Стукач. Роман

Что это слово гадкое он знал еще с детства. Как-то мужики несколько раз назвали так за глаза председателя колхоза. Пацаненок щегольнул словечком дома. Получил от отца затрещину, от которой потемнело в глазах. «Не сметь в православном доме, перед святыми образами поганые слова говорить! Еще раз такое услышу – выдеру!» – предупредил тогда родитель.

– Арбайт! – указал дед на еще одну вереницу подвод, втягивающуюся в заводской двор.

Снова тяжелая работа до вечера. А там похлебка с хлебом и сон до утра. Утром – те же подводы, тяжеленые мешки с зерном. Через какое-то время управились с загрузкой в элеваторы урожая прошлого года. Стали молоть подсушенное зерно. Муку упаковывали в мешки, грузили в машины немецкой армии – вермахта. Затем пошло зерно урожая 1941 года. Утром – каша из зерна и кружка жидкого кофе. В обед – овощная похлебка с кипятком и хлебом. На ужин – снова похлебка с кипятком и хлебом. После короткий сон и снова тяжелая работа. Единственная отрада – воскресенье. Тогда принимали душ с обмылками, стирали. Хозяин требовал соблюдать правила гигиены. Даже выдал на троих старенькую бритву с использованными лезвиями. Колька же раздумывал, как отделаться от поляков. Ему удалось подсмотреть, как Янек и Влодзимеж мочатся в мешки с мукой, предназначенной для армейских пекарен. Тут же донес деду. Тот лично проверил мешки. Заменил их другими, а изгаженные отправил в польские пекарни. Скандалить старик не стал. Позвонил в гестапо. Парней забрали с рабочих мест.

– Кто-то донес, – испытующе глянул на Кольку Стах.

– Сами поляки и донесли! – нагло ответил тот.

Возмездие не заставило себя ждать. Когда Казаков с Ваней Киевским стояли в цехе откуда-то с верху на них обрушилась металлическая штанга. Колька вовремя среагировал отскочил. Ване проломило череп. Парень заметил Стаха на верхотуре. Доложил хозяину. Тот снова позвонил в гестапо. Стаха тоже забрали с рабочего места, втолкнули в машину, увезли.

– Куда его? – спросил Казаков деда.

– В Лазенки. Это – дворец польских королей. А в парке расстреливают тех, кто против Великой Германии. Завтра поедем за новыми пленными. Поляков – в шею!

Утром Кольке дали старенький пиджак и сапоги сынка хозяина, воевавшего где-то под Киевом. Вместе с хозяином отбирали новых рабов. В-первую очередь брали имевших опыт работы в мукомольном производстве. Особенно интересовали добровольно сдавшиеся в плен. Теперь привезли пару десятков человек. Казаков не досмотрел. Один успел наесться муки и корчился от заворота кишок. Дед несколько раз вытянул тростью подручного за недосмотр.

– Не сметь жрать муку! – двинул по носам Колька пару человек, заметив на их губах белые следы. – В мучениях подохните! Подождите чуток! Накормят, как в санатории! Меня благодарите за то, что на хлебное место попали! Хозяин говорит: война скоро закончится. Тогда по домам поедем. А сейчас вести себя тихо, у деда не воровать, от работы не сачковать! Не то снова в лагере окажитесь!

Люди сносно поели, порозовели, смотрели на Кольку, как на бога. Потом он отвел пленников в сортир. Проинструктировал: сколько получат ударов палкой за опоздание, за непонимание приказов, за отлынивание от каторжного труда. Один из рабов все же опоздал.

– Цвай минутен! – глянул хозяин на часы и протянул Кольке трость.

– Извини, братан! Сам виноват! Я вам, б…м, как людям говорил, что нельзя опаздывать, – с этим Колька дважды огрел по спине «нарушителя трудовой дисциплины». – Мужики! Не вводите меня в грех! Я – человек подневольный. Приказали бить – бью!

Теперь Казаков сам стал начальником. Командовал пленными, загружал зерно в жернова, следил за качеством помола. Случалось, вытягивал кого-нибудь из норовивших не вовремя отдохнуть. Пленные имели номера, нашитые на гимнастерки. Кольку хозяин звал на немецкий манер Клаусом. За кирпичными заводскими заборами текла жизнь. Гнали по улицам Варшавы большие колонны пленников. В обратном направлении – на восток – текли колонны танков, грузовиков с пехотой. Это делалось для того, чтобы окончательно сломить поляков. Показать: какая мощь у третьего рейха, выбить из голов варшавян даже мысль о сопротивлении оккупантам. Богатые штатские немцы, как и колькин хозяин Август Коменский, род коего уже пару столетий проживал в Варшаве, подсчитывали барыши от поставок для немецкой армии. Казаков спросил старика, воспользовавшись его хорошим настроением, как тому удалось отсидеться в тридцать девятом году, во время войны?

