Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

– А что бы такое он говорил тебе?

– Он сказал мне, что любит меня, что умрет в разлуке со мною, что во всем мире нет меня краше, что я его солнце… Ах! Если бы ты знала, с каким жаром потом он взял мою руку, как крепко прижал меня к своему сердцу, как пламенно поцеловал меня!

– Что, что, моя матушка? Так он уж брал твою руку, так уж он обнимал тебя, целовал? Ахти, мои батюшки, пропала моя головушка! Вот до каких времен мы дожили: красные девицы изволят тайком целоваться с молодыми парнями! Нет, видно пришли последние дни, скоро, скоро света преставленье! Ну, скажет же мне спасибо твой крестный батюшка, когда узнает все это! Да и за дело мне: за тобою надобно смотреть в оба глаза. Сегодня же пойду и расскажу все Василью Степанычу, брошусь ему в ноги, авось умилостивится и простит меня…

– А твоя клятва, мама? Разве ты не обещалась мне, что никому не откроешь того, что я скажу тебе?.. Я тебе одной поведала мою тайну.

– И впрямь так! Ахти! Связала ты мою головушку! Скажи же мне – ты не видала его более?

– Видела один только раз еще: он простился со мною, сказавши, что едет в Ладогу к отцу своему, будет просить его благословения; что он непременно воротится и станет на мне свататься у батюшки. Ты помнишь, мама, как я гадала в Васильев вечер о суженом и, выбежавши за ворота, спрашивала у первого прохожего его имя[5 - Обыкновение, забытое в высшем кругу столицы, но до сих пор еще соблюдаемое в провинциях красавицами – особливо в Васильев вечер.]? Мне отвечали Иван! А незнакомца зовут Иоанном. He правда ли, это мой суженый?.. Но вот уже давно об нем нет слуху. Быть может, он забыл меня, а я, я его люблю и как свеча таю от печали и неизвестности! – Глаза Натальи наполнились слезами; она закрыла передником лицо свое и зарыдала.

– Ну, не правду ли я тебе говорила, что это был либо оборотень, либо – наше место свято! – нечистый дух, который принимает на себя все виды: то прикинется красной девицей, то молодым парнем, то кошкой или собакой! Избави Бог, моя милая, тебя от такого несчастия!

– Нет, няня, этот незнакомец был человек; он говорил так нежно, клялся мне, поминал имя Господа, которое недоступно для сынов тьмы!..

– Правда, правда! Но все-таки я боюсь; дело другое, если он приедет да будет на тебе свататься, а то вздумал лазить через забор, – ну, по-человечески ли это? Вот опомнясь ключник наш Афанасьич рассказывал мне такие чудеса, что волосы становятся дыбом; Афанасьич слышал это от своей бабушки, которой рассказывал его дедушка, а дедушка за-верное слышал это от своей кумы, которая, говорят, была большая грамотница. Коли хочешь, так я расскажу тебе; да погоди, прежде схожу и позову сюда сенных девушек – они также послушают моего рассказа, а после позабавят тебя песенкой, так авось ты будешь повеселее. – Пахомовна вышла и чрез несколько минут опять возвратилась в светлицу: за нею шли девушки с пяльцами; поклонившись Наталье, они не заняли по обыкновению мест своих, а почтительно остановились, как будто кого-то ожидая. Между тем Пахомовна, обращаясь к Наталье, проговорила: – Ну вот, мое нещечко, у нас теперь будет полная беседа: Марфа Васильевна воротилась домой и сама пожалует: то ли, кажись, она сказок-то и не любит слушать, а как услыхала, что ты все грустишь, так бросила вышиванье и изволит идти к тебе… то-то добрая боярышня… В это время дверь отворилась, и Марфа Васильевна вошла в светлицу. Это была статная девица, во всем блеске красоты и молодости; черные глаза ее были полны огня и жизни, но прелестная улыбка носила на себе печать какой-то задумчивости, подобно тому, как ясное солнышко скрывается иногда за утренним туманом. Поклонившись девушкам и усадивши их, она подошла к Наталье и, ласково поцеловавши, сказала: «Вечно в слезах! Да скажи, ради бога, что все это значит?.. Ты и меня скоро заставишь плакать, глядя на себя… Как хочешь, Наташа, а я должна узнать причину твоей горести! Не правда ли, ты не скроешь от меня ничего, моя родная, ты любишь меня как сестру свою?»

