Учеба, творчество, искусство. Слагаемые понятия культуры

Слово настолько реально живет в нашем сознании, что дети раннего возраста как бы не замечают окружающие предметы, названия которых они еще не усвоили

. Однако простое житейское соображение подсказывает, что эта особенность детской психологии не совсем уходит от нас и в годы «последетской» жизни. В самом деле, что нам в первую очередь хочется знать о каждом новом либо незнакомом предмете или явлении, на который или на которое мы обратили внимание? Как «это» называется. И нет числа предметам и явлениям, которые существуют вне нашего внимания только потому, что нам неизвестен смысл их существования, о котором нам «никто не сказал». Прежде чем заняться каким-либо делом, мы стараемся узнать название и смысл этого дела. И занимаемся им ровно с той степенью прилежания или профессиональной ответственности, с какой смысл занятия связываем с понятием дела. Или иначе: как понимаем, так и делаем. Именно не «как умеем», а «как понимаем». Потому что умеем мы ровно столько, сколько понимаем. И отношение наше к делу тоже строится по мере его понимания. Академик Иван Петрович Павлов оставил нам в наследство замечательную мысль: «Труд и связанное с ним слово сделали нас людьми»

.

Выяснять, что было первым: труд или слово – занятие для философов. Мы будем исходить из сложившейся реальности, в которой понятие труда (слово) и непосредственно труд (дело) связаны между собой нераздельно, а понимания вне слова не бывает. Да, конечно, «мысль изреченная есть ложь»

. Слова поэта горестны и прекрасны. Слова о бессилии слов перед душевным миром «таинственно-волшебных дум». Однако свое разочарование в чистоте изреченной мысли поэт опять же изрек словами. Что делать, нет у нас средств изречения мысли, которые были бы яснее слов.

В опыте повседневной жизни слова-понятия настолько тесно связаны с реалиями практических интересов (дел, явлений, предметов), что вместе с ними претерпевают в нашем к ним отношении качественные перемены. «Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье»

.

Самые важные слова по мере привыкания к ним перестают быть важными, превращаются в расхожие штампы, значение и содержание которых становятся как бы само собой разумеющимися. Теряется острота восприятия, снижается уровень живого к ним интереса, а к смыслу их содержания – и подавно. Самое дорогое (святое и т. д.) слово от частого употребления становится казенным носителем понятия, о ясности и сути которого пользующийся словом не задумывается.

Естественно, что мера ясности представлений о том или ином предмете, явлении человеку нужна по мере необходимости, а размышления о смысле понятия – занятие не повседневное и не для всех обязательное. Но выбирая нечто (явление, занятие, дело) предметом своего внимания (жизнедеятельности, жизнеобеспечения), человек просто обязан интересоваться его сутью. Притом постоянно и непрерывно, ибо понятие сути неисчерпаемо. Без этого условия выбравшему дело «светит» перспектива остаться не вполне состоятельным или вообще не состояться в своем выборе. Вместе с тем именно в силу выбора мы быстро привыкаем к предмету своего постоянного (например, профессионального) внимания как заурядному или, напротив того, как исключительному. Парадоксальным образом эти две противоположные позиции привыкания уравнивают меру творческого отношения к делу: в заурядном творчество не предполагается, в исключительном – как бы само собой разумеется. Обе позиции снимают необходимость намеренного творческого усилия: первая как бесполезного, вторая – как излишнего.

Слова как люди, каждое имеет свою репутацию. Особенно это заметно на примере слов, которые по той или иной причине являются для нас жизнеопределяющими, ключевыми или, как сказал поэт, важными самыми. Первым и универсальным для всех среди ключевых жизненных слов (исключая, разумеется, слова физиологического значения)

является слово учеба. Но именно поэтому, как слово повседневной необходимости, как слово «принудительное», оно вряд ли может претендовать на активный к нему интерес. Разве кому-то неизвестно, что оно означает? «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь»

. Кто-нибудь, конечно, учился и с удовольствием, и много, и знал, зачем учится. Всякое бывает. Но в целом, – что греха таить? – слово «учеба» как бы уж и в зубах навязло, и непривлекательно, как долго ношенная и застиранная одежда. Нам даже невдомек, что все «изнуряющие» годы учебы были сопряжены с постоянным, хотя бы для кого и мучительным, но неизбежным процессом творчества, независимо от того, был ли наш учитель «новатором» или «обычным». От учителя зависит очень многое. Но при любых технологиях и методиках обучения преуспевает не тот, кого учат, а тот, кто учится.