– Мы знали, что война скоро начнется. Обменяли злотые на рейхсмарки. Разъехались: кто в Великую Германию, кто в Восточную Пруссию, кто в Данциг (ныне Гданьск, Польша – авт.). Через три недели вернулись. Правда, чернь растащила наше имущество. Ничего! Мы с сыном в сопровождении немецких солдат обошли окрестные дома. Все вернули. Однако пару стульев красного дерева, изготовленных в семнадцатом веке, быдло сожгло в печке. Холодно, видите ли, было! Получили еще лучше – из имения какого-то польского графа.

Пошло зерно из России и с Украины. Вновь по варшавским улицам гнали красноармейцев, плененных под Киевом, Смоленском, Ленинградом. Гремели истерично-бравурные марши. Все мрачнее становились лица поляков и все радостнее немцев.

– К Рождеству наша доблестная армия будет в Москве! – объявил герр Коменский.

– Значит, по весне будем дома! – радостно зашушукались рабы, наивно рассчитывая на свободу.

Настал январь. Поутихли марши. Приуныли немцы. Москву не взяли. Зато оживились поляки. Поняли, что хваленый вермахт не такой уж непобедимый. Стали убивать германских солдат и офицеров на улицах. Сбились в партизанские отряды, начали пускать под откос военные эшелоны. Оккупанты отвечали террором. Как-то ехавший вместе с хозяином Колька увидел под стеной одного из домов десяток трупов. Среди них пару женских. «На этом месте был убит немецкий унтер-офицер», – перевел герр Август надпись на польском языке, намалеванную над телами.

Потом снова настало оживление. Гнали взятых в плен под Харьковом, Новочеркасском, в калмыцких степях. Все чаще слышалось слово: «Сталинград». Вновь потекло зерно: украинское, донское, кубанское. Коминский прикупил еще рабов. Довольно шелестел новенькими банкнотами оккупационных марок. Клаусу-Кольке даже приказал подавать по две тарелки похлебки.

Однажды по осени Казаков вышел из отведенной ему коморки по нужде. С ужасом увидел пылавший завод, метнувшиеся от него и перемахнувшие через забор тени. Еще одна тень метнула бутылку с зажигательной смесью в халупу, где обретались военнопленные. Колька бросился на перехват. Получил удар ножом. Прикрылся рукой, которую обожгла боль. Поджигатель лихо перемахнул через ограду и был таков. Клаус отшвырнул доску, подпершую дверь. Выпустил рабов. Его перевязали. Как ни старался Казаков привлечь пленников к тушению огня, те, не шелохнувшись, тупо смотрели на пламя. Пока вызвали пожарников, пока они доехали, от завода остались лишь кирпичные стены. Следом приехали эсэсовцы и военные в черных мундирах – гестапо. Прибыл переводчик, в коем Колька узнал господина Дубасова. У него были другие погоны, черный крест на шее. А вот левая рука отсутствовала. Владимир Петрович тоже узнал земляка, поздравившего его с новой наградой.

– Рыцарский крест дали, чин майора, зато руку пришлось оставить под Москвой, – вздохнул тот. – Как же ты, братец, допустил поджог? Зерно, мука погибли. Сколько времени уйдет на восстановление производства, одному Богу известно…

– Спали все, ваше благородие! Вон, и нашу казарму запалить пытались. Точно, поляки подожгли! Их рук дело! Надо бы посмотреть, кто из них на заводе работал…

– Посмотрим!

Появился герр Август. Сдерживая слезы, сокрушенно качал головой. В этот момент во двор въехал почтальон на велосипеде. Протянул Коменскому пакет. Дед вытащил бумагу с имперским орлом. Прочитал.

– Нет завода. Нет сына. Жизнь прошла мимо, – разобрал поднаторевший в немецком Колька.

Дед дернулся, перекосился лицом, рухнул, гулко стукнувшись головой о брусчатку. Дубасов, что-то крикнул немцам. Посмотрел на старика, подобрал бумагу.

– Инсульт, – сказал он и перевел содержание документа. – Ваш сын – ротенфюрер СС (старший ефрейтор – авт.) Франц Коменский пал смертью героя на подступах к Сталинграду.

Допросили всех рабов. Гестаповцы отбыли на биржу труда, выяснять: кто из поляков работал на заводе герра Августа, увезенного «скорой помощью» в больницу для немцев. Пленных погрузили в крытый фургон и отвезли в дом, откуда все они попали в заведение Коменского. Там же Кольку «заштопал» без всякого наркоза пленный военврач. Через какое-то время явился Дубасов.

– Эсэсовцы хотели всех вас расстрелять на месте, – сообщил он Кольке. – С большим трудом удалось убедить их не делать этого. Гестаповцы помогли. Сказали, что наверняка – это польская диверсия. Сейчас у поляков много всяких подпольных организаций развелось. Ну а вас вместе с другими отправим в Голландию. Есть такая страна. Там сейчас на берегу океана идет большое строительство укреплений. Но для тебя будет другая работа. Еще не раз мне спасибо скажешь. Наполним вагон тебе подобными. Набьем вагоны с остальными – и в путь! Европу увидишь…

ЕВРОПА

Через пару дней пленных затолкали в товарные вагоны, пропахшие навозом.

