Последние саксонцы

– Он на вечернем стрельбище, – сказал он тихо, – куда только доверенных допускают, но вы идите со мной.

– На вечернем стрельбище? – повторил староста.

Брюль не ответил на вопрос, спешил, и, указывая дорогу, предшествовал прибывшему.

Они вышли во внутренний коридор дворца, который бью освещён, и по нему крутилась служба.

Несколько раз повернули, прошли пустые покои, везде под ногами находя дорогу, выстеленную коврами. Наконец показалась лестница под крышей, опёртой на столбики. Это был род беседки, выходящей в тыл Саксонского двора и на пустую площадь.

Король Август сидел с ружьем в руках, нетерпеливо высматривая какого-то зверя, которого среди города отгадать было трудно. Староста с любопытством смотрел, не в состоянии понять. У подножия беседки, на золотом песке, в вечерних сумерках смутно вырисовывались формы рослого коня, который лежал вытянутый, неживой.

Вороны и галки носились над ним в воздухе, иногда снижаясь над оставленной им добычей и не смея её ещё коснуться. Немного дальше подбирались на бесплатную трапезу тени исхудавших бродячих собак.

Глаза короля были направлены на них, ружьё дрожало у него в руках, малейший шелест, который пугал собак, его, очевидно, раздражал.

Появление Брюля, шаги которого он услышал, также было принято грозным выражением лица, но едва он смог его различить, с весёлой поспешностью повернулся к нему.

– Ты, должно быть, принёс мне хорошую новость, раз пришел, – воскликнул Август, не выпуская из рук оружия и всматриваясь прищуренными глазками в старосту Пла-тера, который шёл за министром.

– Я сам не принес ничего, – ответил Брюль, принимая свободный и веселый тон речи, – но на это есть староста Платер, прибывший прямо из Вильно, который как очевидец приготовлений к открытию Трибунала, лучше может дать отчет обо всём.

Король с мягко улыбающимся лицом повернулся к старосте, который покорно ему кланялся.

– Говори, прошу, – сказал он.

Из физиономии и выражения лица Августа III, насколько вечерние сумерки позволяли на нём читать, легко было понять, что короля очень интересовала реляция о Трибунале, которую он должен был услышать от Платера, но он был слишком страстным охотником, чтобы совсем забыть о своей странной охоте, даже ради Трибунала. Можно сказать, что к большому ущербу королевского величия одна половина Августа слушала Платера, а другая бросала неспокойные взгляды на плац, на дохлого коня и тени собак, которые медленно, осторожно подходили к нему.

Одним ухом он схватывал рассказ, другим карканье ворон и бег собак по пустой площади. И нельзя было понять, что его в действительности интересовало больше: собаки, которых ждал, или Трибунал, о судьбе которого хотел узнать.

– Ваше величество, – говорил Платер с униженностью, – всё объявляет, что, несмотря на полковника Пучкова, которого Чарторыйские себе выпросили у императрицы, несмотря на угрозу российской интервенции, Радзивилл настоит на своём. Людей у него достаточно, он занял сильную позицию и устрашить себя не даст. Его с великой энергией поддерживает епископ Массальский.

Платер договаривал эти слова, когда король, который терпеливо его слушал, но не спускал глаз с собак, побежал на цыпочках, несмотря на свою тяжесть, в покрытую ковром галерею, которая окружала крыльцо, быстро прицелился и выстрелил.

Какое-то время клуб дыма не давал видеть меткости выстрела, но король помнил численность собак, только две были видны уходящими со скулением, а под галереей раздавался скорбный вой раненой.

Лицо Августа III и глаза, сначала погасшие, засверкали радостью триумфа.

– Не думайте, – сказал он Брюлю, – что я хотел её убить, а только случайно ранил. Я хотел её ранить и перебить ей ногу; оказывается, что исполнил запланированное. Собак мало, нужно их щадить.

Платер, дивно смущённый этим эпизодом, молчал, не зная, что делать, тем временем королю его охотничья челядь подала другое заряженное ружьё. Охота на голодных псов не была окончена.

– Мой староста, – сказал Август веселей, – дальше, слушаю. Мне кажется, что вы говорили о Массальском.

Король сделал многозначительную гримасу, давая понять, что не очень его уважал, хотя дал помощь Радзивиллу.

– Так точно, – начал староста, – князь-епископ.

– Епископ и полковник, – вставил шутливо Брюль, – это мне редко попадается, чтобы в одной особе две такие incompatibilia объединялись.

– Князь-епископ, – продолжал дальше староста, – закроет Трибуналу костёлы, не позволит духовенству слушать присяги депутатов. Своих людей даёт под команду воеводы.

