Отец Ян, утомившись, очевидно, заснул крепко – не слышно было даже дыхания.
Лясота тоже, видимо, не очень заботился о своей судьбе и равнодушно ждал, что будет дальше. Так прошла ночь.
Уже рассветало, когда братья Доливы начали совещаться между собой, в какую сторону направиться. Они уже не говорили о Маславе, но намеревались лесами пробраться к Висле, чтобы укрыться где-нибудь в Мазурской земле, потому что там чернь еще не поднялась.
День занимался, когда петухи, каким-то чудом уцелевшие на пожарище, прокричали приветствие утренней заре, объявляя опустевшей земле о начале нового дня. Услышав этот крик, все встрепенулись. Он так напомнил им лучшие времена в спокойных усадьбах! А единственный обитатель опустевшего поселения, не заботясь о том, что его окружало, испустил, может быть, в последний раз громкий крик – призывая к жизни смерть и пепел, и крик этот прозвучал в одно и то же время, как страшное издевательство и как напоминание. Объятые различными чувствами – одни тревогой, другие – бодростью, все начали подниматься с земли, словно пристыженные этим бдительным сторожем.
– И мы, пока живы, должны так созывать друг друга! – вскричал Лясота, силясь подняться.
– В дорогу!
II
Тихая и спокойная ночь сменилась пасмурным утром, ветер, словно разбуженный, снова, как вчера, погнал облака. Сначала пронеслись маленькие румяные посланники зари, а за ними потянулась целая вереница серых, сливавшихся в огромные клубки, изрезанные по краям, и вот все небо затянулось как будто печальной полотняной пеленой, а по ней клубились и свивались все новые громады туч. Ветер принялся подметать и землю, опрокидывая кое-где обуглившиеся части строений; они падали на пепелище, а дым и смрад неслись вверх и распространялись далеко вокруг.
Холодный западный ветер принудил всех подняться с земли. Надо было позаботиться о более удобном убежище.
В этой гдецкой болотистой, отовсюду открытой низине, всякое нападение грозило опасностью; негде было укрыться, нельзя защищаться. Гораздо выгоднее было схорониться в ближних лесах.
Первыми встали братья Доливы, которым надо было попоить коней.
Дембец тоже приготовлялся разложить костер, чтобы подкрепить теплой пищей хотя бы раненого Лясоту и закостеневшего от холода старца. Мшщуй, встав с места, хотел прикрыть своим плащом отца Яна, но, наклонившись над ним, заметил, что лицо его было мертвенно-бледно, и, приложив руку к его голове, убедился, что капеллан был мертв. Он, должно быть, умер спокойно, точно с молитвой на устах, руки его были сложены вместе на книжке, которую он вынес из костела. Эта книжка была единственным наследством, оставшимся после него.
Мшщуй не был ни удивлен, ни огорчен этой смертью: для отца Яна она была благодеянием, для путников освобождением от тяжести, с которой они не знали, как справиться. Переговорив с братом и убедившись окончательно, что отец Ян умер и совершенно закостенел, Мшщуй занялся прежде всего погребением старца. Нельзя же было оставить труп на съедение диким зверям и воронам; на общем совете решено было похоронить его в костельном склепе, из которого он вчера вышел к ним.
Дембец предлагал им свою помощь в этом богоугодном деле, но братья послали его присмотреть за конями, а сами, подняв труп за голову и ноги, в молчании отправились на рассвете к развалинам костела, находившегося неподалеку оттуда.
Здесь, как бы готовясь принять бренные останки капеллана, ждал его раскрытый дубовый гроб, из которого грабители вытащили мертвеца… В этот гроб братья благоговейно опустили отца Яна и прикрыли его на вечное отдохновение тяжелой крышкой. Потом, задвинув каменной плитой, закрывавшей раньше вход в гробницу, отверстие под землей, вернулись к сожженной хате. Лясота, давно уже проснувшийся, смотрел с каким-то каменным равнодушием на все, что происходило вокруг него; так смотрят люди, перенесшие большое горе: он не скорбел о чужой смерти и не побоялся бы своей собственной.
