Предначертание

– Правильно, – вкрадчиво подтвердил Гурьев. – И не пострадает. Скорее, наоборот. И сидя здесь, в Маньчжурии, время от времени постреливая и подвешивая заблудившихся жидов с комиссарами, вы никак не можете приблизиться к какому-нибудь результату. Ни вы, ни глубоко уважаемый мною атаман Семёнов. А уж тем более это не получится ни у китайцев, ни у японцев, – он быстро развернулся и церемонно поклонился Такэде, – извините, Сабуро-сан, вы ведь понимаете, о чём я, – Гурьев снова перевёл взгляд на Шерстовского. – А меня интересует результат. Куда меньше, чем процесс. Поэтому мне нужны союзники. Повешенный комиссар – плохой союзник, Виктор Никитич. А вот живой комиссар, которого не били, не пытали, а распропагандировали и отпустили на все четыре стороны – это, доложу я вам, бомба почище отпущенных пленных и перевязанных раненых. Комиссар, который вдруг увидел, что враг может быть симпатичным во всех смыслах, великодушным и щедрым, перестаёт быть вполне комиссаром. Он становится человеком, который понимает, что его собственная система взглядов – отнюдь не единственно возможная и к тому же не абсолютно неопровержимая. И начинает думать. А думать – это и есть самое важное. Конечно, в обычных условиях он вряд ли задумался бы. Но в том-то и дело, что предложенные обстоятельства обычными не являются. Тут уж хочешь, не хочешь, – задумаешься. Вот этой всей совокупностью моментов я и собираюсь воспользоваться. И не позволю мне помешать.

– После всего?!

– Когда-то начинать необходимо, – пожал плечами Гурьев. – Я не стану сейчас распространяться о личных обстоятельствах, – просто поверьте, что поводов и оснований для мести у меня не меньше, чем у вас или полковника Шлыкова. Только мы так никуда не уедем. А двигаться просто необходимо. Выхода нет.

– Куда? Двигаться – куда?!

– Вперёд. У меня большие планы, Виктор Никитич, – тихо, но внятно проговорил Гурьев. – Для их осуществления мне требуются люди. Всякие люди, желательно – с принципами и лично мне обязанные. По возможности – обязанные всем, в том числе и жизнью. У меня такое чувство, что нам попался человек именно с принципами. Ещё раз повторяю – нам требуются союзники. Они не лежат готовые на складе, словно обмундирование. Нет у меня глиняной армии, как у первого императора династии Цинь, которая только и ждёт звуков боевых барабанов, чтобы ожить и броситься в сражение. Армию требуется изготовить. Изготавливать её можно только из подручного материала. Только из того, что имеется в наличии. В наличии же, как вы имели возможность неоднократно убедиться, былинных витязей, всех из себя в сверкающих ангельских доспехах, почему-то не наблюдается. Всё больше народец, на войне так или иначе пообтёршийся, и выпить не дурак, и реквизицию без особых душевных терзаний произвести, и на бабу чужую взгромоздиться, если случай подвернётся. Если у вас имеются какие-нибудь запасы означенных витязей, соблаговолите поделиться. Или новые, уникальные идеи на этот счёт. Я готов со всем возможным вниманием их выслушать. Молчите? Ничего удивительного, – Гурьев повернулся, посмотрел на Шлыкова. – Именно потому я буду действовать так, как я сам считаю нужным и правильным. Уж извините.

– Удивил – победил.

– Совершенно точно именно так, – кивнул Гурьев. – Но такую ювелирную работу я, как вы понимаете, ни вам, ни полковнику, как бы ни был он любезен моему сердцу, доверить не могу. Посему отправляюсь немедленно спать, чего и всем остальным, кстати, желаю, – Гурьев поднялся и сладко, с хрустом, потянулся. – Да вы ведь и не станете мне мешать, господа?

