И день за днем уходит детство

Мне было скучно слушать всю эту галиматью, и я едва сдерживался, чтобы не зевнуть. Это было бы неосторожно. Денис Леонидович мог заметить и обидеться, со всеми вытекающими, и очень неприятными для меня, последствиями. Поэтому я достал из кармашка рюкзака маленькое зеркальце и прислонил его к учебнику геометрии с таким расчетом, чтобы видеть соседний ряд парт. Затем чуть повернул зеркальце и увидел в нем Светку. Отражалась она в масштабе один к ста, но мне было достаточно, чтобы не скучать. Я часто таким образом разнообразил свой досуг на уроках, вместо того, чтобы считать ворон за окном, как тот же Генка.

Артем смотрел на Дениса Леонидовича, Светка не сводила глаз с Артема, я любовался Светкой, и каждый видел то, что хотел видеть.

– А утверждение о возможности пересечения параллельных прямых в геометрии Лобачевского возникло из-за простого незнания аксиом этой геометрии, – изрек Денис Леонидович, с осуждением глядя на всех нас, учеников 6 «а», как будто мы были в этом виноваты. – Ведь при ближайшем рассмотрении оказывается, что в неевклидовой геометрии не говорится не только о пересечении параллельных прямых, но и о параллельных прямых вообще – разговор здесь идет именно о непересекающихся прямых, находящихся на одной плоскости.

– И как это понять? – спросил Артем.

Это было уже слишком, подумал я. Новичок явно зарывался, показывая свое дремучее невежество учителю. Так недалеко и до двойки. Но, видимо, сам Денис Леонидович считал иначе, потому что он даже не выпятил презрительно губы, как всегда делал, слушая нас, и спокойно ответил:

– Чтобы понять это, необходимо сделать одно очень важное уточнение: геометрия Лобачевского описывает не плоское пространство, как это делает геометрия Евклида, а оперирует понятиями гиперболического пространства. Оно имеет некоторую отрицательную кривизну. Представить это достаточно сложно, но хорошей моделью такого пространства являются геометрические тела, похожие на воронку и седло. И все сказанное выше относится именно к поверхностям этих фигур.

Денис Леонидович, обычно внешне строгий и даже чопорный, неожиданно ласково погладил Артема по голове и по-отечески улыбнулся.

– Так что необходимо избавиться от превратных понятий о геометрии Лобачевского и понять, что она может применяться только по отношению к миру с искривленным пространством, – сказал он. – Однако космология, наука, изучающая Вселенную, в последние годы приходит к выходу, что пространство, в котором мы живем, может обладать отрицательной кривизной, наилучшим образом описываемой именно геометрией Лобачевского…

Его прервал звонок на перемену. Денис Леонидович с сожалением вздохнул, но замолчал, возможно, увидев наши обрадованные лица, за секунду до этого выражавшие лишь скуку и печаль. Он присел за свой стол и раскрыл журнал, занес над ним руку с авторучкой. Весь наш 6 «а», затаив дыхание, следил за его манипуляциями.

– Артем, пять баллов, – сказал Денис Леонидович. – Молодец!

И не только сказал, но даже вывел недрогнувшей рукой цифру «5» в журнале напротив фамилии «Громов». Я сидел очень близко, и прекрасно все видел. Даже ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, что это не сон.

Это было впервые, когда учитель геометрии поставил кому-то из нашего класса пятерку.

И это было событием, предвещавшим большие перемены.

Однако понял я это только спустя какое-то время. А в тот понедельник, вечером, засыпая в своей постели дома, я подумал, что это был самый длинный день в моей жизни. Но не успел я додумать эту мысль, как уже спал.

Вторник

Утром я проспал. Меня подвел будильник. Накануне, утомленный событиями понедельника, я забыл его включить, ложась спать. Привычка винить в своих неприятностях кого угодно, только не себя – это у меня от мамы. Папа сказал бы, что я сам виноват, и был бы, наверное, прав. Но все равно, проснувшись почти на час позже, я сначала во всем обвинил промолчавший будильник, и только затем – родителей, которые, как обычно, ушли на работу ни свет ни заря. Папа – на завод, мама – в детский сад. Их рабочий день начинался в восемь утра, из дома они выходили в семь. Будить меня в такую рань они не хотели, поскольку я «сова», а до школы всего несколько минут вальяжным шагом. Жалели единственного сына, и потому доверяли бездушному механизму. Но, в таком случае, могли бы и проверить, прежде чем уйти, работает ли он. Логично?

