Крестоносцы 1410

Когда она отворилась, казначей к ней приблизился; перед ними показалось огромное сводчатое помещение, поддерживаемое двумя мощными столбами, которые делили его на две части. Напротив входа огромный длинный стол, покрытый чёрным сукном, выглядел, как катафалк. На нём стояло большое распятие, а вокруг сидело несколько человек в рыцарской одежде. Один из них, безбородый, духовного сана, служил им писарем и толстая книга лежала перед ним.

Слева две лестницы сходили в другую часть залы, расположенную ниже и отделённую столбами, между которыми стояли чёрные брусья.

Ксендз даже не отвратил своего взгляда с той стороны, смотря на тот трибунал, представший перед ним, а мог бы испугаться в душе, когда туда упал его взгляд… За распахнутым занавесом пониже был виден огонь, горевший в широкой печи, в которой нагревались щипцы и железные прутья. Рядом с ними стояло несколько человек с засученными рукавами, сильных, плечистых, с неистовыми лицами. На земле лежали толстые канаты и верёвки, дальше стояло как бы деревянное ложе из удивительно ровных срубов и табурет, напоминающий деревянную лошадь.

Со свода свисали канаты с колёсами. Различный инвентарь, неподходящий для описания, лежал во всех углах этой страшной комнаты, задымлённой, тёмной, выглядящей какой-то адской камерой.

Прислужники действительно имели лица сатаны: низкие лбы, глубоко посаженные глаза и улыбки существ, которые наслаждаются, когда могут мучить и насмехаться.

Не обязательно было долго смотреть, чтобы по этим приготовлениям догадаться о пытке, без которой почти никакой трибунал в те времена не обходился.

Казначей сел на скамью сбоку, словно равнодушный свидетель. Главное место занимал человек старый, сгорбленный, в шапочке, натянутой на уши, с впалыми губами. Он приложил руку к глазам и, прежде чем заговорил, долго всматриваясь в старца. Потом поправил стоящее распятие и повернул его Христовым лицом к прибывшему, который стоял, опираясь на посох. В эти минуты человек духовного звания тихим и полным сладости голосом приступил к допросу Старик отвечал спокойно, по-прежнему опираясь на посох и вытягивая иногда больную ногу Фамилия, возраст, положение, причина путешествия; он отвечал то же, как перед другими. В зале царила тишина и, кроме его голоса, потрескивания огня в комнате, шелеста одежд, когда люди двигались, ничего не было слышно.

– Чего вы от меня хотите? – наконец отозвался он. – Почему подозреваете священника и старца? Вот изображение Спасителя, могу перед ним дать клятву, что я невиновен. Ничьим шпионом я не был, никто меня не посылал, с молитвой только шёл.

Судьи переглянулись.

– На ком висит подозрение, что плохое делает, тот и плохую клятву может дать, – сказал старый судья. – Я вас заклинаю говорить правду и не принуждайте нас к тому, от чего у вас тело, а у нас душа будет болеть.

Рукой он указал на нижнюю залу. Священник медленно обратил на неё взгляд, но не уступил: уставил его на людей и орудия пыток и долго смотрел.

Прислужники немного дотронулись, железо, как будто для устрашения, затрещало; старший из них вынул раскалённый железный прут из огня и бросил его на камни, аж искры кругом посыпались. Все молчали.

– Говорите, – изрёк судья.

– Ничего поведать в свою защиту не могу.

Судья рукой позвал прислужников и они двинулись по лестнице к верхней зале, как будто собираясь приступить к старичку: он стоял неподвижный. Казначей поднялся со лавки.

– Прошу за него, – сказал он. – Дайте ему время на благоразумие и лучшее размышление.

– Пожалуй, для молитвы и исповеди, – добавил ксендз.

Прислужники задержались на лестнице.

Обвиняемый обернулся к сидящему духовному лицу, который держал перо.

– Об исповеди прошу.

Тот покачал головой. Судьи переглянулись, удивлённые великим спокойствием старца. Казалось, он молится и думает только о душе.

– Данная вам минута заканчивается, – пробормотал старый судья, дрожащей рукой указывая на песочные часы, стоящие на столе, в которых медленно сыпался песок.

Ответа не было. Мерхейм подошёл к ксендзу и живо начал емя что-то шептать на ухо. Старик стоял с опущенными в землю глазами и не отвечал уже ничего.

Ждали ещё. Один из сидящих перевернул песочные часы. Судьи, казалось, имели различные мнения и были неуверены. Старший из них поглядел на Мерхейма, который, пожав плечами, вернулся на своё место.

– Последний раз, во имя Христа призываю вас к признанию правды, – сказал старик из-за стола.

– Я её уже сказал, – равнодушно выкинул ксендз.

Была ещё минутка ожидания, после чего судья указал из-за стола рукой прислужникам. Они с всё угрожающей поспешностью двинулись к обвиняемому, который ждал их, неподвижный. Схваченного за руки, из которых посох выпал на пол, повлекли его к лестницам. Он совсем не отпирался, не смотрел на судей, и не просил о милости.

