Дети гранитных улиц

Суть их предложения была проста – они готовы выполнять копирование, если Гоша возьмет на себя заказчиков и содержание. За запись Макар предлагал брать по рублю со своих, по трешке со сторонних, деньги за каждую кассету делить поровну, на троих. Для Гоши, наобещавшего уже на неделю вперед, это предложение было спасением.

Так началось сотрудничество этого небольшого коллектива.

Гоша подбирал записи, в соответствии с пожеланиями заказчика, Вася «чистил и выравнивал» звук, комплектовал «матрицу», с которой Макар штамповал запись.

Особо трудиться не пришлось – непритязательный заказчик не озадачивал разнообразием, заказывая по сути одно и то же. Но, даже учитывая, что «свои» были практически всё, а крутилась одна и та же пятерка ходовых матриц, Гоша за неделю заработал больше двух месячных окладов ночного сторожа!

Наверняка, кто-то подробней мог бы рассказать о деятельности этой ночной студии. Я же продолжу повествование о мессианской упёртости Гоши, сравнимой разве что с его раздолбайством. Из-за неё во вполне успешном предприятии возникли первые трения.

Внезапно свалившиеся доходы недолго давали Гоше чувство удовлетворения.

Пока денег ему не хватало ни на что, они были хотя бы на еду и сигареты, с их появлением не стало даже на это! Всё уходило на пополнение фонотеки, выкуп контрабандных пластинок и студийных записей, цены которых на черном рынке доходили до полтинника! Вконец обнищавший Гоша был убеждён, что и Макар с Васей должны были бы принять финансовое участие в столь неподъемном деле! И настаивал, что его приобретения – это именно то, что они должны предлагать и копировать.

В то время как Макар с Васей искренне недоумевали, зачем тратить деньги, силы и время на то, что никто не заказывает?

Все Гошины усилия по продвижению новых записей заканчивались ничем, приводя его к неутешительному выводу – если путеводная звезда, освещающая дорогу к храму, и открыла ему этот путь, то лишь для того, чтобы показать, что и на нем бывают тупики.

Ошибочной он видел саму систему отношений, на которой строился их бизнес, – люди готовы платить лишь за то, что и так хорошо знают.

…Это ведёт куда угодно, только не к постижению и созиданию, тому, что, по убеждению Гоши, было единственным путём строительства храма всеобщей гармонии!

Очевидно в администрации школы, как и комитете по образованию подобных взглядов не разделяли. Поначалу директриса, относившаяся к Гоше вполне лояльно, просто реагировала на сигналы излишне активных товарищей по поводу его сомнительной коммерции, за что тот периодически огребал предупреждения. Но скоро их бизнес далеко перешагнул рамки школы. Тогда в комитете по образованию до неё «конфиденциально» довели, что «…существование такого идолопоклоннического капища несовместимо со стенами образовательного учреждения, а потакание подобной антисоветской деятельности является не только халатностью, но и преступлением…».

…И Гоша вылетел с работы с ультиматумом в двадцать четыре часа освободить от своего хлама все помещения школы.

Обычно вспыльчивый Макар принял это известие совершенно спокойно.

– Мы ещё долго продержались! – ободрил он Гошу, заехав с Васей за своей частью аппаратуры. Свою часть Гоше вывозить было некуда, он оставил всё на «лыжном складе», надеясь, что может быть, когда-нибудь…

С собой, кроме части фонотеки он забрал лишь японский компактный переносной бобинник, усиленный Васей коротковолновой платой и мощными пишущими головками.

Гоша нежно лелеял этот продукт их совместного труда, которому уже через пару месяцев предстояло поработать на высоте в четыре тысячи метров над уровнем моря.

Зачем люди, рискуя жизнью, сквозь вечные льды и снега поднимаются в горы?

Гоша был уверен, у каждого свой мотив. Кто-то скажет, что горы завораживают потому, что лишь здесь переживаешь то, чего никогда не испытать на равнине.

Но вряд ли он смог бы внятно объяснить свои мотивы даже Барклаю, с которым ему предстояло в одной связке поднимать по склонам Приэльбрусья эту «звукозаписывающую станцию», да и смог бы он сам понять чьи-то мотивы?

