Собрание сочинений в десяти томах. Том восьмой. Прощеное воскресенье

Александра поднялась на высокую приступку кабины, села на горячее брезентовое сиденье.

Некоторое время ехали молча. Когда шофер притормаживал, из кузова наносило ветром сладкий запах подсолнечного жмыха.

– Вкусно у тебя пахнет.

– Вкусно. Да того жмыха осталось – кот наплакал. Завод фактически не работает.

– Голод? Неурожай?

– Говорят, так. А по мне, то все брехня. Семечкина взяли – вот в чем вопрос.

– А кто этот Семечкин?

– Ты что?! – Шофер взглянул на нее так, как будто она с луны свалилась. – Семечкин – директор. На нем все держалось и в заводе, и в поселке. Он и отца моего, и меня от тюрьмы спас, а потом меня в шоферы отдал. Мы с отцом как с фронта вернулись…

– Ты был на фронте?

– А где ж я был? Ты че? Мы с папкой в одной батальонной разведке четыре года…

– Фронт? – отрывисто спросила Александра.

– Че?

– Какой фронт, спрашиваю?

– А-а, Четвертый Украинский.

– Командующий?

– Ну Петров.

– Правильно, генерал Петров. А где ты был в начале мая сорок четвертого?

– Сапун-гору штурмовал. Седьмого к вечеру мы ее взяли. Наших полегло – жуть…

– Да, дурацкий был штурм – лобовой, – жестко сказала Александра.

– Лобовой, – подтвердил парень.

– Седьмого вы взяли Сапун-гору, а девятого на рассвете мой батальон переправился через Северную бухту и захватил порт.

– Так то морячки взяли порт на фрицевских гробах – у нас про то все слыхали. Ты че мелешь? То морячки…

Александра протянула шоферу руку и представилась:

– Военфельдшер штурмового батальона морской пехоты Александра Домбровская.

– Да ты че? – Он бережно взял ее ладонь в свою лапищу, подержал недолго. – Младший сержант Петр Горюнов. – Он даже отпустил баранку и чуть не съехал с дороги в поле.

– Эе-ей! Мне еще до поселка надо доехать! – засмеялась Александра.

Солнце светило им в спину, по ходу полуторки, в кабине было прохладно, приятный ветерок обдувал их еще совсем молодые лица бывалых фронтовиков.

– А чего поля не засеяны? – спросила Александра.

– Нечем их было засевать. Все зерно, даже семенное, вывезли из колхозных закромов, да и у людей все поотнимали в прошлом годе. Это наши жмых подъедают – благодать, а другие с голоду пухнут. Председателей колхозов пересажали. У нас в поселке мужик был жох, председатель – самый лучший в районе. Одноногий, а все равно взяли. Их с Семечкиным зараз и еще[12 - В 1946 году по стране было арестовано свыше 10 тысяч председателей колхозов «за халатность и мягкотелость», а говоря проще – за то, что они не отнимали у своих колхозников все подчистую. Голодомора 1946–1947 годов могло и не быть – СССР располагал запасами зерна, способными компенсировать засуху 1946 года, но, во-первых, зерно продолжало экспортироваться в политических целях, например, только во Францию было вывезено свыше полумиллиона тонн отборного зерна, в том числе и семенного, а во-вторых, тысячи тонн зерна погибли из-за нерадивого хранения. Официально все просчеты руководства страны никогда не были признаны, все списали на «вредительскую деятельность несознательных элементов», то есть пухнущих с голоду людей, у которых отнимались последние крошки.]…

– Лучше ты мне не рассказывай, – прервала его Александра.

– Рассказывай не рассказывай – все одно. Сила солому ломит, дурная власть – народ гнет.

– Эй, ты полегче! А вдруг я стукачка?

– Я разведчик, у меня глаз-алмаз. Ты не стукачка, ты морячка. А к нам чего?

– В загс, справку надо взять об одном человеке.

– А-а, справка – дело хорошее! Если ночевать негде, ты приходи к нам с папаней. Приходи смело. У нас дом пустой, мамка и сеструха померли. Мы тебя не обидим, не думай.

– Если надо, я сама кого хочешь обижу.

– Ну ты точно морская пехота! – засмеялся Петр. – А мы Горюновы, тебе любой покажет наш дом.

