Весна в Карфагене

– А что же Бог не дает? – закалывая одной шпилькой волосы Клодин, а вторую держа между губ, глухо и шепеляво спросила Машенька, поощряя Клодин к разговору.

– А кто ж его знает? Мы с ней десять лет подряд в Египет ездили на нильские грязи. Ну и что? Только мучились зря. И дорога опасная, и жара, и вообще приятного мало. Когда-то в ранней молодости, еще до знакомства с их высокопревосходительством, она сделала ошибку, – наверно, это причина. Кто знает? Жалко мне ее – ужас! Она только притворяется плохой, а на самом деле она очень хорошая, и его высокопревосходительство ее любит, и она его очень любит. Она ведь у нас безотцовщина.

– То есть как это? – удивилась Машенька. – Она мне рассказывала о своих отцах…

– Вот-вот – об отцах, это она любит. Сегодня говорит одно, завтра другое, что в голову взбредет. Не было у нее никогда никакого отца. Ну в том смысле, что его никто никогда не видел. Ее мать родила в пятнадцать лет, а от кого – неизвестно. Она так часто ошибалась, что и сама не знала, от кого.

– А вы ничего не путаете? – переспросила Машенька.

– Я путаю? Да Бог с вами, мадемуазель Мари! Скажу по секрету: я ее троюродная сестра, а сами мы из Авиньона – это под Марселем. И ее мама Жанна на моих руках умерла, а Николь тогда черти в Париж носили. Это только через год она познакомилась с его высокопревосходительством, когда в марсельской оперетте ногами дрыгала. Он тогда был молодой офицер, получил назначение в Марокко и хотел жениться как можно скорее. Ну, они с Николь влюбились и женились. А потом, когда он по службе чуть продвинулся и с деньгами у них стало получше, они и меня к себе выписали. А я и поехала. Какая у нас в Авиньоне работа? Да никакой. И с тех пор я с ними неотлучно: куда они, туда и я.

– А доктор Франсуа? – спросила Машенька.

– И доктор всегда с нами, они с его высокопревосходительством вместе начинали, в одном полку. Его высокопревосходительство выдвинулся очень быстро, он смелый и всегда командовал очень удачно, а доктор Франсуа службой никогда не интересовался и всегда от должностей отказывался. Раз отказался, два отказался, три отказался, а потом ему и предлагать перестали. Так что у него до сих пор чин небольшой, а его высокопревосходительство полный генерал. Но доктор Франсуа все равно лучше всех! – горячо закончила Клодин. – Его все уважают: и наши, и арабы. Его даже собаки не трогают, а здесь, у арабов, очень злые собаки.

– Насчет собак я знаю, – улыбнулась Машенька, вспомнив похождения братцев-кадетов и их рассказы о злющих собаках.

– О-ля-ля, какая прическа! – вдруг громко произнесла Николь, незаметно вошедшая в комнату. – Кло, да ты настоящая красавица! Мари, что такое ты с нею сделала?! – Николь была в тонкой замшевой куртке, в лосинах и невысоких сапожках для верховой езды. – Ну что, Мари, поедем купаться? – спросила она, ловко поигрывая коротенькой плеткой. – Лошади готовы, твои костюмы тоже. Я велела поставить палатку у мыса Бланко, внизу, там отличное дно и отличный пляж.

– Поедем! – радостно согласилась Машенька. – Мадемуазель Клодин, можете подойти к зеркалу. У меня все!

Клодин плавно двинулась к зеркалу, так плавно, словно несла на голове чашу с водой. Высокая царственная прическа действительно делала горничную неузнаваемой – оказывается, у нее была лилейно-белая шея, изящные мочки ушей, просвечивающиеся на солнце, красивый выпуклый лоб. Клодин взглянула в зеркало и очень себе понравилась, у нее даже дыхание перехватило при мысли о том, что хорошо бы показаться в таком виде доктору Франсуа.

– Вот так и покажешься Франсуа, – прочла как с листа Николь, – я думаю, он не устоит! – И она засмеялась незлобивым, ласковым смехом. – Давай-давай, хватит тебе в девушках сидеть! Мари тебя выведет на правильную дорогу!