Наталья пожала руку Марфы и, чтобы скрыть свое волнение, обратилась к Пахомовне с просьбою об обещанной сказке. Старуха несколько раз кашлянула и начала…

Глава III

«На берегу широкой Волги стоял древний терем; большая стена и широкий ров окружали его. Это было давно, очень давно – тогда царствовал великий князь Василий Васильевич, по прозванию Темный, прадед нашего государя. Много было слухов о том тереме: одни говорили, что в нем живет нечистый дух; другие уверяли, что видели ягу-бабу, которая из него выехала в ступе; третьи – киевскую ведьму, которая вылетала в трубу. Долго он был необитаем: никто и днем не смел подойти к нему, а кого застигала темная ночь и кому приходилось идти мимо этого терема, тот творил молитву и боялся взглянуть на заклятое место – так все называли его. Вдруг переехал туда какой-то боярин; говорят, что он был очень богат: все кладовые наполнил сундуками с золотом, серебром и дорогими соболями; он все знал о тереме, но ничему не верил: жил себе припеваючи; глядел и не мог наглядеться своею дочкою. Анастасия (так звали девушку) цвела, как маков цвет, была красива, как солнце красное, и стройна, как подсолнечник. Боярин часто давал праздники, и к нему съезжалось много гостей и молодых детей боярских; с ними вместе боярин охотился за медведями. Один из них увидел Анастасию и полюбил ее, а девушка и сама была без души от него. Боярину это было не в противность. Что же медлить? – ему не пиво варить, не вино курить – веселым пирком, да и за свадебку. Начались приготовления, холопов с ног сбили – день свадьбы приближался, но в то время, как обручали жениха с невестой – черный ворон сел на кровлю терема, и зловещий крик его раздался в воздухе; в это же время собака на дворе жалобно завыла… все вздрогнули, а старики говорили, что быть худу! Так и случилось…»

Рассказ Пахомовны возбудил удивление в девушках, женское любопытство разыгралось: они оставили работу, боясь проронить каждое слово, и даже Марфа Васильевна и Наталья, мало обращавшие внимания на сказку, перестали смотреть в окно; старуха, видя успех своей повести, с самодовольствием окинула глазами все собрание и с важностью оратора продолжала: «Накануне свадьбы жених пропал без вести и никто не знал, куда он скрылся; бедная девушка чуть не умерла от горести: она сохла, как травка в поле от зноя солнечного, как с ветки сорванный цветочек, – плакала от утра до ночи; вдруг опять переменилась: сделалась весела, прыгала, пела… Никто не постигал тому причины, и даже сам отец с-диву дался. А в народе слух носился, что жених ее был нечистый дух, обитатель терема, который хотел наказать боярина; многие говорили, что он летал к своей невесте в виде огненного змея[6 - Простолюдины и по сие время наши северные метеоры объясняют не иначе как полетом огненных змеев. Всякому, я думаю, известны эти рассказы, но не всякий знает настоящую причину сих видений. Долго еще, кажется, надобно ожидать, пока низший класс наш совершенно сбросит с себя иго суеверия и нелепых сказок.] и являлся ей в прежнем своем виде. Вот отчего была весела Анастасия, и ей никогда не приходило на ум перекрестить своего мнимого суженого. Пословица говорит: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… так и тут – время шло; настала зима, а Анастасия виделась каждый день с женихом своим и была по-прежнему весела. Боярин ничего этого не знал. В один день пошел он утром в светлицу любимой дочери, но Анастасии там не было; начали искать, перерыли все мышиные норки, но все понапрасну – девушка сгинула, да пропала! Отец поплакал, уехал неведомо куда, и терем опять остался необитаем.

Пришла весна: вскрылись реки, и рыболовы начали свой промысел. Однажды, ловя рыбу, они вытащили безобразное мертвое тело, и как вы думаете, красные девицы, кто это был такой?»

– Боярин! – вскричали девушки в один голос.

– Нет, это была сама Анастасия.

– Ну а куда же жених-то девался, бабушка? – спросили некоторые из них.

