Ave Maria

– Слушай, время позднее, завтра у нас с тобой куча дел, пойди позови бригадира Луи.

Аннет вышла из купе и вскоре привела Луи.

– Бригадир Луи, я дала вам свою визитку?

– Да, мадам.

– Мсье Луи, есть обстоятельства, по которым Аннет завтра останется в Париже. Вы справитесь без нее?

– Как надолго, мадам?

– Навсегда.

– Но, мадам…

– Вас интересует неустойка?

– Меня нет, но кампанию может заинтересовать…

– Сколько?

– Не понял, мадам… – Луи покраснел, его левый ус задергался кверху.

– Сколько я должна заплатить?

– Но, мадам…

– Аня, оставь нас на минутку, – сказала Мария по-русски.

Девушка вышла из купе.

– Сколько?

– Мадам, – бригадир Луи выпрямился, подобрал живот, горделиво поправил задравшийся ус, – я не возьму ничего.

– Достойно, – похвалила его Мария, – но имейте в виду, если возникнут сложности, я готова соответствовать хоть банковским чеком, хоть наличными. Позовите Аннет.

Бригадир выглянул из купе и пропустил в него свою подчиненную.

– Аннет, господин Луи благородный человек. Идите работайте. Завтра утром мы вместе сойдем на Лионском вокзале.

Ошарашенная Аннет и гордый собою Луи покинули купе. Мария закрыла дверь на задвижку и стала готовиться ко сну.

– Разрешите постелить постель? – негромко постучав в дверь купе, спросила Аннет по-французски.

– Спасибо, Анечка, я сама, – ответила ей по-русски Мария. – До завтра.

– Спокойной ночи, мадам Мари! – пожелала ей Аннет по-французски.

– Спасибо, милая, – опять по-русски ответила Мария.

Она была уверена, что быстро заснет под стук колес и мерное покачивание вагона. Но сна не было ни в одном глазу. Высоко в потолке слабо светился синеватый ночник, в купе было тепло и уютно, а за зашторенным окном летела ночная мгла. Мария живо представила себе эту клубящуюся грохочущую мглу, изредка пробиваемую маленькими синими молниями из-под колес. Ей приходилось видеть ночные поезда со стороны.

Не спалось. Ей показалось, что это из-за мертвенного света ночника. Она присела в постели, нашла на стенной панели нужную кнопку и выключила электрический свет. Плотная тьма охватила ее со всех сторон, но скоро глаза привыкли, и она увидела, что по краям штор кое-где пробивается полусвет, что светлее тьмы.

В темноте все представлялось совсем по-другому, и даже свистящий вдоль вагона мглистый ветер и воображаемые искры в ночи из-под колес скорого поезда. Да что там поезд! Да что там искры! Вся жизнь представлялась по-другому: и настоящее, и прошедшее, и будущее. Все по-другому! Как по-другому? На этот вопрос она не могла бы ответить абсолютно точными словами. Не все тонкости жизни можно передать словами. Слова зачастую лишь прочерчивают линию, указывают направление, намекают на сокровенный смысл или заменяют его. Иногда один жест скажет больше, чем много слов, и вберет в себя больше смыслов и тончайших оттенков. Сейчас, в темноте, Мария вдруг внезапно почувствовала, будто летит она высоко над землей, летит по какой-то странной траектории, которую впоследствии назовут орбитой. И вот летит она вокруг Земли над Францией, над Россией, над Тунисом… Это неземное ощущение длилось, наверно, несколько секунд, но Мария Александровна помнила его до конца своих дней. И вспомнила его особенно ярко и предметно, когда полетел в космос Юрий Гагарин.

Стучали колеса, покачивало вагон, и Мария снова вернулась к земному. Спрашивается, зачем она с бухты-барахты ворвалась в судьбу рыженькой проводницы Аннет, которая так похожа на их николаевскую горничную Аннушку Галушко? Только из-за разительного сходства и потому, что угадала в ней русскую?

Нет, не только, а потому, что без Павла ей стало так одиноко, что она сразу вцепилась в эту Аннет. Вцепилась, сообразив, что сделает Анечку-Аннет детским врачом. Именно детским… Она все-таки очень надеялась, что сбудутся посулы хозяйки гостиницы в Труа.

VII

Иногда житейские обстоятельства складываются так, что сказать правду невозможно и солгать невозможно. Тогда и идет в ход спасительная полуправда. Всем известна судейская формула: «Обязуюсь говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды». А вот о полуправде, о недосказанности здесь ничего не говорится, а зря. В полуправде скрыты огромные возможности для маневра.

Когда Александра, наконец, нашла в себе силы вернуться в коммуналку, где жили они с Ванечкой-генералом, тот встретил ее скованно и настороженно. Так он ее еще никогда не встречал. Даже не подошел обнять и поцеловать.

– Чай поставь, пожалуйста, – снимая куртку, попросила Александра как можно будничнее, притом что на душе у нее «скреблись кошки», а умом она лихорадочно соображала: «Как быть? Что сказать? Что делать?»

Иван долго не возвращался с кухни. Наконец, он явился с новеньким жостовским подносом в цветочек, на котором были большой заварной чайник с красными горошинами по белому полю, такая же сахарница, тонкие стаканы в мельхиоровых подстаканниках, чайные ложки.

– Откуда поднос? – спросила Александра, чтобы оттянуть время.

– Да так, думал, тебе понравится, – отвечал Ванечка-генерал, глядя мимо нее. И этот его взгляд окончательно уверил Александру, что Иван ждет правды. Но она еще потянула минуты две-три, пока разливала чай по стаканам, пока размешивала ложечкой твердый кусковой сахар.

Ее спасла интуиция.

– Ты все знаешь, – наконец сказала Александра.

– Да, я читал закрытые сводки по Ашхабаду. Они проходят по нашему управлению «Восток». Читал про майора Домбровского, тяжелораненого… Он жив?

– Жив, – окончательно справляясь с собой, отвечала Александра. – Мы привезли его в Москву. Он под наблюдением Папикова.

К чаю они так и не притронулись.

– Я всегда чувствовал, что появится он и вернет тебя, – сказал Ванечка и посмотрел на нее таким затравленным, таким беззащитным взглядом, что было понятно: его жизнь рушится. И Александра тут же вспомнила, что точно так сказала ей Ксения в поселке: «Я всегда боялась, что появишься ты и уведешь его».

– Не вернет, – чуть слышно сказала Александра.

– Почему?

– Во-первых, у него есть жена и двое детей, во-вторых… – Александра замялась.

– Что во-вторых?

– У нас будет ребенок, Ваня.

– Ребенок?! – Он даже зажмурился от ослепительной возможности счастья. А когда Иван открыл глаза, в них было столько света и радости, что и Александре стало полегче.