Ave Maria

– Хорошо, – ответил он сдержанно, и эта его сдержанность не могла не понравиться Александре.

Назавтра выдался редкостный для конца октября солнечный и довольно теплый денек. Про такие погожие дни посреди осенней хляби и первых противных холодов так и хочется сказать: «не день, а именно денек», хочется ответить лаской на Божью ласку.

Ксения должна была прийти к трем часам дня. Договорились встретиться у институтских ворот. В это время больным в хирургическом отделении полагалось спать. Чтобы как в детском саду или в пионерском лагере не называть этот час «мертвым», в хирургии его называли «сончас». Напоминаний о смерти здесь и без того хватало.

Последние полчаса перед встречей Александра провела в таком возбуждении, что пришлось просить Наталью накапать ей валерьянки.

– Капай побольше, мне надо успокоиться.

– Ав чем дело?

– Потом расскажу, после трех.

Наталья, не скупясь, накапала валерьянку. Александра впервые в жизни выпила успокоительное.

За пять минут до встречи она пошла к воротам. Мельком взглянула на облетевший клен под окном институтской хирургии. Все три листочка держались стойко и даже, как показалось Александре, одинаково радостно поблескивали на солнце и трепетали под легким дуновением ветра.

Ксения была на месте. В кургузом коричневом плюшевом пиджаке с худенького материнского плеча (такие носили перед войной), в цветастой шифоновой косынке, в юбке от школьной формы, в стоптанных туфлях-лодочках, до блеска начищенных гуталином, в светло-коричневых хлопчатобумажных чулках в резинку с бледным, почти детским перепуганным личиком Ксения выглядела довольно жалко. «Надо сразу белый халат на нее напялить, он все скроет», – подумала Александра прежде, чем поздороваться.

– Это вся твоя зимняя одежка? – кивнув в ответ на «здравствуй», спросила Александра.

– Наверно, – робко ответила Ксения.

– У тебя и шарфика теплого нет? Так и ходишь с открытой душой?

– Н-нет, но мне тепло.

– Ладно, потом разберемся. Пошли. Только когда придем, не реви, не кричи, сейчас сончас и многие спят. Ясно?

– Я-ясно.

– У тебя уже сейчас губы дрожат… Не реви, а то и я разревусь. Пошли, он ждет.

В приемном покое Александра взяла у девчонок чистый накрахмаленный халат. Ксения в нем изменилась разительно, даже как бы повзрослела на вид.

– И косынку сними, надень мой колпак, как будто ты медсестра. Ой, как тебе идет! Вперед, Ксеня!

Адам стоял у окна спиной к ним и не заметил, как они подошли.

– Привет! – коснулась плеча Адама Александра. Тот обернулся и увидел перед собой одновременно и первую, и вторую жену.

Ксения молча припала к груди Адама. Плечи ее тряслись в беззвучных рыданиях.

– Все, я пошла, – сказала, отходя от них, Александра и тут же, чтобы подавить вдруг накатившую тошноту, прижала к губам носовой платок.

На посту опять дежурила Катя. Почему-то она всю неделю выходила в дневную смену.

– Катя, ты проследи, чтобы им никто не мешал, – распорядилась Александра.

– Хорошо. А это его сестренка? – полюбопытствовала Катя.

– Жена. Сестра – это я.

– А-а, – удивленно пропела Катя, – а я…

Но Александра уже скрылась в проеме двери на лестничную клетку, опустошенно думая на ходу: «Идиотка! Какая же я несчастная идиотка – сама отдала, своими руками!»

V

Океанский лайнер отплывал из Марселя в Нью-Йорк ровно в 18.00 по среднеевропейскому времени. Так что в запасе у Марии и Павла оставалось чуть больше десяти часов. Вчера вечером перед сном они собрали вещи, благо их было немного, и сейчас, поутру нового дня, им оставалось лишь привести себя в порядок, позавтракать и – в путь. От Труа до Марселя больше пятисот километров, а дорога хотя и хорошая, но дорога есть дорога… Получается, что времени в обрез.

Павел еще брился в ванной комнате, а Мария решила спуститься в столовую.

– Я пойду распоряжусь насчет завтрака, – сказала она в приоткрытую дверь ванной.

– Пойди, – был ответ. – Я скоро.

«Господи, как мгновенно пролетели эти прелестные дни в Труа! Спасибо тебе, Господи!» Прежде чем выйти из номера, Мария вернулась к циклопической кровати и погладила ее резную деревянную спинку, особенно нежно – заласканную многими юными женами гривастую морду льва, украшавшую ее край. «Эх, если бы все случилось так, как предрекает хозяйка гостиницы Мари… “Если бы, да кабы, в роте выросли грибы”», – как говаривала в незапамятные времена Марииного детства нянька баба Клава, мать денщика Сидора Галушко и их хорошенькой рыженькой горничной певуньи Анечки.

Выйдя из номера, Мария остановилась в легкой утренней полутьме у пучка полыни, висевшего над перилами лестницы, принюхалась с удовольствием. Внизу вдруг довольно громко заспорили: по голосу – хозяйка гостиницы Мари и какой-то мужчина, отвечавший ей унылым, робким баритоном.

– Где стихозы?

– Но, Мари…

– Я тебя спрашиваю – где стихозы?

– Но, Мари, – это ведь творчество.

– Какое к чертям собачьим творчество! Сегодня графиня съезжает, и мы должны начинать. Ты хочешь, чтобы я попала под неустойку?!

– Но, Мари, творчество… я все успею.

– Твое счастье, Поль, что ты мой старший брат, а то бы я тебе показала творчество! Денег не дам. Принесешь первые десять стихоз – получишь аванс.

– Ты права, Мари, ты как всегда права… Ты такая добрая…

– И не подлизывайся! Не дам ни сантима.

– Этот прохвост Эмиль не наливает в долг.

– Правильно делает. Я ему запретила. Боже, что бы вы без меня делали?!

– Ты права, Мари, но хоть на стаканчик дай…

– Не дам. Проваливай. И чтобы к вечеру принес первые стихозы.

– Обязательно. Я принесу пять стихов, – вдруг воодушевился мужчина, и в голосе его прозвучали горделивые нотки, – пять стихов, – добавил он с королевским апломбом. Голос мужчины показался Марии знакомым, где-то она уже слышала этот апломб.