Дембец, стоя на коленях, варил что-то в горшке, кони были напоены, и хотя не нашли обильной пищи в наполовину выжженных оградах, все же выглядели бодрее, чем накануне.
Утро, сначала пасмурное, начинало светлеть, когда братья Доливы собрались двинуться в путь. Лясота еще лежал, подперев голову рукою.
– Отец, – обратился Мшщуй к старику, который, по-видимому, и не думал о путешествии, – нам надо ехать, и вы должны ехать с нами.
Лясота покачал головой.
– Дайте мне спокойно умереть, – произнес он едва слышным голосом. – К чему столько мучиться только для того, чтобы спасти жизнь, которая ни на что уж не нужна. Если бы я мог владеть руками!
– Но мы вас здесь не оставим! – вскричал Мшщуй.
– Ксендзу Господь закрыл глаза, Он поможет и мне умереть здесь, – сказал старик.
– Видно, Бог не хочет этого, если спас вам жизнь, – прибавил другой брат.
Доливы не захотели предоставить старика его участи и, почти силою подняв его, посадили на коня, у которого раны уже присохли. Дембец деятельно помогал им. Все двинулись в путь, оставляя за собой сгоревший поселок, которому уж никогда, видно, не суждено было достигнуть прежнего богатства и значения. Проезжая мимо селения, все еще раз оглянулись назад, созерцая странную картину разрушения.
Гдечь был в то время ярким образом всей Польши, сожженной и разрушенной, разграбленной и пустой, а вдобавок не имевшей верховного вождя. И болело сердце у тех, кто видел ее еще недавно полной жизни и веселья, залитой шумной толпой, сновавшей по всем улицам, – с богатыми усадьбами, с костелами, в которых раздавались звуки гимнов. Теперь город молчал, как огромное кладбище, вороны носились над развалинами, ища недогнивших еще трупов, а обезумевшая чернь уничтожала все, что еще уцелело после погрома.
В мрачном молчании путники проехали мимо разрушенного замка и направились по дороге к лесу.
Окрестности были совершенно безлюдны, все, кому удалось спастись от чехов, скрывались в лесах. И наши путники почувствовали себя в сравнительной безопасности, когда очутились среди деревьев. Здесь нелегко было выбрать дорогу, хотя все хорошо знали местность. Самая большая тропинка была неудобна для беглецов, потому что на ней легко могли встретиться с вооруженными отрядами или с чехами, бродившими по всей стране.
Вооруженная чернь не давала пощады рыцарям, а чехи брали в неволю. Следовательно, они должны были свернуть с главной дороги и ехать прямо лесом, а Мшщуй, который любил охотиться, уверял, что он сумеет вывести всех к Висле, руководясь корою деревьев. Не было иного пути, как только ехать за Вислу, хотя в спокойствие, которое будто бы там царствовало, никто не верил, никто не мог поручиться за безопасность, а четверо беглецов, из которых один был беззащитен, а другой изранен и истощен голодом, не могли обороняться даже против небольшой кучки людей.
Вся пища, которую они имели, заключалась в мешке, который нес на плечах Дембец, а братья Доливы везли остатки в своих торбах, привешенных к седлам, а всего этого могло хватить ненадолго. Осталась только надежда на провидение.
В лесной чаще осень еще не произвела таких опустошений, как на опушке: здесь уцелело много листьев, травы и зелени, и ветер был не так силен. Проехав лесную опушку и вступив в чащу, путники поехали медленнее, внимательно прислушиваясь и чувствуя себя в безопасности. Впереди ехал Мшщуй, показывая дорогу, за его конем шел Дембец, за ним, опустив поводья, похожий на живого мертвеца, тащился на коне Лясота, а Вшебор замыкал шествие.
