Последние саксонцы

Книга также валялась забытой и была умершей, без жизни. Чаще всего читали календарь Дунчевского, землевладельцы просвещались Хауром. Старые песенки летали в воздухе с обломанными крыльями.

Какое-то беспокойство царило в умах…

Что это будет??

Потихоньку спрашивали одни других, а никто ответить не мог, все только знали, что так, как было, не могло остаться. Анархия дошла до той степени, что так, как было, остаться не могло. Те, что её прибавляли, знали, что завтра ей что-нибудь положит предел.

Король и Брюль смотрели, тоскуя, в сторону Дрездена, иные оглядывались на север – другие готовились для себя воспользоваться беспорядком. Магнатам снилась корона.

Так править, как Август III, мог бы почти каждый из них.

Грядущие перемены, которые все ощущали, никто ускорять не отваживался, не желал.

Поцарапанное, растрескавшееся здание могло обвалиться им на голову.

В Саксонском дворце вроде бы не складывали вещи в дорогу, в Брюловском всё стояло ещё так, точно выезжать не собирались.

Наводнение беспорядка и бурные волны анархии до спокойного Саксонского дворца не доходили. Осаждали Брюля, к королю никто не стремился, саксонская гвардия заслоняла подступы.

В столице еще иногда чувствовалась тень какой-то власти, дальше за рогатками столько было панов, сколько магнатов ими быть хотело. И были семейства Чарторыйских, Флемингов, Брюля, Потоцких, Радзивиллов, Огинских, Любомирских, либо связанных супружеством и родством.

На каждый сеймик тянулись обозы, на каждом начиналась война, часто проливалась кровь, и побежденные уходили домой, вписывая себя в акты стопки манифестов.

Никогда столько бумаги не исписали напрасно. Сила управляла и делала что хотела, но в важность и значение бумаг верили свято.

Писали, как говорили, и пили без меры. Каждый сеймик кончался манифестом, каждый сейм им обрывался. Каждая деятельность им грозила – а кто умел так же уклончиво владеть пером, как саблей, тот легко прокладывал себе дорогу в свете. Стиля не требовали, а энергичности мысли и гибкости софизмов. Кто умел пользоваться учреждениями, корректорами, студентами, тот стоял во главе.

Только в крайнем случае, когда не хватало аргументов, их заменяла сабля.

Был вечер, король в своём кабинете, ожидая, когда принесут светильник, отдыхал в шёлковом турецком шлафроке с подкладкой из лёгкого меха, с догорающей труб-трубкой во рту. Напротив него на стене, невысоко, висела любимая «Кающаяся Магдалина», она была в серебряной раме с позолотой и инкрустирована дорогими каменьями. Магдалине не слишком к лицу была эта оправа, но она осязаемо свидетельствовала о почтении, какое его величество испытывал к шедевру.

Она представляла чудесно красивую грешницу, еще свеженькую и пухленькую, значит, пожалуй, только несколько часов назад поселилась в холодной пещере, у входа в которую отдыхала, зачитавшись огромной книжкой. Была ли эта кающаяся Магдалина той, которая стала достойной, чтобы Христос ей сказал, что многое ей будет прощено, потому что многих любила? Художник, возможно, не думал о том, чтобы сделать её святой, но хотел и сделал её красивой. Король влюбился в эту красоту. Магдалина везде его сопровождала, и теперь, в изгнании. Должна была вернуться с ним в Дрезден. Король смотрел на этот шедевр, как если бы с ним разговаривал – и, задумчивый, молчал.

Был это тот же Август, фигура, лицо, изящные юношеские движения которого пробуждали к нему всеобщую симпатию на дворе Людовика XIV, тот же, которым восхищались австрийские эрцгерцогини, который, когда хотел, приобретал себе мужские и женские сердца, но последние не допускал к себе, чтобы ему дорогой покой не замутили.

Его предостерегали отцовское прошлое и казна, исчерпанная на Козель, на Цешинскую, Денгофф, Кенигсмарк и столько иных; предостерегал отец Гварини, бдил ревностный Брюль, заслоняла набожная королева Ёзефа. И Август III не хотел знать легкомысленных женщин.

