Пелевин и пустота. Роковое отречение

Разговор, с точностью до слова приведенный в предыдущей главе, состоявшийся неведомо где и неведомо между кем, имел в скором времени самые серьезные последствия, и я, не откладывая, как у меня в силу привычки отвлекаться это часто случается, расскажу о них, не пропуская даже самых мелких подробностей, потому что впоследствии подробности эти могут оказаться очень важны для пытливого и внимательного читателя, а следовательно, и для сочинителя, то есть для меня самого.

Все началось с обыкновенного и незначительного происшествия, получившего, казалось бы, довольно традиционное продолжение, не однажды описанное в произведениях нашей изящной словесности.

Рано утром, на одном из петербургских рынков, в молочном ряду молодой человек лет двадцати пяти, по виду приказчик из приличной лавки, торопившийся куда-то, как все его собратья-приказчики, едва не сбил с ног Аграфену Перфильеву, молодую женщину, лет пять уже отпущенную на волю из крепостных и находившуюся в услужении – и как кухарка, и как горничная – у сенатора и члена Коллегии иностранных дел Афанасия Ивановича Бакунина, состоятельного господина, имевшего доступ ко двору и совсем не молодого, а, можно сказать, старика – Афанасию Ивановичу перевалило за семьдесят.

Жил он уединенно и нелюдимо, ни детей, ни близких родственников не имел, обходился без своего выезда, снимал полбельэтажа в доме на Гороховой улице. Из прислуги держал только вольнонаемную Аграфену и крепостного Якова.

Яков был и экономом, и слугой, и сторожем, и наперсником барина. Барин во всем полагался на Якова, хотя и держал его в черном теле, – но любил, и это было заметно, особенно тому, кто умеет заглядывать в тайники души, закрытые иной раз даже для самого их обладателя. Любил, как любят верного пса, и Яков знал и чувствовал это и, несмотря на грубость и придирки барина, отвечал на барскую любовь любовью холопьей – ревностной и преданной, исправно служил барину, старея вместе с ним и становясь с каждым годом все больше похожим на него, как это происходит с верными собаками, живущими с одиноким хозяином.

Яков ведал домом, хозяйством, он знал волю барина, угадывал его желания, и домашняя жизнь сенатора текла медленно, ненарушимым порядком, под неусыпным оком надежного слуги. Свое земное предназначение Яков неосознанно понимал в том, чтобы служить барину и, самое главное – охранять его, так как неким внутренним чутьем улавливал, что барин кого-то или чего-то боится, опасается, и поэтому Яков был подозрителен, внимателен, осторожен и бдителен. Жизнь сенатора отделялась от внешнего мира надежной границей, за которой зорко следил Яков, и ничто не могло вторгнуться в эту жизнь, и никто не мог прошмыгнуть мимо слуги, оберегавшего своего барина.

Единственное, что отвлекало Якова от службы барину, так это его страсть к деньгам. Как дворовый человек Яков не получал от барина ни копейки, и распоряжаясь его немалыми деньгами, выделяемыми на ведение хозяйства, не зарился на барские деньги – в его-то положении можно бы безнаказанно приворовывать, но для Якова барское добро было свято.

С молодых лет Яков благоговел перед деньгами. От старика-отца, потомственного лакея, Якову досталось несколько сот золотых рублей, которые тот скопил за свою жизнь. Эти деньги и стали основой капитала – Яков держал их не в кубышке, а давал в рост и даже в торговый оборот через надежного человека, купца, которого он знал едва ли не с детства. Никому, в том числе и барину, и в голову не могло прийти, что к старости у Якова было в ходу больше двадцати тысяч рублей, прираставших с каждым годом.

Жизнь Яков прожил без семьи, не тратя деньги ни на кого и ни на что. То, что деньги можно тратить, он словно и не догадывался и, видя, как их тратят другие, Яков относился к этому с глубоким осуждением и презрением. Ведь любой потраченный рубль можно разумно сохранить, а потом и приумножить, а не выбрасывать на ветер по глупости того дурака, в руки к которому он попал. Каждая нажитая сотня рублей становилась для него такой же целью и смыслом существования, как и покой и безопасность барина, а все это вместе вселяло в него уверенность в правильном ходе жизни.