Совсем иной репутацией пользуется слово творчество. Особенно, если взято оно как отдельное самодостаточное понятие.

Слово это не повседневное, и не для всех одинаково важное. Есть люди и, между прочим, очень достойные, которые им не пользуются. А, может быть, о нем и не думают, хотя это не означает, что они не знают о его существовании. Но уж для всех, кто сколько-нибудь ценит его значение, для кого оно уже дело, слово это как бы само по себе сияющее, загадочное, исключительное. За ним тянется цепочка слов и понятий отнюдь не повседневного употребления: искусство, художник, творческая личность. И даже: творческая профессия, творческая специальность — понятия, научно не зафиксированные, но тем не менее имеющие широкое хождение. Весь этот ряд венчается звучным словом талант, к которому все мы неравнодушны. Давно уже сложилось устойчивое представление о безусловной и прочной связи этих понятий, о непременном условии таланта применительно к занятию искусствами, изобразительным искусством в частности.

Автору известен только один человек, усомнившийся в исключительной безусловности этих связей. Жил он в XIX в., был учеником А. Венецианова, художником не знаменитым, но учителем рисования достойным. Искренне переживал неважную постановку обучения этому предмету в школах (Боже, как это знакомо!) и сокрушался по поводу предрассудков, характерных для представлений о понятии предмета. В конце концов, в 1858 г. он направил в Императорскую Академию художеств, бывшую попечительницей предмета по всей России, известную в истории художественного образования реляцию под названием «Записка по предмету рисования». В этой записке, помимо разгромной характеристики профессиональной и педагогической бездарности выпускников академии, работавших учителями, есть слова, особенно интересные применительно к нашей теме: «Странное мышление, что талант нужен для рисования. Отчего же он не нужен для математики, словесности и вообще для науки? Чем же все вообще науки заслужили себе такое дурное мнение, что их всякий бесталанный знать может?»

По мнению автора записки Сергея Константиновича Зарянко, профессора Московского училища живописи и ваяния

, учебный предмет «рисование», по-нашему – «изобразительное искусство», от других учебных предметов ничем сверхособенным не отличается. Если для него и нужен талант, то ровно настолько, насколько он нужен и для других учебных предметов, а также профессий и наук. И действительно: инженеры могут быть достойными, но обычными специалистами своего дела. Но могут быть и талантливыми, и гениальными. Художники бывают тех же трех степеней достоинства. Как бы ни казалась кому-нибудь неоправданной предложенная здесь параллель, но в жизни так оно и есть. И тем не менее Сергея Константиновича давно уже нет, а предрассудок представлений о профессиях исключительно «для талантливых» жив и поныне. Нет, боже упаси отрицать значение таланта и в искусствах и во всяком деле. Но феномен таланта – это уже нечто сверх профессии. Это – тайна. Как зерно, которое может взрасти неожиданно в любом месте, хотя лучше взрастает на почве возделанной.

Допустим, однако, что понятие творческой профессии или специальности имеет основание быть. Тогда следует допустить существование специальностей и профессий нетворческих. Право же, от такой позиции веет высокомерием, спесью. Причислять свою деятельность к творческой только на том основании, что я не работаю каменщиком, не выращиваю хлеб, не занимаюсь наукой, а играю на рояле, двигаюсь на подмостках или рисую и, следовательно, занимаюсь вроде бы ничем иным, как искусством – может быть не более, чем приятным заблуждением.

Во-первых, род занятий еще не говорит о том, что результаты моего занятия можно назвать искусством. Во-вторых, тот же каменщик может заявить, что мои занятия в сравнении с искусством кирпичной кладки – детская забава. И не исключено, что он, как мастер, будет прав. В-третьих, и мои подвизания вроде как в искусстве, и работа мастера-каменщика могут оказаться совершенно лишенными признаков творчества. Но не вообще творчества, а признаков, стоящих какого-либо внимания. Потому что «творчество вообще» можно при желании найти в любом нашем действии. Даже в том, как мы садимся на домашний диван, не говоря уж о посадке в переполненный автобус. Говоря беспристрастно, творческих профессий (а также специальностей, должностей, союзов, званий) не бывает, равно как и нетворческих. Творческими и нетворческими их делают люди в силу своих возможностей и понимания.

С. Зарянко.