А несмотря на это, этот красивый король очень изменился, не был похож на самого себя. Семилетней войны не принимал слишком к сердцу. Поражения не доходили до него. Он спокойно сидел в Варшаве, когда другие бились за него, охотился, упивался музыкой и – постарел у этой прялки, в которой Брюль его крутил так старательно.

Его погасшие глаза совсем не имели блеска, бледные губы почти разучились улыбаться, щеки были набрюкшие и отвисшие, веки как бы опухшие, всё тело отяжелевшее, казалось, тянется и опадает к земле.

Он часто засыпал сидя и зевал, даже когда пела Фаусти-на – и чело, раньше гладкое, хмурилось и морщилось как у простого бедняка.

Из-за улыбки, которая по привычке появлялась на его лице и губах, выглядывал какой-то страх и ужасная тоска, которой ничто накормить не могло.

Поглядывал со страхом даже на Брюля, которого любил и без которого жить бы не мог.

Отъезд был решён, в Дрездене ожидали, но как тут было польскую Речь Посполитую, расшатавшуюся, своевольную, бросить на милость и немилость Чарторыйских и Радзивиллов. Однако же нельзя было ручаться, думал ли король о будущем Трибунале, который обещал быть таким же бурным, как Виленский, или о неметком выстреле в серну, или об опере, которую ему обещали в Дрездене, в новом театре. Будет это «Семирамида», или «Артемида»?

Оперевшись на руку, он глубоко задумался над этой проблемой, из разгадке которой делали ему сюрприз?!

У порога стоял Брюль – но эта была также тень того Брюля, который в преддверии войны свежий, румяный, весёлый, благоухающий, приносил Августу на лице и на устах заверение счастливого и свободного царствования.

Фридрих замучил его угрозами, утомили сопротивлением поляки, забрали у него жизнь Чарторыйские, очернил клеветой гетман Браницкий. А в Саксонии он не всех своих врагов мог посадить в Кёнигштейн. Он был меланхолично грустный – и предчувствие забивало ему дыхание, но перед королем всё привык рисовать в розовом цвете.

Не спеша Август III обратил к нему лицо и взглядом, казалось, просит, чтобы его утешил.

– Брюль! Что ты скажешь? Что думаешь? Когда мы вдвоём бросим, оставим эту несчастную Речь Посполитую, они тут не пожрут друг друга?

Министр немного помолчал.

– Ваше величество, – сказал он тихо, потому что знал, что и его кто-нибудь мог подслушать, – если бы они немного пожрали друг друга, поредели, особенно бурные, думаю, что мы немного бы потеряли.

Король усмехнулся и погрозил.

– Особенно Чарторыйские, – добавил Брюль, – неимоверной гордостью ухудшают и беспокоят. Если бы им рога притёрли, всем было бым легче.

– А кто это сможет, – прервал Август, – если правда, что рассчитывают на действенную помощь императрицы?

– Её хвалят, но императрица, – добавил Брюль, – не посмеет вмешаться без причины; а она вам, ваше величество, не нравится?

– Мы имеем против них князя мечника, скорее воеводу Виленского, – поправился король, – это смельчак, неустрашимый.

– Вплоть до безумия смелый, – сказал министр, – это правда, также на Литве мутит и так, что на него все жалуются.

– Я его очень люблю, Пане Коханку, – засмеялся Август III.

– Литва отдала бы за него жизнь.

– Он всю ее поит, – сказал Брюль, – и вино даёт доброе.

– А как стреляет и на медведя идёт с копьем! – выкрикнул король. – Пойдёт и на Чарторыйских…

– Это будет видно на Виленском трибунале, потому что там они должны столкнуться.

– А епископ Массальский масла в огонь подольёт, – шепнул Август.

– Мне кажется, что их нужно оставить одних, – ответил министр.

Король чуть подумал.

– Сенаторы требуют, чтобы я послал от себя посредника, дабы их примирить.

– А кто примется за это? – спросил Брюль. – Между двумя такими врагами слабому идти… его раздавят.

Король поглядел на него, ища совета.

– Гм? – муркнул он.