– Барин, он на то и барин, чтобы покой его никто не нарушил. А наше дело – холопье, верно служи, тем и спасешься, – любил говорить Яков, когда приходилось по какому-либо поводу высказывать мысли, близкие к философии.

Аграфена появилась в доме после того, как умерла старуха, с незапамятных времен прислуживавшая у Бакунина. Взял Аграфену Яков по рекомендации своего знакомого купца. Она тогда два года служила кухаркой при артели плотников, нанятых купцом на время подряда, после окончания которого Аграфена осталась без места.

До Аграфены у Якова в краткий срок успело смениться несколько кухарок и горничных – всех их он отнес в разряд «гулящих». Аграфена же «соблюдала себя», в работе оказалась исправной и сообразительной, а потому и прижилась в доме. Яков, заполучив стоящую работницу, даже подумывал, как бы выдать ее замуж, потому что «баба на передок слаба» и «не ровен час, не запряженная» может испортиться, «пойти в блуд». А с блудливой бабой жди в доме беды с любой стороны. Сама Аграфена не возражала против замужества, но так как уже однажды побывала замужем, твердо стояла на том, чтобы человек был порядочный и без «озорства».

О своей прежней жизни Аграфена рассказывала мало и неохотно. Происходила она из крепостных крестьян. Замуж ее выдали по малолетству, мужа за «озорство» отдали в солдаты. После того как муж погиб, старший брат их барина из Петербурга определил ее при себе в горничные, а незадолго до того, как помереть, написал ей вольную. Оставшись в Петербурге одна, с вольной на руках, она нанялась в кухарки, потому как «акрамя того ни чему не учена». Что же касается «до бабьей участи», она против этого ничего не имеет, «раз уж так бабе от века определено», но при условии, чтобы человек был без все того же, смущавшего и даже пугавшего ее «озорства».

Слушая Аграфену, Яков думал, что под «озорством» она понимает пьянство и соглашался с нею. Пьянство он сам считал глупым и пустым переводом денег. Аграфена же под «озорством» разумела совсем другое, что она в кратких словах объяснить не умела, для этого пришлось бы рассказать всю ее жизнь. А делать это ей очень не хотелось.

Короткая жизнь Аграфены была наполнена необычными событиями, в которых сама Аграфена участия вроде бы и не принимала, они происходили как бы рядом с ней, но швыряли ее, словно бурное течение утлую лодчонку, норовя разбить несчастное суденышко о крутые берега.

Честно говоря, я взялся за перо, чтобы описывать события значительные и важные, внесенные в летописи и труды знаменитых историков, и хочу, в отличие от них – знаменитых историков – показать скрытые пружины, двигающие намерениями великих мужей, и не сухо и казенно, а как-нибудь поэтически представить картины движения народов, армий, водоворот революций и неудержимую стихию беспощадного, бессмысленного и потому животворящего бунта, и хотя бы немного повеселее описать созидательные, но скучноватые труды и подвиги неутомимых преобразователей истории и натуры.

Но признаюсь, и судьба Аграфены привлекает мое внимание, как все, связанное с женщинами, и потому мне трудно удержаться и оставить ее в стороне – в конце концов, я, помнится, как-то давал себе обет никогда не ограничивать свое сочинение в объеме, надеясь на неограниченное любопытство читателя и его привычку к нехитрому механизму чтения, без особого труда позволяющему составлять слоги в те самые слова, которые иногда чёрт-те что и значат.

2. История нелегкой жизни Аграфены Перфильевой

Русая головка

Думы без конца…

Ты о чем мечтаешь,

Девица-краса?

    Русская народная песня.

Аграфена в самом деле происходила из зажиточной крепостной крестьянской семьи одного из сел Ярославской губернии. Село их, большое само по себе – в полтысячи дворов – считалось глухим, так как располагалось вдали от проезжих дорог и торговых путей, на небольшой, не судоходной речушке, зато среди живописнейших холмов, лесов, лугов и малоурожайных, хотя и возделанных заботливой рукою, полей.