– Как не стыдно, мадам Николь! – вспыхнула Клодин и поспешно вышла из комнаты.

Седьмой месяц жила Машенька в роскошном губернаторском доме. Не единожды она порывалась уйти в форт Джебель-Кебир, вернуться в Морской корпус, но всегда Николь уговаривала ее остаться еще "чуть-чуть".

– Хоть на недельку! – упрашивала Николь. – Ты ведь еще недостаточно выучила арабский язык, да и доктор Франсуа говорит, что он пока слабоват в русском.

Всякий раз Машенька не без удовольствия соглашалась на уговоры Ни-коль – возвращаться в Джебель-Кебир ей совсем не хотелось. И не только потому, что там ждали ее узкий топчан с жидким матрасиком, одеяло, "подбитое ветром", и скудный казарменный харч. И не потому, что там не было ни ванной комнаты, ни прохлады губернаторского особняка, казалось, чуть зеленоватой от ветвей и листьев, прикрывающих окна, ни мягких кресел, ни кушеток со львиными шкурами на них, ни ковров, ни замечательно сервированного стола за завтраками, обедами и ужинами, ни парка с фонтанами, ни многого другого. Нет, главным образом ей не хотелось возвращаться в корпус потому, что за эти несколько месяцев она стала совсем другой, стала окончательно взрослой и уже не представляла себя среди мальчишек-кадетов и недалеко ушедших от них гардемаринов старшей роты. Тем более что ее крестный отец, адмирал Герасимов, присылал ей раз в неделю с нарочным конспекты лекций, которые читались в ее отсутствие, по математике, физике, химии, фортификации и всем другим предметам. (Как выяснилось позже, лекции эти переписывал для нее маленький князь Бакаров – Тузенбах, которого в том знаменитом спектакле она оставила в живых.) Поскольку в точных науках Машенька была сильна с детства да еще весьма преуспела на этом поприще во время занятий с дядей Пашей, то учеба давалась ей легче легкого, что называется – с лету. Так что по всем дисциплинам, кроме физической подготовки, она шла в ногу со всеми своими недавними товарищами по Морскому корпусу.

И, учитывая все это, спрашивается, что ей было делать в Корпусе? Тем более что там не было дяди Паши, а значит, не было никого – как в пустыне. А что касается физической подготовки, то она проходила ее с Николь такую, какая и не снилась братцам-кадетикам. Они без устали катались на лошадях, выходили в открытое море на губернаторской яхте – дважды доплывали до Сицилии[51 - От Бизерты до Сицилии около 150 километров по прямой.], возвращались всю ночь и приплывали в Бизерту на зеленом рассвете; часами стреляли в гарнизонном тире из пистолетов. Нужно заметить, что в этом виде спорта Николь была настоящим мастером и воспитала Машеньку себе под стать. И раньше в Джебель-Кебире Машеньке приходилось стрелять и из тяжеленной трехлинейки, приклад которой так отдавал в плечо, что оставались синяки, и из пистолета, и из револьвера, но там на счету был каждый патрон и больше приходилось целиться, чем стрелять, а здесь патронов у них было сколько душе угодно – пали себе и пали до одури! Еще они играли в теннис, корт был в губернаторском саду, еще обожали вылазки в пустыню, конечно, это были так – набеги, чтобы к заходу солнца обязательно быть вблизи дома. Но однажды Николь отпросилась у мужа в настоящую экспедицию. В одном из гарнизонов, за перевалом Берегового Атласа, на краю настоящей Сахары нужно было менять людей, отбывших там положенные три месяца. Караван собрался немаленький, верблюдов и лошадей готовили неделю, кормили, поили, лечили и холили по всем правилам.

– С пустыней не шутят, я знаю это не понаслышке, – напутствовал Николь и Машеньку губернатор. – Отпускаю вас только потому, что с вами поедет наш великий эскулап и знаток Сахары Франсуа. – Он улыбнулся в сторону доктора со всей возможной в его должности искренностью. – С наступлением ночи никаких отлучек из каравана, ни на шаг, на любое шевеление за чертой бивуака часовые открывают огонь на поражение – и никаких шуточек! Мертвые – лучше рабынь на цепи неизвестно у кого и неизвестно где. Похитив любую из вас, разбойники живо переправят вас за тысячи километров. Ты поняла меня, Николь?