Сказано это было таким тоном, что Шерстовский мгновенно уяснил – совещание закончено, решение принято, и командира мнение подчинённых более не интересует. Командира?! Командира, командира. Тут уж – хочешь, не хочешь… Ротмистр знал, что такие вещи не на земле и не в штабах решаются. Если положено человеку судьбой – командовать, значит, так тому и быть. Он кивнул, поднялся, и щёлкнул каблуками, отработанным жестом прижимая шашку к бедру:

– Разрешите откланяться, Яков Кириллович.

– Разумеется. Спасибо и спокойной ночи, господа.

А что, подумал, выходя по нужде, Шерстовский. Во всяком случае, на это забавно будет поглядеть. А повесить – дурная работа нехитрая. Но каков же… шельмец, а?! До такого додуматься! Конечно, не Цесаревич он, это, как Божий день, ясно. А – кто?!

* * *

Поставив перед безгранично обалдевшим Чертоком чугунок с дымящейся, политой топлёным маслом, посыпанной свежей зеленью и крупной солью картошкой и заперев амбар, один из конвойных казаков вздохнул и перекрестился:

– Во. Видал?! А ишшо говорят. Как разговариват! И смотрит-то! Как же, не царевич. Так мы и поверили. Царевич. Как есть, доподлинный царевич. Во!

– А зачем же говорят-то, что не царевич?! – жалобно сказал другой. – Это ведь народу какое облегчение-то было б…

– Курья башка, – ласково проговорил старший. – Конь… Конь-спирация. Нельзя покудова. Силёнок маловато.

– Так ведь не крестится ж… И с жидами… Не велит…

– Потому как Царём будет, – посерьёзнел старший казак. – Не крестится, верно. Говорю ж – конь-спирация! Царь наш православный – он всем Царь, помазанник Божий. И нам с тобой, и жидам, и татарам. С кажным человеком, каков он есть, на егойном языке разговариват. С япошками – по-японски, с китайцами – по-китайски, а с жидами – по-жидовски, известное дело. Понял?! Он всех своих детей любить должон. Скока есть, все его. А то это ж не по справедливости выходит, не по-христьянски, – один – сынок, а другой-то – пасынок?! У Царя сердце большое должно быть, курья башка. Его на всех хватить должно!

* * *

Утром комиссара снова привели к Гурьеву. Офицеры уже позавтракали, и перед Чертоком снова поставили чугунок с картошкой:

– Поешьте, – гостеприимно-радушно улыбнулся Гурьев.

– Могу я узнать, что вы собираетесь со мной делать? – спросил Черток, глядя в стол. После ночи на тёплом душистом сене на сытый желудок и при виде кипящей в станице жизни умирать совсем не хотелось. Так что от вчерашней запальчивости комиссара Чертока оставалась лишь бледная тень.

– Ну, напрягитесь, Семён Моисеевич, – вкрадчиво проворковал Гурьев. – Для чего мне вас кормить и ублажать, если я душегубство задумал? Вешать и стрелять надо товарищей с пустыми животами. А то очень уж негигиеничное зрелище происходит, – Гурьев смешно наморщил нос. – Полный конфуз организма приключается, знаете ли. Так что не тревожьтесь. Останетесь живы. Выдавать Советскую Военную Тайну тоже не требуется. Хотя на некоторое благоразумие с вашей стороны я всё же рассчитываю.

– А Жемчугов? – хмуро спросил Черток. – Его-то вы…

– Ну, Семён Моисеевич, – Гурьев вздохнул. – Вы уж извините, я ведь тоже живой человек. Каким это не покажется странным. А здесь – не охотничьи угодья для гепеушных палачей. Здесь люди живут, которых я защищать взялся.

– Но… Это вы его… так?

– Как? – с интересом посмотрел на Чертока Гурьев.

Черток не ответил, только дёрнул плечами, – мол, сами знаете. Гурьев кивнул и улыбнулся, как ни в чём ни бывало. И спросил:

– Так что? Принимаете правила, Семён Моисеевич?

– Принимаю, – буркнул Черток, по-прежнему не поднимая головы.

– Отлично. Насыщайтесь. День долгий.

Когда Черток наелся и напился чаю, Гурьев сел напротив, подперев голову ладонью:

– Бегать, как заяц, ведь не станете? Не солидно. Да и стреляю я недурно.