Жители села были по необходимости трудолюбивы, перед барином – послушны и покорны, богобоязненны – село украшалось замечательным по красоте храмом, выстроенным безо всяких архитекторов – верны царю и отечеству, так как каждый год исправно поставляли на государеву службу крепких и здоровых рекрутов, назад в село они уже не возвращались, а если и возвращались, то только калеками и увечными, мастеровиты, предприимчивы – ближе к зиме мужики расходились на заработки по всей великой Руси – по праздникам веселы, хлебосольны, приветливы и гостеприимны, все сплошь многодетны, на вид мелковаты, но расторопны, крепки, двужильны, болели редко, хмельное зелье пили только по праздникам, помирали в глубокой старости, были простодушны, но себе на уме, говорливы и покладисты, хотя среди них попадались и несговорчивые, упрямые, тугодумы и молчуны, опрятны и аккуратны и все как на подбор бедны.

Все, кроме двух семей – Перфильевых и Акундиновых.

Перфильевы и Акундиновы совершенно ничем не отличались от своих односельчан, но только жили богаче: избы у них были повыше и попросторней, ели они посытнее, деньги у них водились и на всякий случай и на черный день, девки их носили сарафаны и платки поцветастее, а мужики выглядели посолиднее, поважнее соседей, и колеса их телег, густо смазанные дегтем, никогда не скрипели.

Почему все жители села были бедны, а Перфильевы и Акундиновы – богаты, не смог бы объяснить ни один английский эконом, склонный к философическим измышлениям и подсчетам, тут озадачился бы даже зна-менитый Адам Смит, если бы ему пришлось задаться таким вопросом. Не знали этого и сами жители села и даже их барин, поместье которого на-ходилось тут же, а дом с тремя колоннами стоял на одном из холмов, огибаемом речушкою.

И если бы спросить местных жителей, почему Перфильевы и Акундиновы богаты, а остальные бедны, то любой из сельчан, включая и барина, а он в молодости служил в войсках и подолгу жил в Москве и в Петербурге, то есть повидал свет, ответил бы:

– Таким образом спродвеку заведено, а значит, так оно и положено… И потому не нашего ума дело…

И это действительно так, потому что это могли подтвердить самые древние, почитай столетние старики, обитавшие по запечкам почти в каждой избе и только изредка вылазившие погреться на солнышке.

Семьи Перфильевых и Акундиновых издавна роднились почти только между собою. Аграфену просватали лет в двенадцать, а отдали в полную власть мужу – Григорию, когда ей не исполнилось и четырнадцати. Мужа Аграфена боялась, потому что он был не таким, как все крестьянские парни их села. Высокий, узкоплечий, он не так, как все, ходил, не так, как все, разговаривал, а уж смотрел совсем не так, как все.

Поговаривали, что когда-то, давным-давно, то ли прабабка, то ли прапрабабка Григория Акундинова стала любовницей барина, жила бесстыдно и детей рожала и от мужа, и от барина, но барская кровь не проросла сразу, а вот спустя многие годы все-таки пробилась.

Не в сородичей был Григорий язвителен, горд и небрежен, работы избегал, в драках по случаю свадеб или праздничной гульбы сходиться с ним боялись самые сильные бойцы – бил Григорий коварно и бессовестно, отцу и старикам перечил, знался с цыганами, ходили слухи, что и с конокрадами, в лошадях понимал толк лучше опытных лошадников.

За это его и взяли к барскому двору, когда привезенная из Петербурга молодая жена барина выписала из Англии дорогих лошадей – высоких, стройных и норовистых. Сначала Григорий ходил в конюших, но потом за умные речи, ловкость и приличный вид сделался камердинером самой барыни.

Аграфена в свои неполные четырнадцать лет была недурна собой и в хорошем девичьем теле. Но попав с детских полатей в мужнину постель, ни разу слыхом не слыхивавшая о том, что в этой постели мужики делают с бабами, так перепугалась, что как ни бился с ней Григорий, раздвинуть ноги ей не смог. А когда озлясь, ударил ее по лицу, она укусила его за руку молодыми острыми зубами так, что позавидовала бы любая барская борзая.

Григорий завязал руку платком, принес плеть и, разорвав на неподатливой жене исподнюю рубаху, высек с плеча тяжелой плетью, окровавил простыню не «новобрачной кровью», но потом добыл из вечного женского источника и «новобрачной крови» растерзанной женской плоти, созревшей намного раньше перепуганной детской души.