– Да, мой повелитель! – игриво потупилась Николь.

– Вот, ты опять дурачишься! – вспылил генерал-губернатор. – Все! Если ты не способна понять серьезность моих предостережений, тогда оставайтесь дома!

В конце концов Николь и Машенька торжественно поклялись, что не станут нарушать порядка в конвое, и только после этого губернатор разрешил им участвовать в походе.

Наверное, не будь этого семнадцатисуточного путешествия на окраину Сахары, всю свою жизнь Машенька прожила бы и прочувствовала совсем иначе. Не лучше и не хуже, а совсем по-другому – не в смысле внешних событий, которые предначертаны всем нам свыше, а по наполнению души теми неведомыми многим другим людям ощущениями пустыни, которые испытала она в самой Сахаре и на подходах к ней.

Пока человек бежит в упряжке повседневных забот по добыванию удовольствий или куска хлеба, пока он едет "на ярмарку" и под горку катится "с ярмарки", жизнь представляется ему бессюжетным нагромождением событий, как бы даже и не вытекающих одно из другого, разрозненных и ни к чему не обязывающих. А когда человек оказывается на склоне лет, притормаживает в своем беге и понимает, что бежит он не в Жизнь, а из Жизни, то люди, способные отвлечься от всеобщего вялотекущего заблуждения, что центр мироздания проходит именно и несомненно только через их пуп, вдруг остро осознают, что "сюжетец-то был". Что все мельчайшие события внешней жизни и движения души притерты до микрона, все подогнанно самым удивительным образом – сама судьба и прожитая жизнь, собственно, и образуют сюжет. Наверное, поэтому читатели так любят сюжетные книги, не обязательно детективы (многие вообще не переносят их на дух, равно как и научную фантастику), а именно книги с ярко прорисованными судьбами и характерами, с цепью происшествий, не только во внешней, но и во внутренней, духовной жизни героев.

То же самое, что бывает со многими, случилось и с Марией Александровной Мерзловской: только когда состарилась, отошла от дел и переселилась жить под церковь Воскресения Христова, тогда она и поняла, что "сюжетец-то был", да еще какой закрученный. Многое смыло в памяти, унесло в реку забвения, как легкие песчинки, а какие-то тяжелые камешки навсегда остались лежать в душе, как в копилке. Одним из таких драгоценных камешков и был тот поход в Сахару.

– Сахара, мадам Николь и мадемуазель Мари, и вы, мадемуазель Клодин, – это Сахара: ее ни объять взором, ни рассказать о ней невозможно. Это такой кусочек планеты, который тянется на шесть тысяч километров с запада на восток и на две тысячи километров с севера на юг, – разглагольствовал на первом же привале доктор Франсуа, которому очень нравилась его роль проводника и талеба[52 - Талеб (талиб) – законоучитель (арабск.).] Великой стихии, неведомой его спутницам.

Клодин не думали брать в поход, но она устроила такой "бунт на корабле", так рыдала, так причитала, что она с ума сойдет, не видя мадам Николь и мадемуазель Мари, что отказать ей не смогли, хотя все понимали, что дело не в Николь и Мари, а во Франсуа, ради общества которого Клодин готова хоть к дьяволу в пасть, а не то что в пустыню Сахару. Поскольку Клодин боялась лошадей и не ездила на них отродясь, то ее пристроили на верблюде, в замечательно уютном паланкине, в котором по положению ехать бы мадам Николь, а не ее горничной. К слову сказать, Клодин оказалась весьма полезным членом общества путешественников: она трудилась и услужала в походе что было сил, с особенным рвением. Конечно, она обслуживала доктора Франсуа, но Николь смотрела на это не просто сквозь пальцы, а с пониманием.