– С тех пор об нем ни слуху ни духу; но все говорят, что это был нечистый…

Вдруг в светлице раздался стук; все слушательницы вскрикнули и, прижавшись одна к другой, затрепетали от страха; это упали пяльцы, которые опрокинула одна из девушек, заслушавшись рассказа.

– Что же, хороша ли моя быль, красные девицы? – спросила Пахомовна.

– Хороша-то, бабушка, хороша, да страшна больно!

– А ты, моя пташечка, опять призадумалась! – продолжала старуха, обращаясь к Наташе. – Ну-ка, красные девицы, начните хорошенькую песенку… да начинайте же скорее…

Одна из девушек. Затягивай хоть ты, Аннушка!

Аннушка. Нет, пусть начинает Маша, а я пристану.

Маша. Начинай ты, Дуня, а я…

– Да долго ли вам перекоряться? Начинайте! – закричала на них грозно Пахомовна, и девушки запели:

Сидит девица, сидит красная,
У окна сидит в своем тереме.
Плачет девица, плачет красная,
По своем дружке, по молодчике:
«Нет, не едет он, мил-сердечный друг, –
Говорит себе красна девица. –
Позабыл меня добрый молодец,
Позабыл свою клятву в верности…»

Наталья сидела, подперши голову рукою, и слезы ручьями текли из глаз ее.

– Перестаньте петь эту погребальную песню! – возразила Марфа. – Глядите, Наташа опять плачет!

– Нет, голубка! Эта песня мне нравится. Пойте, подруженьки, пойте! – заметила Наталья.

Девушки начали:

Но вот по полю, по широкому
Едет молодец, сам боярский сын.
Конь под всадником словно лютый зверь,
Сбруя бранная горит золотом;
Сердце вещее шепчет девице,
Что то миленький, давно жданный друг;
Подскакал всадник прямо к терему,
На крыльцо бежит, на высокое,
Дверь тесовая отворяется…

В это время дверь в самом деле отворилась, и человек среднего роста, пожилых уже лет, скоро вбежал в светлицу; серый изорванный кафтан его, подпоясанный веревкою, едва закрывал тело; босые ноги загрубели от ходьбы; в руках он держал толстую ореховую палку; черные с проседью волосы, разбросанные в беспорядке, и редкая небольшая бородка довершали странность его одеяния; но морщиноватое чело и огненные глаза выражали спокойствие совести и надежду на благость Творца; на шее у него висело медное Распятие – это был юродивый.

– Здравствуйте, красные, здравствуйте! Знаете ли, что я молвлю вам – царский венец тяжел, нерадостен! И тебя, Наташа, жаль, да делать нечего, – полно плакать, молись, авось Господь умилостивится. – Юродивый сказал это вдохновенным голосом, со слезами на глазах, и потом, приняв веселый, обыкновенный вид свой, прибавил: – Молись, Пахомовна, молись и ты; Господь долготерпелив и многомилостив, не до конца прогневается!

– Здоров ли ты, Яша? – спросила Наталья ласково.

– Здоров, Наташенька, здоров! Да и что мне делается; я от царя далеко, ухо мне не отрежет, в опалу у меня взять нечего, и живу себе без горя, без печали. Бедненький ох, а за бедненьким Бог! А вот ты, боярышня, всего у тебя много – и золота, и серебра, а все плачешь да грустишь, и чрез золото слезы льются!

– Да, Яша, вот запала ей на сердце кручина, – сказала со вздохом Пахомовна, а что попритчилось – бог весть….

– Жаль мне ее, бедняжку; ну! да и царский-то венец тяжел, ох тяжел! Хороши почести при веселье, при радости, а при горе, при печали – не дай господи! Правда ли, Марфуша?..

– Да какой же венец, Яша? – спросила опять с любопытством старуха. – Ты так загадочно говоришь, что я тебя и не разумею.

– Не твое дело, Пахомовна, молись! Авось Господь умилостивится; а ты, Марфа Васильевна, собирайся в путь далекий. Наташа тебя будет провожать. Всякому свое на роду написано: чему быть, того не миновать.

Здесь Наталья встала и, подошедши к юродивому, взяла его руку:

– Скажи мне, Яша, ради бога скажи: увижу ли я его?

– Кого, Ивана? Увидишь, Наташа, увидишь…