С помощью логики я могу доказать, что дважды два – пять, однако это не поможет мне успеть за пять минут умыться, одеться, собрать рюкзак и добежать до школы. Здесь надежда не на голову, а только на собственные ноги. Но и то – если голова меня порой подводит, то ноги – никогда. Что говорит в пользу тренировки мышц, а не мозга. Это я к тому, что еще вчера вечером решил записаться в спортивную секцию. Все равно, в какую, лишь бы стать таким же сильным и ловким, как Артем и Генка. Тогда еще поглядим, на кого будет восхищенно лупоглазить Светка, и между кем выбирать. При прочих равных условиях, считал я, преимущество будет на моей стороне, поскольку ума мне было не занимать. Правда, вчерашний триумф Артема на уроке геометрии слегка поколебал мою уверенность, но я рассчитывал отыграться за счет истории и врожденного обаяния, доставшегося мне в наследство – от кого бы вы думали? Точно, от мамы.

В класс я вошел одновременно со звонком на урок, но все-таки раньше учителя. И успел заметить, что на моем месте за партой, рядом с Артемом, сидит Светка и что-то ему с улыбкой говорит. Заметив меня, она быстренько ретировалась. Интригующая сцена. Выношу ее как истинный стоик, не подав и вида, что сердце в моей груди забило в набат. И даже нахожу в себе силы ни о чем не расспрашивать Артема. Это было еще труднее, но я справился с собой.

Уроки тянулись, как никогда, вяло и бесконечно. Меня подстегивала мысль о том, что должно произойти после занятий, а минутная стрелка на часах словно заснула, и это противоречие между моим внутренним ощущением времени и его реальным выражением было мучительно. Однако все когда-нибудь кончается, закончился и пятый, последний в этот день, урок. И я, закинув рюкзак с учебниками за спину и помахав на прощание рукой Артему, побежал в спортивный клуб, до которого можно было добраться на автобусе, проехав две остановки. Но, решив посвятить себя спорту, я отверг эту возможность, как недостойную настоящего мужчину слабость.

Однако это меня не спасло. Тренер по гимнастике окинул оценивающим взглядом мою нескладную фигуру и сказал, что запись в секцию была окончена еще в сентябре. И вообще, мне лучше выбрать другой вид спорта, более соответствующий моим физическим данным. Одним словом, повторил то же самое, что до него мне уже сказали тренеры по борьбе, боксу и тяжелой атлетике. Сговорились они, что ли?

И, с горечью размышляя о своей неперспективности и неудавшейся спортивной карьере, я побрел в библиотеку, единственное место, откуда меня не прогнали бы, привыкнув за много лет к моим посещениям и перестав замечать физические недостатки. Как говорит мама, стерпится – слюбится. Думаю, что так и случилось. Сначала Анна Пантелеевна, худенькая и востроносенькая, похожая на мышку-норушку из детских сказок, старушка-библиотекарь ко мне притерпелась, а затем, возможно, даже полюбила. Во всяком случае, уже года два как она, выдавая мне книги, не напоминает о том, что в них нельзя загибать уголки, рисовать, вырывать страницы и прочее, и прочее. Анна Пантелеевна начала мне доверять после трех лет знакомства, в течение которых я берег библиотечные книги как собственное око. Если ее доверие – это не высшее проявление любви, тогда уже и не знаю, что.

В этот день в библиотеке было непривычно людно – кроме самой Анны Пантелеевны, здесь еще находились крошечная девочка по имени Анечка, которая играла с куклами на полу между книжными стеллажами, и седенький старичок с маленькой клочковатой бородкой, живо напомнивший мне старика Хоттабыча. Девочка была, как я понял, внучкой Анны Пантелеевны, и очень походила на нее мелкими чертами своего личика и острыми мышиными зубками. Через час Анечку забрала мама, тоже вылитая Анна Пантелеевна, только лет на тридцать младше. А Хоттабыч сразу же ушел в дальний угол, где хранились книги по нумизматике и прочим азартным увлечениям, и там притих, не выдавая своего присутствия даже кашлем или дыханием.

Я же углубился в поиски книг по истории Древнего Египта. Замечание Александры Петровны, что она ждала от меня большего, пробудило во мне дополнительную тягу к познанию этого замечательного, давно уже несуществующего государства. Через некоторое время я нашел пыльный фолиант с описанием иероглифической письменности египтян. И вскоре узнал, что термины «знатность», «благородство», «достоинство» изображались так называемыми пиктограммами в виде мелкого рогатого скота. И даже слово «царь» передавалось рисунком посоха пастуха. Это дало мне обильную пищу для размышлений. Отныне я в своем воображении мог персонифицировать Александру Петровну с посохом, Артема – с круторогим бараном, Генку – с козлом, а Светку…

Я вспомнил о Светке, и мои мысли потекли по другому направлению.