Кровавые следы от плети быстро зарубцевались и почти сошли с молодого тела. Простыню Аграфена два раза выстирала и выполоскала тайком на рассвете, когда спят даже сторожа. В их краях не велся обычай выставлять напоказ свидетельства девства, наоборот, все, что связано с исправлением «бабьих обязанностей», тщательно скрывалось.

Муж не сек ее больше плетью, правда легче по ночам от этого стало не намного. Ноги она теперь раздвигала по первому требованию Григория, а то еще и до того, как он ложился в постель. Но вытворял он с ее телом такое, что хотя теперь она и не истекала кровью, но после ночи полдня ходила не поднимая от стыда глаз.

Мука эта длилась полгода. Через полгода молодая барыня родила сына и мало кто, взглянув на младенца, не признал бы в нем Григория, кроме, разумеется, старого барина, жившего только охотой и псарней, где, кстати сказать, Григорий стал его вернейшим помощником.

Григорий к этому времени ходил уже не только в камердинерах при молодой барыне. Он раскрыл хитроумные обманы немца – управляющего, и после позорного изгнания нехристы-колбасника сам занял освободившееся место.

– Ишь ты, – говорили на селе, – самого немца подкузьмил, для такого случая особая сноровка нужна…

Чем-чем, а сноровкой Бог Григория не обидел. Ходили слухи, что в скором времени Григория отправят за границу учиться огородничеству и хлебопашеству у тех же немцев, показавших себя в этом деле образцовыми хозяевами. За границу собиралась и молодая барыня для укрепления здоровья на водах, тоже немецких.

Все эти планы однако не осуществились. Служанка молодой барыни, выученная ею на свою голову грамоте, нашла способ раскрыть глаза старому барину. Обиженная за отставку немца-управляющего (немец он вроде и дурак, а умел приласкать востроглазую девку), она написала послание младшему брату барина, служившему в гусарском полку, и тот, будучи крут нравом, немедленно приехал в имение своего наивного брата и принял надлежащие меры.

Григория в одночасье забрили в солдаты. Жену его – Аграфену, ходившую сначала при кухне, а потом в горничных, сослали, как тогда водилось в подобных случаях, на скотный двор. А молодая барыня оказалась под домашним арестом на хлебе и воде – вопрос стоял о ходатайстве перед Священным Синодом о разводе и определении ребенка, рожденного во грехе, в сиротский дом.

– На то он и военный человек, – одобрили и дворовые люди, и сельчане действия брата барина. – У него все по команде положено исполнять. Раз-два – и порядок.

Григорий не смирился с таким порядком. Он сбежал из «солдат» и с целой шайкой сотоварищей начал грабить и разбойничать по окрестным селам и деревням. Говорили, что Григорий вот-вот явится и освободит молодую барыню и своего единокровного сына, так как у него целый полк рекрутов, и все они с оружием. На самом деле разбойников было всего полтора десятка.

Воинская команда, вызванная из губернии, застала их в небольшой деревеньке. Григория и еще несколько разбойников, попытавшихся убежать, застрелили, остальных заковали в кандалы, чтобы отправить на вечное жительство в далекую Сибирь.

Событие это получило большую огласку, и в имение приехал старший брат барина. Он большую часть жизни провел за границей и слыл опасным вольнодумцем и чернокнижником. Но авторитет в глазах братьев он имел непререкаемый. Поэтому после объяснений о том, что все люди – и баре и крепостные – равны, причем равны и перед Богом, и перед законом, и «в своем естестве», младший брат умерил гнев и уехал в свой гусарский полк, молодая барыня все-таки отправилась вместе с ребенком за границу, а «во избавление мук» овдовевшую Аграфену возвратили в горничные.

Старший брат барина и ей что-то объяснял о равенстве всех людей. Однажды в разговоре он случайно обнаружил, что у Аграфены необыкновенная память и она может без труда повторить незнакомые ей фразы на французском языке, слышанные мельком несколько месяцев назад, когда молодая барыня вслух читала романы из своей библиотеки. Это и изменило судьбу Аграфены. Старший брат барина забрал ее с собою в Петербург, горничной, но объяснил, что поскольку все люди равны, он возьмет ее замуж, как только она выучит французский язык.