– Уж, нас-то могли бы не как скотину везти! Сколько мы сделали на благо этой, самой Германии! – зло подумал Колька, стараясь не испачкать пиджак и сапоги, прихваченные во время суматохи, и теперь оказавшиеся сынку герра Августа «без надобности».

За окном замелькали разрушенные войной польские города, движущаяся на восток по хреновеньким дорогам немецкая техника, крестьяне, копошившиеся на своих убогих наделах. На границе с Великой Германией из вагонов вынесли умерших. Охрана задраила окна. В потемках доехали до голландской границы. Там снова вытащили покойников, открыли окна. Перед глазами узников потекли пейзажи, которые Колька видел в детстве в школьной библиотеке. Книжка была из дома Дубасовых. Напечатана не по-русски, зато какие картинки! Ребятишки рассматривали их часами. Теперь эти картинки: красные кирпичные домики, ветряные мельницы, уходившие за горизонт каналы с зеленоватой водой, луга с пасшимися на них коровушками проплывали мимо. У Казакова даже слегка закружилась голова. Как давно не пил он молока! Не ел сметану с творогом, приготовленные руками матери! Казалось: война с ее смертями и разрушениями миновала эти края. Затем в окна повеяло морским ветерком, как определил один из пленников, оказавшийся родом с Дальнего Востока. На остановке Колька по складам прочитал станционную вывеску: «Амстердам». Здесь вагон с добровольно сдавшимися в плен отцепили. Остальной состав двинул еще дальше. Предателей загнали в станционный двор. Там уже, как и в Варшаве, ждали хорошо одетые господа. Первым подошел к узникам высокий, жилистый мужчина с желтоватым, хищным лицом.

– Ду! (ты – немецк.) – ткнул он в Кольку в рослого, не измученного голодом, длинным пальцем.

– Выходи! – сказал по-русски паренек лет двадцати трех, одетый в поношенный пиджак поверх красноармейской гимнастерки.

Тут же смерил своей небольшой ножкой огромную колькину ступню, пробормотал:

– Жаль не мой размер! Я в этих сапожищах ноги моментально в кровь собью.

Последовал за новым, как всем стало понятно, рабовладельцем. Тот отобрал еще четыре человека. Всех одного роста, словно по линейке. Всех, сумевших перекантоваться в первое время плена на «хлебных местах», оттого сохранивших крепкие мускулы, имевших презентабельный для пленников вид. Пара солдат подвела узников к длинной, черной машине. Паренек открыл задние двери и под смешки охранников велел загружаться. Тем временем, новый хозяин зашел в контору, заплатил за живой товар. Ехать пришлось лежа. Выгрузили на окраине. Здание с флигелем, куда загнали рабов, окружали могильные плиты черные, белые, красные, с крестами и без.

– Это – одно из кладбищ славного города Амстердама, – пояснил паренек. – Жить будете здесь, во флигеле. Работать в похоронной конторе. Она, как и вся территория принадлежит муниципалитету. Во всех помещениях и на территории кладбища соблюдать чистоту! Особенно это относится к местам общего пользования. Не смывший после себя дерьмо остается без еды! При повторном нарушении – отправляется на строительство военного объекта. За пререкания со мной – вашим бригадиром и сотрудниками похоронной конторы – тоже отправка на строительство укреплений. Люди там мрут как мухи! Жмуриков сваливают в противотанковые рвы и заливают бетоном. За косой взгляд на охранника – пуля! Сам там пару раз был – переводить возили. Поэтому – не испытывайте судьбу! Работайте честно. Доживете до конца войны – дальше будет видно. Ну а меня зовите Константином.

– Скажи, мил-человек, ты-то как сюда попал? – спросил один из рабов. – Мы сдались, потому что против колхозов. А ты – грамотный. На немецком, как на нашем языке говоришь. Мог бы у большевиков в начальство выбиться. Али поумнел, когда немец прижал?

– Поумнел я раньше, чем ты думаешь. Я в университете немецкий и фламандский, на коем говорят в Голландии, изучал. Моего отца накануне войны арестовали, как врага народа. Меня от ареста повестка из военкомата спасла. Уже перед отправкой на позиции звонил маме по телефону-автомату. Она сказала, что и за мной приходили. На передовой случайно услышал разговор энкавэдешников, присланных к нам в часть. Они говорили, что всех арестованных по политическим статьям расстреляли без суда и следствия. Так-то! Поэтому сдался при первом же удобном случае. Попал к голландским эсэсовцам. Поговорил с ними на их родном языке. Офицер оказался сыном начальника похоронной конторы. Благодаря ему попал сюда. Правда, для этого одного из гэбэшников, когда тот попал в плен, собственноручно пришлось расстрелять. Вел себя достойно, пощады не просил. На колени вставать отказался. Пришлось сначала ему в живот выстрелить, а уж потом, когда тот все же упал на колени, – в затылок добить. Второй, мразь, как в воду канул! Ни среди пленных, ни среди убитых его не нашли… Мне предложили послужить в администрации или в полиции. Попросился сюда. Очень хотел посмотреть Амстердам с его музеями.