– Вы думаете, Сахара – это кучи песка? Вы ошибаетесь, мои дорогие. Песчаные пространства, или так называемые эрги, занимают меньше одной шестой части Сахары. Пустыня Сахара – это горы, плато, впадины, это тысячи квадратных километров каменистых равнин, которые называются гамады, это миллионы тонн щебня и гравия – рэга, это неоглядные пространства серир, а попросту гальки. Всю Сахару пересекают сухие русла рек – вади, они начинаются в Атласе, мы их увидим, когда перевалим горы. Вади имеют имена, как настоящие реки, по их руслам стекают дождевые потоки, а под ними идет подземный водоток, который питает многие артезианские бассейны Сахары и пресные воды озера Чад.

– Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф[53 - Стихотворение Н. Гумилева датировано 1907 г.],

– прочла по-русски Машенька то, что прочла бы на ее месте любая интеллигентная русская барышня.

– Красиво, – сказал Франсуа по-русски. Он уже неплохо понимал язык далекой России и хорошо чувствовал интонации.

– Это стихи Николая Гумилева, нашего хорошего поэта, он путешествовал по Африке, бывал на озере Чад.

– О-о, Николя, так я его знай! – воскликнул Франсуа. – Лет пятнадцать туда, – он махнул ладошкой себе за плечо, – я с ним знай. Он брал у мой переводчик на арабский, я ему давай такой хороший переводчик. Очень хороший.

– У нас ходили слухи, что его убили в России, – сказала Машенька, – но

я не знаю точно…

– О-о, Николя! Он не был озеро Чад.

– Почему? – спросила Машенька по-французски.

– Я думаю, он не мог дойти так далеко, – отвечал Франсуа по-французски, – но он поэт, а поэтам необязательно бывать в тех местах, которые они описывают. Пусть он там не был, но это все равно правда. Раз поэт говорит, то ему надо верить.

– Как странно! – сказала Машенька по-французски. – Дай Бог, чтобы он был жив и ему почудилось, что сейчас здесь, в пустыне, мы читаем его стихи и говорим о нем с человеком, который его лично знал и видел здесь, в Африке.

– Да, в жизни много чудесного, – заметила Николь.

– Мадам Николь, сядьте на кошму, – вмешалась в разговор Клодин, – а то вы уже вся на земле. Здесь могут быть скорпионы.

Николь послушно передвинулась на кошму.

Солдаты конвоя и арабы – проводники каравана ловко расседлывали лошадей, снимали тюки с верблюдов, ставили палатки, разжигали костры по периметру довольно обширного бивуака, который рос и образовывался буквально на глазах. Палатки разбивали в центре, туда же сносили все грузы, бурдюки с водой, оружие, боеприпасы. Сначала вокруг палаток выстроили цепочкой лошадей и задали им овса в кожаных торбах. Затем во вторую цепочку поставили верблюдов, которые, будучи хорошо накормленными и напоенными про запас, от корма категорически отказались и сразу залегли, прижав брюхо к каменистой земле и вытянув шею, – так им, верблюдам, было хорошо, а на все остальное они даже и плевать не хотели.

Был ясный день, свет над землей стоял ровный, чуть-чуть дрожащий по краям далекого горизонта, было видно так далеко вокруг, что, казалось, день еще должен длиться и длиться.

– Скоро ночь, – сказал Франсуа. – Как только сварится кофе, так и наступит ночь. У солдат все отработано по секундам.

– Но кофе уже засыпали. Слышите, какой аромат? – Машенька жадно потянула ноздрями. – А день-то в разгаре, о чем вы говорите, доктор?!

– Вот я и говорю как доктор, – усмехнулся Франсуа. – Ночь в пустыне всегда наступает вдруг, как потеря сознания. Сейчас, – Франсуа торопливо оглядел горизонт, – сейчас наступит ночь. – И в ту же секунду как будто выключили на небесах рубильник, и пламя костров жутко и весело проступило из тьмы, прорисовывая фигурки коленопреклоненных арабов, молящихся лицом на восток.

– Франсуа, вы Бог! – хлопнула в ладоши Машенька.

– Нет, мадемуазель Мари, я заурядный грешник, только много путешествовавший по Сахаре, – весело отвечал доктор. – Если бы я был похрабрее, то давно бы забросил службу и отправился в пустыню навсегда.