Портрет художника и скульптора Ф. П. Толстого, 1850

Истории искусств известен такой случаи из жизни Ж.-Д. Энгра. «В течение длительного времени Энгр стоит на углу улиц Асса и Вавен. Неподвижный, завороженным взглядом он смотрит на движение большой кисти, пропитанной коричневой краской, которой ровно и ритмично водит маляр, расписывающий деревянную витрину булочной. «О! дорогой мэтр, что Вы тут делаете? – спрашивает проходящий мимо заинтригованный коллега Энгра по институту Е. Синьоль. Вместо всякого ответа Энгр показал на рабочего:

«Смотрите и восхищайтесь: он берет точно, сколько нужно!»

Мастер увидел мастера. И оценил точность его работы кистью: тот набирал краски на кисть ровно столько, сколько надо.

Е. Белашова

Александр Сергеевич Пушкин, 1964

Да, скажет скептический читатель, занятная история. Уж не намекает ли автор на то, что понятия мастер, художник, ремесленник – близнецы-братья? Диалектика, конечно, дело тонкое. Но истина в том, и это всякий художник знает, что тайны высокого искусства постигаются интуитивно. Это вам не ремесло маляра. Безусловно. И если бы только тайны искусства. Любой знающий специалист по научной и технической информации скажет, что фундаментальные понятия самых «научных наук» нередко постигаются интуитивно. Однако мы вряд ли сумели бы одолеть премудрости хотя бы средней школы, если бы пытались постичь их интуитивно, не опираясь на всякие определения, правила, исключения и прочие «подпорки» разумного мышления.

Ж. О. Д. Энгр.

Портрет мадам Девосе (фрагмент, 1807)

Интуиция вещь хорошая, но с ней не рождаются. Она результат нефиксированного (неосознанного) опыта. И заявляет она о себе тогда, когда хорошо знакомые «подпорки» (у кого они есть, разумеется) начинают работать автоматически, как естественный инструментарий мышления. Уровень интуиции прямо пропорционален профессиональной и общей культуре претендующего на ее обладание. «Интуитивное надо обосновать. Чувство необходимо, но при знании. Дилетанты работают только на чувстве»

. Это слова скульптора Екатерины Федоровны Белашовой – художницы высокого полета. И мысль ее хороша и поучительна. Что бы мы знали об этой мысли, храни Екатерина Федоровна «мудрое» молчание? Увы, молчание – не всегда золото.

4. Искусство без творчества, творчество без искусства

Утверждение, что творческих профессий не бывает, легко опровергнуть, заглянув в любое справочное издание, в котором есть слово «художник». Там сказано: «Творческий работник в области изобразительного искусства…»; «…практически ведущий творческую работу в области живописи, графики, скульптуры…»; «человек, который творчески работает в какой-нибудь области искусства»; «тот который пишет картины, рисует…». Это все выписки из словарей: этимологического, специального и двух толковых

. В них правда не сказано, что речь идет о профессии. Но для множества людей быть художником означает профессию. А если человек – художник не в силу профессии? Что значит – «творчески работает»? Считать ли «творческую работу» абсолютным признаком занятий изобразительной деятельностью, неизбежной привилегией того, «кто пишет картины, рисует»?

«Прежде, чем рассуждать о графине, – советует фонолог Петр Саввич Кузнецов, – давайте условимся: речь пойдет о даме или о сосуде?»

. Следуя правилу фонолога Кузнецова давайте договоримся о том, что именно будем иметь в виду, рассуждая о понятиях творчества, учебы, искусства в их связи с занятием изобразительной деятельностью. На этом пути не избежать неоднократных встреч с парадоксом «графини», так как ни одно из понятий, намеренно ли избранных нами, или непроизвольно вошедших в текст по ходу изложения мысли, не исключает двойственного или множественного их толкования. Это неизбежное следствие всякой попытки рассмотреть явления вблизи и с пристрастием: все, что было само собой разумеющимся, становится многозначным, противоречивым, особенно при сопоставлении разных точек зрения. Но дело не в том, чтобы найти некие «правильные» или «точные» ответы на все вопросы, связанные с нашими понятиями. Условность в мире понятий неизбежна. Даже «точные» обозначения понятий – термины – имеют свою меру условности. Дело в отношении к этой условности.