Раза два или три у них из-под ног выскочил зверь, но никто не соблазнился им; гнаться за ним было невозможно, а бросить в него копьем – не попадешь. И только несколько часов спустя Мшщую удалось удачно попасть копьем в молоденькую серну, выбежавшую из лесу и в испуге остановившуюся перед ними, Дембец побежал за нею и догнал раненое животное. Это была хорошая добыча, и, добравшись до полянки, чтобы дать корм и отдых коням, они могли изжарить себе мяса, которого уже давно не ели.
В лесной чаще ничто не обнаруживало присутствия людей, всюду царило молчание, и хотя Мшщуй для безопасности прислушивался, лежа ухом к земле, он не услышал ничего, что могло бы пробудить опасение. Переждав, пока кони вволю наелись хорошей травы, напились воды из ручья и посвежели, путники двинулись дальше.
Дорога шла почти все время бором, самой его чащей, в том направлении, где, по уверениям Мшщуя, который уже высчитал дни и часы, когда они достигнут цели, протекала Висла. Никто не оспаривал его, потому что он лучше других знал эти места и имел вид человека, уверенного в себе.
Лясота был ко всему равнодушен, он послушно следовал за другими, ни о чем не расспрашивая и почти не замечая окружающего. Делал то, что ему говорили, и, как бы лишившись собственной воли, позволял поить и кормить себя, но сам ничего не просил. Спутники его заботились о нем, не удивляясь его состоянию; они знали, что он потерял семью, и видели, что и в нем самом оставалось уже немного жизни.
День уже клонился к вечеру, когда Мшщуй, медленно ехавший впереди и зорко вглядывавшийся вдаль, чтобы вовремя заметить опасность, дал знак остальным, чтобы они остановились. Всадники сдержали коней и насторожились. Мшщуй, сойдя со своего коня, пошел, наклонившись, вперед, а потом пополз на животе.
Сквозь ветви деревьев, с которых уже облетела часть листьев, на лужайке, у подножия дуба, виднелось что-то, чего нельзя было хорошенько рассмотреть. Как будто белело платье, обнаруживавшее присутствие людей. Мшщуй тихонько подкрался к самому стволу старого дерева, но тут, огледевшись хорошенько, смело встал на ноги.
Ехавшие за ним догадались, что бояться нечего. Он кивнул и им, чтобы подъезжали ближе.
Зрелище, которое открылось перед ними, поразило всех, но возбудило в них не страх, а жалость. У подножия сидела с распущенными волосами прелестная девушка лет пятнадцати. Но этот свежий цветочек уже согнулся под дуновением какого-то резкого ветра; на бледном личике рисовалось глубокое страдание. Подняв глаза к небу, она сидела так, неподвижная, как статуя. Из голубых глаз медленно текли струйки слез, текли и засыхали на лице, и только две крупные, как жемчужины, слезы блестели, не высыхая. Руки ее были подложены под голову и опирались на дерево, а на коленях у нее лежала другая женщина, покрытая какой-то одеждой, так что головы ее не было видно, спящая, больная или просто усталая. Около двух женщин валялись на земле брошенные узелки, платья, корзина с пищей и мелкая утварь.
Они были одни – никого вблизи не было видно. Их одежда обнаруживала знатных женщин из рода жупанов или владык. На младшей верхняя одежда была обшита мехом, старшая была закрыта платьем из тяжелой драгоценной парчи. На шее девушки блестела золотая цепочка с украшениями, в ушах были серьги, а на белых руках, закинутых за голову, сверкали перстни.
Мшщуй, первый увидевший ее, стоял, как вкопанный. Он никогда в жизни не видел более красивой девушки; она казалась ему королевою или зачарованным лесным духом. А женщины точно окаменели: не видели и не слышали приближения людей и оставались по-прежнему неподвижными. Мшщуй догадался, что женщина, лежавшая на коленях у девушки, вероятно, спала, а та боялась малейшим движением нарушить ее сон.
И только тогда, когда кони подошли ближе и послышались их фырканье и топот копыт, девочка с криком рванулась с места и стала будить спавшую… С испуга потеряв всякую способность соображать, она не знала, что делать, потому что старшая женщина, проснувшись, не сразу пришла в себя.
