами… Эта беднота даже доспехов не имеет…

– Несколько из них убитых наши люди видели под Вроцлавом, – сказал другой. – Это быдло, и не рослые даже, худые, жалкие, только смело на смерть идут. Спереди едва кое-кто покрытый, а обычный люд едва в лохмотьях, наполовину голый.

– Наши доспехи, наверное, что-то стоят, – ответил издалека, услышав, мрачный князь Генрих, – но численность тоже значит! Численность не без значения. Не сломят нас, стоя один против другого, но засыпят и задушат…

– О! О! Бог всё-таки с нами! – раздался какой-то голос из тишины.

– А грехи наши против нас, – вставил клирик, который сидел в конце стола. – Если бы не они, мы были бы победителями в Палестине, и вернули бы гроб Господень и Святую Землю, всё же и там Господь Бог не хотел благословить наше оружие из-за наших грехов и преступлений… сарацины прочь изгоняют франков из тех мест, которые уже заняли…

– Император бы нам, наверное, пришёл в помощь, – сказал князь Генрих, – потому что опасность и ему грозит, когда нас сломят; но тот занят в Италии.

– И крестоносцы ненадёжные, – шепнул один из рыцарей. – Они обещают прибыть к нам, но сомневаюсь, что сдержат слово, потому что им угрожает на Поморье война со Святополком, а язычники, которых только силой обратили, очень возмущаются.

– Не отбирайте у себя храбрости! – отозвался князь. – Воля Божья! Будет то, что Он решит! Мы наш долг исполним.

Разговор за столом продолжался так не очень охотно, потому что сперва кто-нибудь настраивал его на более весёлый тон, затем другой более мрачной нотой хмурил лица.

Челядь уже начала собирать миски, когда вбежал оруженосец князя Генриха, крича с порога:

– К вашей милости прибыл гонец из Лигницы!

Князь вздрогнул, все собравшиеся обернулись к двери, некоторые встали с лавок, любопытные и беспокойные, так как доброго посольства не могли ожидать.

В зале все задвигались… Княгиня Анна подняла кверху руки и закрыла ими глаза. Князь Генрих подошёл к двери, подумал немного и велел позвать гонца.

Тот весь грязный стоял недалеко за порогом, шатающийся от усталости, опершись о стену. Ему не было необходимости говорить, потому что по лицу его каждый мог прочесть, что был посланцем Геобовым.

– Князь Мешко выслал меня сюда, – сказал он ослабевшим голосом. – Татары уже идут, у вашей милости едва есть время вернуться к Лигнице. Отряды с каждым днём показываются всё ближе. Задержало их только то, что хотят получить замок во Вроцлаве. Все умоляют, чтобы ваша милость вернулись, потому что без вас в поле не выйдут.

Князь, услышав это, с хладнокровием и великой энергией тут же воскликнул:

– На коня! На коня все!