На смерть Ивана Ильича

Иван Ильич? И вдруг вырвалось из памяти! Голос Владимира Павловича над толпой: «Повесть Толстого „Смерть Ивана Ильича‰ Совпадение? Он помнит эту книгу Толстого. Маленькая. Зелёный переплёт. Повесть. На полке вместе с другими книгами Толстого, но как-то отдельно… Смерть… Надо прочитать опять. Может быть сегодня после работы.

Почему название толстовской книги и желание её перечитать так взволновало его? И имя его бывшего сослуживца заставило нервничать. В окне вагона Владимир Павлович видит своё напряжённое, сосредоточенное лицо. Он пытается понять, что случилось с ним… Поезд замедляет ход. Прикладывая все усилия, он продвигается сквозь толпу…

Наконец, яркое после метро утреннее солнце. Свежий июньский воздух. Надо спешить… И уже девять тридцать. Встреча в метро не уходила из его головы. Что его ждёт в этот день? О, эта его ненавистная новая работа! Уже совсем невыносимая! Как ему избавиться от этого тоскливого глупого времяпровождения?

Его часы: десять тридцать. Идти ещё два квартала. Приходить позже уже стало его правилом. Нужно более свободное расписание: «Каждое утро я прихожу на работу только проверять, исправлять и подписывать гору тоскливых чертежей! Если бы я нашёл, наскрёб, раскопал хоть немного времени для какого-нибудь занятия среди рабочего дня… Но что это может быть? И как оторваться от бессмысленного ярма?»

Его научно-исследовательский институт. Главный вход. Дверь, которую он открывает. Показывая пропуск, проходит к лифту, приветствует на ходу сослуживцев.

Опять внутренняя тревога вернулась к нему: «Что? Что с моей головой?» Он останавливается в вестибюле. Мысль формулируется в его голове: «Я всегда что-то рисовал… Архитектурные наброски… Моей шариковой ручкой. Моими карандашами. Этим же что-то писал. У меня была спрятанная записная книжка. Как мой дневник. Мои наивные стихи… Никому я не давал читать их, даже жене…»

II

Владимир Павлович… Он продолжает стоять посреди вестибюля… Проходившая девушка улыбается ему: «Почему Вы стоите, Владимир Павлович?»

«Извините, извините… Привет…» Он не помнил её имени… И он идёт к лифту… Проскакивает между закрывающимися дверьми.

Опять этот штурм в голове. Что это? Что за блицкриг? Что это? Возникшая реализация его идеи? Так молниеносно? «Есть же новая, только что полученная сверкающая ГДР-овская машинка „Олимпия” в нашей комнате. А дома у меня „Москва“. Не такая уж новая. Но я её люблю. Печатал когда-то».

Никто в рабочей комнате не обратил внимания на его появление. Все пили утренний чай. Добрая Маша опять принесла испечённый ею пирог. Владимир Павлович прошёл незамеченный мимо чаепития, пробрался сквозь кучи чертежей и рулонов кальки, груды синек и кипы листов ватмана. Добрался до своего места.

«Идея? И решение – „Олимпия”? Печатать? Что ты имеешь в виду? Печатать, чтобы стать писателем? Не смешно? Подумай, не смешно?»

Упорная идея пробирается дальше: может ли он описать, что было только что в метро?

«Эй! Это революционный момент! Ещё свежий, живой, сценический, пробный этюд для репетиции этого нового представления…» Он смотрит на горы бумаг на столе, рабочий день: «Позже! Позже!» И он уже слышит будущий стук машинки… А также Машин голос: «Один кусок или два?»

«Позже! Позже!»

Нетронутая чистая клавиатура… Все его пальцы на гладких прохладных клавишах… Начинать? Пора? Такие гладкие притягивающие клавиши! Начинай! Так! Печатай! Будь агрессивным! И пальцы уже летают! И бумага уже двинулась вверх! Блицкриг! Блицкриг! Пальцы на клавишах, бумага движется вверх… Радостный стук «Олимпии»…

Ill

Среди многолюдной толпы московского метро в час пик Владимир Павлович замечает знакомое лицо. Да. Это он… Его бывший сослуживец, молодой архитектор. Как его фамилия? Владимир Павлович не может вспомнить. Помнит его имя. Пётр. И он громко зовёт его, перекрывая шум колёс вагона:

«Рад видеть тебя, Пётр!»

«О, здравствуйте, Владимир Павлович!»

«Не видел тебя вечность. Собираюсь навестить вашу мастерскую. Что ты сказал? Что с Иваном Ильичем? Такой шум…»

«Иван Ильич Головин умер два дня назад…»

«Что?»