Гоша уходил в горы не как контрабандист, а как паломник, с верой в свою путеводную звезду, которая рано или поздно должна привести его к храму.

03. Фред и Пана

В кабинете директора фабрики «дидактической игрушки» гнетущая атмосфера становилась всё невыносимей. За час текущего совещания уже был унижен и стёрт в порошок бригадир лакокрасочного участка, доведен до трясучки главный механик. Теперь административный каток двинулся на начальника деревообрабатывающего цеха:

– Ну что глядишь как баба? – цедил сквозь зубы перекошенный брезгливой гримасой Фред Семенович. – Треплом был, треплом и остался! Ты вообще хоть что-то можешь?! Баба, баба и есть! Думаешь, не надоело тебя трахать?! В конце концов дождёшься, вылетишь по статье так, что и в кочегары не возьмут!

Фред Семенович не считал себя злым человеком, он понимал, что от этих людей, как и от него самого в сложившейся ситуации мало что зависит. Порой ему приходилось специально накручивать себя для подобных разговоров, чтобы его директорский гнев был более искренним, а внушение более действенным. Только супруга знала, как по ночам Фред выл над опустевшей бутылкой: «Разве это коммунисты?! Это же враги! Они же специально всё разваливают! Разве это партия? «Перестройка», «интенсификация», «ускорение», а план, фонды, люди, всё к чертям?! Это же бред! Людей-то они куда денут?!»

Таким было его понимание долга и заботы о людях – держать в кулаке, спасать от царящего кругом развала всё, что ещё можно спасти.

Накал в фанерованном ясенем кабинете, где уже битый час толком так и не могло начаться такое важное совещание, казалось, достиг апогея, когда из-за скрипнувшей двери в помещение прошмыгнуло какое-то лохматое чудо. Все выдохнули и уставились на вошедшего.

«Чудо» намеревалось тихо проскользнуть к ближайшему месту, но опешив от всеобщего внимания, кивнуло, виновато улыбнулось и скромно присело с краю, водрузив на колени сумку с издевательски болтающимся заячьим хвостиком.

Пред долгим бульдожьим взглядом Фреда Семеновича предстала невообразимая копна волос, венчающая щуплого юношу в тесном пиджаке не по размеру, неведомого фасона брюках, прошитых разноцветными нитками и затертых до белых пятен башмаках, никогда не знавших крема.

Чудо звали Пана. Конечно, так его звали не все. Дворовая кличка, приставшая с детства, стала ему и именем, и званием, выданным улицей, которым он дорожил и гордился. Действительно – сколько на свете всяких Андреев или Сергеев? А Пана был такой один!

Затянувшаяся пауза смущала Пану – чего они хотят? Он действительно не виноват! Да, пунктуальность не его конёк, зная это, он примчался на фабрику задолго до срока, от нечего делать зашел в заводскую столовую, и надо же так случиться, что именно там и сегодня он столкнулся с очаровательной незнакомкой, которую заприметил уже давно! И вроде всё сложилось чудно, они хорошо поболтали, но из-за чертова совещания даже не успели толком познакомиться! Ему надо было бежать, девушка ушла к раздевалкам, обещала принести на вахту телефон…

Целый час он проторчал у вахты, чтобы окончательно убедиться, что его кинули. И потом, он же не пропадал, он вежливо предупредил что задержится, звонил с их собственной проходной!

Конечно, Пана был расстроен. Но знала бы юная кокетка, какие бури целый час сотрясали фабрику из-за её финтов!

Фред Семенович прожил слишком тяжёлую и долгую жизнь, чтоб не питать иллюзий и критично оценивать людей. Он помнил голодное беспризорное детство на Украине, радость первой детдомовской пайки, и извлеченные кости своих товарищей при разоблачении в их детском приюте банды людоедов. Помнил недолгое счастье заново обретенной семьи и как всю её сожгли практически на его глазах бендеровцы, как только не била и не ломала жизнь старого партийца! Сколько раз, перенося очередной жизненный удар, он с полным основанием и уверенностью мог себе сказать – держись, Фред! Хуже уже не будет! Но в самом появлении и взгляде этого молокососа явственно читался издевательский ответ судьбы: будет, Фред! Будет!