Отношение к условной природе понятий у каждого человека свое. Сложность отношения зависит от многих его личных достоинств, и не в последнюю очередь – от емкости знаний о предмете. «Чем меньше человек знает, – сказал однажды журналисту доктор филологии Юрий Михайлович Лотман, – тем у него меньше сомнений, тем он категоричнее»

. Однако упрощенное отношение к понятию зависит не только от неведения. Оно складывается даже в специальной или профессиональной среде: то ли по причине излишне пристрастного отношения («специалист подобен флюсу», по словам К. Пруткова), то ли в результате обмена мнениями о том, что давно стало привычным, будничным, повседневным. Повседневности никому не избежать. Постоянное пребывание художника в мастерской – часть его быта, его будни. Регулярная работа с учениками в учебном заведении – его служба. И тоже будни. Череда будней рождает будничное мышление. Не исключено, что будничность мышления – художника, или не художника – может стать нормой умственного поведения, надолго или навсегда погасив сколь-нибудь заметные активы творчества.

Когда в академическом коллективе по служебной необходимости приходит время обсуждать задачи научной и творческой деятельности, все прекрасно понимают, что такое деление – рабочая условность. Всем давно известно, что «научная» работа может быть в той же степени творческой или нетворческой, как и работа, именуемая «творческой», т. е. работа, сделанная «вручную» – кистью или карандашом. Но так уж сложилось в условиях специальных академических отношений, что творческой называется деятельность, связанная с практическим занятием изобразительным делом, которое традиционно называется искусством. Типичный вариант «ведомственного», условно говоря, отношения к понятию творчества. Отношения, основанного на элементарной линейной связи понятий: изображение – искусство – творчество.

Разумеется, ничего страшного в «служебном» употреблении этого простейшего клише нет. Но в дидактическом отношении оно крайне неполезно. Неполезно потому, что, проникая в среду ученичества, способствует склонности всякое изобразительное рукоделие считать искусством без особых размышлений о том, что есть искусство и всегда ли оно творчество. При таком упрощенном представлении о предмете вряд ли можно ожидать особо ответственного к нему отношения. Как и к праву называться художником, если им называть каждого, кто взял в руки карандаш, чтобы рисовать. Должно же чем-то отличаться искусство художника от просто рисования?

Этимологический словарь, который хорош тем, что в нем толкуется изначальное значение слов, утверждает, что слово «художник» пришло в праславянскяй из готского, и в древнерусском звучало как «худогыи», что значило «опытный», «сведущий», «умелый», «искусный», «ловкий», «с умелыми руками», «мастер»

. Понятно, что с такими достоинствами люди не рождаются: этим достоинствам учатся.

В толковании слова «искусство» – от старославянского «искусьство» – употребляются те же определения-характеристики: «умение», «опыт», «умело сделанное», «нечто усвоенное, выученное, приобретенное, что не дано природой, а завоевано (лучше бы сказать – постигнуто. – В. С.) человеком»

.

В обоих толкованиях понятий прямо или косвенно присутствует мотив учебы, понятие которой опять же связано с необходимостью усваивать знания, навыки, приобретать опыт. Правда, в древнерусском употреблении слово «учити» звучало настоятельнее: «заставлять приобретать какие-либо знания, навыки»

. Впрочем, в наше время это значение слова вряд ли устарело. Но дело не в этом. Нам в данном случае важно принять к сведению, что издавна понятия искусство и художник связывались не с родом занятий (я рисую, значит – художник), а с уровнем результатов этих занятий. Недаром понятие художник в широком смысле касается не только специальности изобразительного искусства. В русскоязычном употреблении слово художник легко соотносится с любым отменным мастером своего дела.

Специальность изобразительного искусства как род деятельности в традиционном варианте (который, собственно, нас интересует) целиком основана на ручном, т. е. кустарном способе труда, и поэтому как никакое другое занятие может быть напрямую соотнесено с понятием ремесла. Подобно всякому ремеслу, оно включает ряд простых операций, приемов и правил их выполнения, которыми может овладеть каждый по мере трудолюбия или склонности (способности) к этому занятию. «Нет такого изящного искусства, в котором бы не было чего-то механического, что можно постигнуть по правилам и чему можно следовать по правилам: таким образом, нечто согласное со школьными правилами составляет существенное условие искусства»

.

Однако «нечто согласное со школьными правилами» может быть постигнуто и использовано с различной степенью совершенства и, следовательно, с различной степенью соответствия существенному условию искусства – художественности (есть такой специальный термин)

. Различная степень совершенства исполнения изобразительной работы позволяет говорить о различии произведения искусства и заурядного варианта изобразительной информации: я это видел или придумал и нарисовал. Высокая или высшая степень ремесла – первое условие искусства и признания исполнителя мастером своего дела, художником. Все остальные его притязания – философские, эстетические, психологические, социальные, идеологические, методологические, концептуальные, творческие и т. и. – могут быть действительно существенными только при условии мастерства.