«Иван Ильич Головин умер два дня тому назад…

Владимир Павлович обомлел! Он это напечатал. Почему он это напечатал? День рождения у Ивана Ильича! Сегодня! Оговорка? Фрейд? Чёртов Фрейд? Ненависть? В воображении? В сознании? Глубже… В подсознании… Фрейд, Фрейд… Иван Ильич был причиной ухода из мастерской… «Но у него даже день рождения сегодня. Мне надо его поздравить! Мы долго были друзьями… Да, он был причиной увольнения… Из Архитектурной мастерской № 20… Да… Хорошо, но «Олимпия» – это проба, внезапная попытка напечатать… Может быть проба будущего дневника… Почему неожиданно стиль дневника превратился в беллетристику? Почему? Может быть, с этой минуты он будет писать, думать, придумывать, печатать по-другому… По-другому… Как писатель?

Что? Писатель?

«Вернуться назад?»

«Зачем? Нет? Нет!»

«Вытереть последнее предложение?»

«Нет? Нет!»

Владимир! Следуй своей интуиции!

Эй, соперник Толстого!

«Что? Ну не надо так шутить… Не надо смеяться…»

Да. Не надо смеяться… Только улыбайся, будь ироничным… Немного циничным… Осмотрительным… Особенно не злословь по поводу советских 70-х… Это и твоё время…

Он опять с «Олимпией»… Но это всё-таки странно и страшно… Открытый рот шепчет: «Иван Ильич…» Он слышит голос своей живой «Олимпии»… Но это его голос: «Отныне ты писатель, Владимир! Архитектура исчезла! Думай! Создавай свои творения теперь только на бумаге! Но не твою прежнюю «бумажную архитектуру», твои бумажные или плексигласовые макеты….

А что?

Литературу!

Пробуй… Пытайся… Печатай! Не жалей бумагу! Порть её! Черновики! Разные варианты! Пробуй, что приходит в голову. Сейчас, когда ты уже знаешь о великой современной троице: Прусте, Кафке, Джойсе! Твоя не увлекающая работа позволяет часто добираться до Ленинской библиотеки, второй самой большой в мире после библиотеки конгресса… Вперёд!»

И Владимир Павлович прошептал инстинктивно напечатанные слова:

«Что ты сказал… Что ты сказал об Иване Ильиче?!»

«Что? Что ты сказал об Иване Ильиче?!

«Иван Ильич Головин умер…»

«Что? Умер? Нет. Это невозможно! Я видел его совсем…»

«Моя остановка. Да, большая утрата… Извините, до свидания».

Голос, громче шума вагона, объявил остановку. Дверь открылась. Пётр уже прокладывает себе дорогу в шквале пассажиров на платформе и исчезает в многоголовой толпе. Владимир Павлович стоит, поглощённый неожиданной новостью… Одинокий, в раздумье, сдавленный горячими телами, старается продвинуться глубже в вагон поезда, и в крайне неудобной позе поднимает руку, чтобы держаться за металлический поручень… Чувствует – тёплый и влажный… Иван Ильич умер…

Иван Ильич… Он видел его совсем недавно в подвале ресторана «Союз»… «Привет!» – Они только сказали друг другу, улыбаясь… Иван Ильич с сослуживцами… Мысли бегут…

Владимир Павлович остановился посмотреть на напечатанное: как стиль, грамматика, пунктуация? Он видит много многоточий… Многоточия? И нет точек? Он вспомнил время, когда ему нравились тире. Да! Тире-тире-тире – в его стихах в его записной книжке, когда он читал Лоуренса Стерна. Да, этот Тристрам Шенди! И когда он читал Стерна, это было так странно – для него, любителя литературы новых советских подписных изданий… Стерн. XVIII век. Ему показался «авангардом»… Во время «оттепели» новые мебельные «стенки» российских граждан заполнялись европейской классикой… Неожиданно возникшими подписными изданиями! «Мы счастливые, мы живём сейчас…»

Владимир Павлович оторвался от «Олимпии». Почувствовал, что нужен перерыв. Хотя бы короткий. И его голос уже около продолжавшегося чаепития: «Налейте мне чаю тоже. Спасибо Маша… Нет, только один…» И он опять около «Олимпии»…

Чашка чая… И он, как дома! Никто не обращает внимания на него… Несколько глотков горячего чая. Острое, новое, горячее просветление озарило его голову. Пришедшая мысль: писать это не преступление! Нет, конечно, нет! Но, конечно, не о желании, чтобы твой товарищ подвинулся в далёкие небеса, уступив своё место!

«Подвинулся…»