– Спасибо, может быть, и приду. Притормози, кажется, я приехала.

– Да ты че? Тут одни овраги, а до поселка еще четыре километра.

– Знаю, что овраги. Здесь в сорок втором мой госпиталь стоял, хочу глянуть.

– Я долго ждать не могу, у меня еще одна ездка.

– А ты и не жди. Поезжай. Пешком дойду.

– Приходи, если че! – крикнул, трогаясь с места, Петр, и его машина с высокими бортами покатила к поселку, оставляя за собой легкие облачка пыли.

Вот они, на всю жизнь запомнившиеся ей купы деревьев вдоль заросших бурьяном оврагов, а справа поле, то самое, где ей было так пронзительно счастливо с Адамом. Где-то там, под деревьями, должны быть маленький песчаный карьер и озерцо, где когда-то они с Адамом так весело купались. Господи, как ей хотелось искупаться сейчас! Такая она была липкая и противная сама себе от дорожной грязи.

«Ой, вон тот самый песчаный карьер и озерцо! И мошка вьется над водой, как пять лет назад. А вон и кривая береза, под которой мы сидели с Адамом. В моей жизни все другое, а здесь ничего не изменилось, как будто замерло… И вокруг ни души – грех не искупаться…»

Александра разделась донага, с особым удовольствием она сняла небольшой пояс с карманами, полными припасов. Шоколад Ираклия Соломоновича даже сквозь обертку подтаял, и карманы, в которых он был, стали темно-коричневыми, а на бедрах Александры проступали радужные, наверное, сладкие пятна. Воды в озерце было чуть выше колена, Александра вошла в нее с наслаждением, медленно-медленно. Сначала села, а потом и полулегла, опираясь руками на крупитчатый чистый песок. Мыла у нее не было, и она захватывала песок горстями и обмывала им тело. Через много лет она где-то прочла, что точно так же моются песком бедуины в Сахаре, даже и без воды – одним песком. Очень хотелось вымыть голову, но она боялась, что потом не сможет хорошенько расчесать волосы, – и все-таки решилась: расплела уложенную вокруг головы косу и – была не была – окунулась с головой! Вода была очень мягкая, и распущенные волосы прекрасно промылись. Потом она выстирала косынку, бросила ее на бережок, на травку. Господи, хорошо-то как! И всего-то человеку надо – вымыться с дороги! Потом Александра еще долго лежала в воде, бездумно смотрела на отражение кривой березы, кустов, кленов. Подняла голову к небу – высокому, чистому, вечному небу, от взгляда на которое в каждой живой душе обязательно происходит как бы прилив энергии и постижение того, что не постичь умом. Вот оно, самое главное для нее место на всей земле: перелесок, озерко с крупитчатым песком, кривая береза… Вскоре К. К. Грищук увез их в поселок, в загс. Вот-вот и она доберется до поселка… Какая красивая женщина была начальница загса, и какой смешной белобрысый у нее внучонок, которому Грищук оставил под кустом сумку с продуктами. А там, за спиной, за деревьями, поле, где были они с Адамом…

…Высокая трава, плотным кольцом окружавшая ложе, делала их совершенно невидимыми в поле. И зря Грищук смотрел в бинокль, искал их, чтобы отправить Адама в штаб армии, а если бы нашел тогда и отправил бы, наверное, и сейчас тот был бы жив и с нею…

В их травяном раю было так хорошо, что уходить не хотелось. Солнышко грело, бурьян и трава стояли по стенкам примятой ими чаши высокие, плотные. Душистый воздух внутри их убежища так прогрелся, что они, молодые, горячие, исполненные жизненных сил и желаний, нежились поверх своей одежды в чем мать родила.

Как сладко пахли увядшие травы, какой у них, оказывается, тонкий и печальный запах надломленной, уходящей жизни! А под высокой травой еще зеленела травка, смелая, как будто и не ждала холодов. А каким простором и вечностью веяло от полыни!

…И еще она вспомнила, как задремала в своем домике-грузовичке и ей приснился сон: стоит она во всем рваном, с голыми плечами, в каком-то глухом дворе, окруженном серыми стенами с потеками дождя, и вдруг одна стена двинулась на нее – и ей не спастись, не уйти… она хочет крикнуть и не может…