Но когда она поднялась, то оказалась уже немолодой, но еще свежей и красивой женщиной, с прекрасными чертами лица, с черными бровями и глазами, смотревшими гордо и повелительно. Густые темные брови двумя полукруглыми дугами выделялись над веками, прикрывавшими большие пламенные глаза. В них была тревога, но и гнев в то же время. Девушка, гораздо более испугавшаяся, старалась схватить ее за руку, увлечь за собой, но в это время показался Мшщуй и поспешил крикнуть им, что им нечего бояться.
При звуках этого голоса, убедившись, что это были свои, женщины, хотя еще не решались оторваться друг от друга, все же заметно успокоились. Старшая встала, гордо выпрямилась, прикрылась плащом, который закрывал ее во время сна, и принялась довольно смело приглядываться к Доливе. Младшая спряталась за ее спину и скорее инстинктивно, чем сознательно, стала собирать длинные пряди рассыпавшихся волос, покрывавших ее плечи, как бы золотистым плащом.
Мшщуй, которому часто приходилось бывать при княжеском дворе и в усадьбах окрестной шляхты, не мог припомнить, кто могли быть эти две женщины; между тем наружность их была такова, что их невозможно было забыть тому, кто хоть раз их видел. Расцветающая красота девушки невольно приковывала внимание и уже навек запечатлевалась в памяти. Но и старшая женщина была поразительно красива и интересна и выражением лица, и манерами, обличавшими в ней чужеземку. У нее и цвет лица был более смуглый, чем у польских женщин, а на верхней губе виднелся черный пушок. Крепкая, высокая, полная, она имела вид и манеры королевы, а взгляд ее обнаруживал привычку властвовать.
Хотя сама эта встреча в чаще леса и испуг младшей из женщин свидетельствовали о том, что они находились в отчаянном положении, одни, всеми покинутые и преследуемые дикой чернью, которая не щадила ни костелов, ни женщин, однако несмотря на это в выражении лица старшей не было заметно особенной тревоги. Только черные дугообразные брови сдвинулись над глазами, и две морщины прорезали лоб. Она долго приглядывалась к Мшщую, ожидая, чтобы он заговорил первый.
– Не бойтесь, милостивая пани, – сказал новоприбывший, – мы не разбойники, мы сами уходим от разбойников. Вот здесь нас двое братьев Долив, а это – Лясота из-под Шроды, а тот – служащий человек из замка. Мы едем из разоренного края, от Гдеча, где уж не осталось ни одной живой души.
Пока Мшщуй говорил это, женщина не спускала с него внимательного взгляда и потом с таким же вниманием стала присматриваться к подъехавшим спутникам Мшщуя; из-за ее плеча выглядывало встревоженное бледное личико девушки, кутавшейся в материнский плащ.
При виде этих одиноких, беззащитных женщин в чаще леса все остановились, глядя на них с глубоким сожалением. Бороться со всякого рода несчастьями – мужское дело, но когда беспомощной и бессильной женщине приходится стать лицом к лицу с разнузданной чернью, когда гибнет девушка во цвете лет, тогда сжимается болью самое равнодушное сердце.
Объятые глубокой жалостью, подъехавшие мужчины молча смотрели на женщин: и даже Лясота, который вспомнил свою семью, шире раскрыл угасавшие глаза и задвигался на своем коне.
– Благодарение Всевышнему за то, что Он привел вас сюда, – заговорила старшая женщина, – благодарение Господу! Вот уже третий день как мы сидим здесь одни, плача и дрожа. Последний слуга, который был с нами, пошел разузнать, что делается в окрестностях, и еще не вернулся. На нашу усадьбу, Понец, напали жестокие полчища – целая масса людей… Мы с дочкой едва-едва успели спастись, захватив с собою старого слугу. Но и тот ушел и не вернулся, а нас здесь ждет голодная смерть или звериная пасть… Бог один ведает, что сталось с домом и с мужем!..