– А не дойдёт до битвы и кровопролития? – вставил беспокойно Август III. – Не дойдёт?

– Чарторыйским будет не с чем выступить против мощи князя-воеводы. Радзивилловские полки хорошо прикрыты, мужества хоть отбавляй. Следовательно, кончится, вероятно, на манифесте канцлера, да и этого никакие акты не примут.

Лицо короля смеялось.

– А епископ Красинский? – спросил он.

– Очень деятелен, – говорил Платер. – Я сам был свидетелем его работы, – насмешка пробивалась в его голосе, – ни на минуту не выпрягают коней епископа, который стучит и долбит по очереди то в кардиналию, то в епископский дворец. Он и Бжостовский надеялись, когда я выезжал, довести до того, чтобы для переговоров были назначены арбитры.

– Это займёт много времени, и сомневаюсь, чтобы к чему-нибудь привело, – отозвался Брюль. – Чарторыйские, пока имеют какую-либо силу, не согнутся, Радзивилл не уступит. Счастье, что князь воевода сильнее.

Было уже так темно, что король, взглянув на площадь, на которой едва ещё виднелась лежащая приманка, со вздохом и очевидной жалостью отдал слуге ружьё, которое держал в руке, и, предшествуемый службой, которая явилась со светом, таща за собой министра и старосту, направился с ними в свои покои.

Там его ждали несколько человек. Король, несмотря на тоску по Дрездену, хоть беспокойный за судьбу Трибунала и раздражённый постоянными жалобами на Чарторыйских, был довольно весел, и, постоянно призывая к себе Брюля на какие-то таинственные шёпоты, слушал, что ему рассказывали, любезно принимая лесть и специально для него приправленные новости.

Староста, который не был тут слишком частым гостем, с великой заинтересованностью прислушивался к прениям и разговорам, вероятно, много узнав из них, так как то, что он тут слышал и что подавалось как правда, где-нибудь в другом месте выглядело бы вовсе иначе.

Для человека, начинающего придворную карьеру, было хорошей наукой, с какой осторожностью нужно было говорить с королём о будущем и настоящем, чтобы не ошибиться с тем, что тут признавали за правду, и что в другом месте было бы настоящей ложью.

Он убедился, с какой сыновней заботой о панском здоровье и настроении министр убаюкивал его и усыплял отлично придуманными баснями о его собственном правлении.

Все события несчастной Семилетней войны в покоях Августа III были триумфами и обещали слишком благоприятное будущее. Много громких общеизвестных и известных в покоях фактов игнорировали, они не существовали, иные приобретали цвет, который менял их природу.

Староста также вскоре, испугавшись, что невольно разболтает что-нибудь лишнее, стоял молча.

В покоях в этот вечер, к счастью, говорили больше всего о Дрездене, отводя внимание от Польши и того, что там делалось.

Король только с возмущением вспоминал о клевете, которой преследовали его любимого министра, а особенно о дерзкой статье, проясняющей его деятельность, написанной гетманом Браницким. Брюль спокойно, как невинная жертва, своим неприятелям платил большим великодушием, которое у его величества пробуждало уважение к нему.

– Для тех его врагов, – говорил Август с восхищением, – Брюль вместо того, чтобы требовать для них наказания, просит о привилегии и денежном подарке.

Так было в действительности, потому что министр, даже взяв с Чарторыйских привычный налог, устроил для них должности и золотоносные староства.

После ужина щуплый кружок королевских гостей начал расходиться и разъезжаться, а Платер вернулся к своим, чтобы там размышлять о чудесах, которые видел и слышал.

Брюль назавтра ещё вызвал его к себе, чтобы узнать о мелочах, которые имели для него большое значение. Среди других он забыл спросить о польном Литовском гетмане Сапеге, а скорее о красивой жене его, которая направляла политику мужа. Её влиянием он не брезговал.

Она обладала умами многих, говорили об очень ею заинтересованном сыне министра Брюля, к которому и она имела слабость. Находили, что даже король, когда её встречал, приветствовал с галантностью и сладостью на устах. Тем также усиленней старались отдалить её от двора.

Назавтра первые вопросы, заданные старосте, коснулись её.

– Прекрасная Магдалена, но не кающаяся, – сказал Брюль, – она в Вильне? Её глаза могут повлиять, а голос решить победу. Два гетмана должны держаться друг с другом.

– Гетманова в Вильне, – отвечал староста, – потому что туда должен был прибыть гетман, а его одного она бы не пустила.

– Она вполне права, – вставил Брюль, – она – его лучший адъютант.