«Чего вылупился?! – возмущался про себя утомлённый этой затянувшейся паузой Пана. – Да, мне это было важно! Думаешь приятней тут на тебя глазеть?! Да пошел ты, старый козел!»

Пана ошивался на фабрике давно, но директора видел второй раз в жизни. Как-то, ему уже показывали его издали, чтоб знал, кому на глаза не попадаться. Сфера его интересов находилась в ведении начальника деревообрабатывающего цеха, с которым он и решал все вопросы на вполне взаимовыгодных условиях. Приглашение на совещание стало полной неожиданностью. Он понятия не имел, зачем его пригласили, и пришел скорее из любопытства. Ему это было не надо, он и так работал здесь уже почти легально.

Вселенскую скорбь Фреда Семеновича, вызванную своим появлением, Пана вряд ли мог разделить или даже понять. Впрочем, говоря откровенно, он и сам был не в восторге от своей внешности. Он мечтательно представлял себя в широкой футболке, фирменных джинсах небесного цвета, в реальной жизни всё это он видел лишь в телевизоре. Но это его не расстраивало, так как в своем искреннем заблуждении Пана был уверен, что даже если его наряд и не выглядит как фирменный, то уж сам он в нем смотрится ничуть не хуже.

Другое дело прическа.

Здесь мечтания разбивались о суровую реальность. Его волосы представляли собой субстанцию, имеющую одновременно частоту пакли и упругость проволоки, да ещё и стояли дыбом, совершенно игнорируя расческу.

С волосами Пана вёл давнюю, затяжную войну, в которой испытывал всё новые и новые средства, но терпел очевидное поражение.

Смирившись с неосуществимостью мечты об идеальном образе, он давно перешёл в глухую оборону, затрачивая кучу сил и времени только на то, чтобы в более или менее приличном виде появляться на улице.

Здесь он был согласен на всё, кроме того, о чем молила его мама, – подстричься.

Пусть с такой шевелюрой было небезопасно ходить даже мимо местных гопников и социально-ответственные товарищи всех мастей, радея за чистоту морального облика ленинградца, не упускали случая укорить Пану, это не удивляло.

Длинные волосы говорили о неформальном статусе обладателя, их носили или представители свободных профессий – художники, музыканты, или лица неформальных взглядов. Социально-ответственные товарищи моментально определяли подобных субъектов как неблагонадежных хиппи.

Мучиться с копной густых черных волос Пану вынуждал принцип, желание подчеркнуть свою независимость. Подстричься было равносильно капитуляции.

– Ну что ж, мне всё ясно, – нарушил наконец тяжелым вздохом Фред Семенович затянувшуюся паузу, – к вам больше вопросов нет, – произнес он загробным тоном, выпроваживая часть собравшихся. В кабинете с ним остались двое – Пана, и ещё какой-то руководитель «спортинвентаря» где, как ему пояснили, только что запущена линия по рыболовной снасти.

– Как вы знаете, положение в стране очень тяжёлое… – начал наконец издалека Фред Семенович изложение сути данного собрания. На Пану он больше не смотрел, сосредоточив взгляд на его сумке с заячьим хвостом, но перекошенное выражение лица осталось прежним.

«Интересно, это его от меня так тошнит, или сумка не нравится?» – гадал Пана во время этой нудной политинформации. Впрочем, Фред говорил с чувством, о предательстве партии, о неизбежности грядущего краха…

Пана не видел оснований ни возражать, ни соглашаться, с подобной апокалипсической позицией. Он был законченный оптимист и считал, что все ужасы этой жизни уже перенес за годы школьной каторги. Свою «школу жизни» он закончил с устойчивым неприятием всего «обязательного» и «официального».

Лишь в ПТУ он узнал, что учиться можно чему-то действительно нужному и интересному! Пана и сейчас верил, что начавшаяся там светлая полоса в его жизни уже никогда не кончится.