Его стащили вниз и тут старший начал с него сдирать верхнюю одежду. Под ней на теле оказалась власяница и колючий пояс, который охватывал его талию, сжимая и так уже истощённого возрастом и усталостью старца. При виде этих добровольных орудий пыток прислушники задержались; судьи начали шептаться: какое-то опасение их охватило. Казначей живо что-то промолвил на ухо судье. Тогда через входные двери вбежал молодой человек в орденской одежде, который вчера в госпитале прислуживал путешественнику. Он весь, казалось, горел, и был взволнован опасением; взгляд сначала перевёл в левую сторону, где раздевали ксендза, и, уверенный, что пытка ещё не началась, кинулся перед судьёй на колени.

– Я пришёл на свидетельство, – воскликнул он вдруг. – Я знаю с детства отца Яна, я смотрел на него и его жизнь… он святой человек! Не допускайте насилия над ним… одна капля этой невинной крови на чаше весов Божьих, я готов присягнуть, пойти на пытку за него.

Он молвил, как бы наполовину находясь в бессознательном состоянии, с лихорадочной поспешностью, всё время оглядываясь то на ксендза, то на судей и от страха дрожа.

– Это человек от Бога и целиком отданный молитве, как же он может думать о предательстве, служить державам земным!

– Тем не менее он служил! – воскликнул казначей. – Сам это признал.

– И в этом есть правда, – молвил брат, – но невинная, а сказал это святой, потому что никогда в жизни уст ложью не осквернил.

Сложивши руки как для молитвы, брат стоял на коленях. Из нижней залы на него смотрел старец, ещё будучи в руках палачей, и у него текли слёзы: он поднял немного пальцы, благословляя издали своего защитника.

По лицу Мерхейма и сидящих у трибунала было видно, что это сообщение оставило неприятный осадок и не ко времени пришло. Они посовещались.

Потом казначей кивнул прислужникам, дабы они отпустили ксендза. Один из них поднял с земли сброшенные одежды, которые старичок, дрожа, надевал снова.

– До завтра! – воскликнул торжественно судья. – Отведите его в тюрьму.

– Позволите мне, чтобы я с ним шёл? – сказал брат.

Требование казалось странным. Ничего не ответив, казначей сделал знак брату, чтобы он отошёл к дверям.

Выпущенный из рук мучителей, ксендз тяжело взобрался по лестнице до верхней залы и опустился на колени, дабы поднять посох, лежащий на полу.

Двое кнехтов собирались его отвести, когда к нему приблизился Мерхейм.

– У вас есть время… Орден милосерден, как и подобает монахам… вы должны быть благодарны ему.

Взволнованный старец не мог, или не хотел ничего отвечать. Подвели его уже к двери, затем казначей движением руки отпустил кнехтов.

– Идите со мной, – сказал он, – не в тюрьму, но чтобы вы отдохнули. Мы хотим верить, что вы невиновны, и верим, что вы будете нам способствовать. Ваша сестра в Торуни, вы поедете к ней с охраной. Чего же ещё вы желаете?

Ксендз опустил голову.

Стоящему ещё в дверях брату, защитнику, передал его казначей, прошептав ему что-то на ухо. Довольный парень подал старцу руку и с сыновним почтением и любовью медленно коридорами вышел с ним на дневной свет.

Двор, как и вчера, был переполнен и, возможно, был ещё шумней. Осёдланные лошади ждали монахов и рыцарей, отъезжающих в Шцецин, Тухол, Балгу, Торунь и Эльблонг. Толпа слуг крутилась возле них. Выкатывали пушки и из телег ссыпали каменные ядра. Из костёла слышались благочестивые песнопения, колокола били на башнях, а летнее солнце во всём блеске освещало эту оживлённую картину.

Около инфирмерии брат задержался, чтобы получить ключ от отдельной кельи, в которую собирался проводить старичка.

Они снова вступили в сводчатые коридоры, а из них в помещение. Из него открывался вид на широкую зелёную околицу у Ногата. Келья была просторной и имела всё, что пилигриму могло понадобиться. Парень отворил окно, быстро бегая, придвинул стулья, схватил кувшин, чтобы воды принести, посадил ксендза и, радостно ему улыбаясь, выбежал для дальнейшего служения. Старик поблагодарил его рукой и глазами; несмотря на душевную силу, был он побитым и измученным, говорить ему было тяжело. Ослаб он также от того, что ничего не ел со вчерашнего дня и первой каплей воды здесь лишь увлажнив уста. Обратил он свой взор в окно на весёлый край, на плодородные луга, на далёкие поселения… может, подумал, что с ними сделает война и пожарище, и глаза его увлажнились слезами.

После той негостеприимной ночи наступил другой приём, как бы для того чтобы стереть её из памяти. Брат-лазарит торопился с полевкой, нёс кушанья, нашёл кубок вина, чтобы едой оживить старца. На это привыкшему к скромной жизни не много было нужно. Ещё миски стояли на столике перед ним, когда вошёл казначей с более весёлым лицом.