– Не беспокойтесь, – угрюмо сказал комиссар.

– Ну, идёмте тогда, голубчик.

Гурьев провёл его по всей станице, завёл чуть ли не в каждый двор. Везде их привечали – Гурьеву кланялись, кое-где – так и вовсе в пояс, на Чертока смотрели без радости, но и без злобы, – скорее, с любопытством. Комиссар, всё ещё не понимая, какую цель преследует Гурьев, взирал на всё удивлённо-растерянно. Посетили и школу, где дружно хлопнули крышками парт, вставая, ребятишки, и улыбнулась, зарделась и запечалилась при виде Гурьева юная и прелестная Милочка Неклетова… Закончив экскурсию, Гурьев снова привёл Чертока в штаб.

– А теперь, Семён Моисеевич, расскажите мне своими словами, что вы видели.

– Что?!?

– Я хочу услышать от вас, что вы увидели у нас здесь. Понравилось ли вам?

– Что… Что Вы хотите этим сказать?!

– Ну же, расслабьтесь, – терпеливо, как маленькому, сказал Гурьев и улыбнулся улыбкой многоопытного врача. – Просто представьте, что нет никакой войны. Ничего нет. Только то, что вы видели. Что вы увидели? Расскажите.

– Я не понимаю…

– Не нужно сейчас ничего понимать, – мягко сказал Гурьев. – Вот совершенно. Подумайте. Хотя у меня и не так много времени, я не тороплю.

Черток задумался. Его поразило то, что он увидел. Он увидел нормальных, здоровых, вполне добродушных людей, которые знают, зачем они живут. Не горят, а именно живут, – каждый день, из года в год. Крепкие, чистые курени, ухоженный скот, умытые дети, спокойный, достойный быт, достаток. Ни оборванных батраков, надрывающихся от непосильного труда, ни кулаков, мироедов-злодеев, ни бедноты беспорточной. Ни «белоказаков», ни разбойников ему не встретилось. Крестьяне как крестьяне. Живут только уж очень зажиточно. Собственно, Чертоку не так уж часто доводилось видеть в своей жизни людей, занятых крестьянским делом. Если откровенно, то практически не доводилось вовсе. Он был городским человеком, его детство и юность прошли в Могилёве – вестимо, не Париж, но всё же. Крестьянские парни, с которыми ему приходилось сталкиваться с той поры, как его бросили на укрепление партийного актива РККА, казались ему непонятными, недалёкими, он никак не мог подобрать к ним ключик. Хотя и старался. Он всегда старался делать то, что делал, правильно. А здесь… И эта учительница в школе. А Шнеерсон?! Просто поверить невозможно! И этот высокий юноша, – несомненно, враг, конечно же, враг, и враг убеждённый. А если он враг, если правда за нами – почему он тогда так спокоен и… И так красив?! И все они?! Да что же это такое, подумал Черток. Чего же ему от меня надо?! Кто он вообще такой?! Неужели…

– Я вижу, до вас начинает доходить понемногу, – тихо проговорил Гурьев. – Спросите себя, Семён Моисеевич, положа руку на сердце: есть вам, за что ненавидеть этих людей? Просто будьте честным. Здесь нет ни партийной ячейки, ни трибунала. Мы одни, и никто нас не слышит. Так что?

– Мне – нет, – откровенно признался Черток. – Но…

– Но?

– У нас нет другого выхода, – словно боясь посмотреть на Гурьева, заговорил Черток. – Партия и руководство Коммунистического Интернационала… Нам требуется современная промышленность, технологии. Нам просто необходимо это – любой ценой, и как можно скорее. Мы не можем больше плестись в хвосте индустриального мира. Чтобы создать первоклассную военную промышленность, мы вынуждены действовать только так и не иначе!

– А зачем вам военная промышленность? – ласково спросил Гурьев. – Так быстро, да ещё и любой ценой?

– То есть как?! – Черток посмотрел на него с неподдельным изумлением. – Как это – зачем?!