В обществе двух таких же, вероятно, неудачников в жизни – Анны Пантелеевны и Хоттабыча, – я чувствую себя замечательно, но радуюсь, что меня не видит Светка. Впрочем, я напрасно беспокоюсь, поскольку в библиотеку ее и на аркане не затащишь. Все свои внешкольные знания она черпает по телевизору, из кинофильмов, оправдывая это тем, что собирается стать актрисой и заранее изучает азы профессии, наблюдая за игрой артистов. Возможно, Светка более меня приспособлена к выживанию в современном техногенном обществе. А я – книжный червь, обреченный эволюцией на вымирание.

Однако эта печальная мысль не мешает мне мечтать. Я роюсь в книгах по истории, а сам думаю о том, что когда мои потомки будут вспоминать каждый день моей жизни и писать мемуары, то библиотека послужит прекрасным фоном, подчеркивающим величие моего духа. Что-то вроде: «В свои юные годы, когда его сверстники развлекались и не задумывались о будущем, он все свободное время проводил…». Может быть, даже Светка, ставшая к тому времени кинозвездой, даст интервью какому-нибудь гламурному журналу о том, как она презирала того хлюпика и как восхищается этим человеком, прославившим свой 6 «а», свою школу, свой город и свою страну, где он учился, жил и работал. Правда, я так и не додумался до того, за какие подвиги меня занесут в анналы истории, потому что Анна Пантелеевна, недовольно гремя ключами, попросила меня покинуть помещение.

– Библиотека закрывается, молодой человек, – сказала она, сморщив носик. – Время позднее. Вас уже, наверное, дома заждались. Приходите завтра.

И действительно, даже Хоттабыч уже давно и незаметно ушел. И я остался один, живой помехой между Анной Пантелеевной и ее внучкой, к которой она явно стремилась всей душой, несмотря на свою любовь или привычку ко мне.

– До свидания, Анна Пантелеевна, – вежливо говорю я на прощание, не забывая о том, что мне еще не раз предстоит сюда возвращаться.

Анна Пантелеевна радостно что-то буркает в ответ и закрывает за мной дверь. Я ее понимаю и не осуждаю. Если бы, к примеру, меня дома после рабочего дня ждала Светка, я бы еще не так торопился, и был бы еще более неприветлив с людьми, которые задерживают меня на работе.

Возвращаюсь домой из библиотеки я уже в сумерках. Зимой темнеет рано, я об этом позабыл, увлекшись чтением и мечтами. За что и был наказан. Через несколько кварталов меня остановили, и совсем не для того, чтобы спросить, как пройти в библиотеку.

– Эй, огрызок, стой! – вдруг слышу я за своей спиной, пройдя темную подворотню, и невольно ускоряю шаг. Но передо мной вырастают две или три фигуры, преграждая дорогу, и я вынужден остановиться.

– Деньги есть? – спрашивают меня.

Это была настоящая западня. Они ждали жертву и заранее готовились. На охоте в лесу или в поле так загоняют волков. В городе – одиноких прохожих вроде меня. Только я не волк, а трусливый перепуганный заяц. Но и они не охотники, а шакалы, которые нападают лишь на слабых и беззащитных.

Их человек шесть или семь, некоторые даже младше меня и ниже ростом. Но их много, а я далеко не рыцарь-джедай, не Халк, не человек-паук и даже не заурядный супермен. У них наглые глаза, скучающие лица и папироски в зубах. И я понимаю, что сейчас меня будут бить. За то, что я слабый и не могу дать им отпор. Но я даже не делаю попытки убежать. И совсем не из-за гордости, а потому что меня парализует их уверенность в своем праве шарить в поисках денег в моих карманах, небрежно отшвыривать в сторону прекрасную книгу по Всемирной истории и унижать меня. А главное – выражение той беспредельной скуки, с которой они все это проделывают. Они знают, что я никуда не убегу, и потому даже не загораживают мне дорогу, не хватают за руки. От моей беспомощности им становится еще скучнее. Они ждут, чтобы я сказал хотя бы слово, сделал движение, которое можно было бы счесть за протест. Бить меня просто так даже им противно. Но я стою неподвижно и не протестую. И неожиданно они расступаются, давая мне пройти. Даже шакалы брезгуют подобным ничтожеством. Я ухожу. Кто-то делает последнюю отчаянную попытку и, когда я нагибаюсь, чтобы поднять книгу, бьет меня ногой пониже спины. Мне больно и обидно, но я не поворачиваюсь, наоборот, ускоряю шаги. И слышу за своей спиной презрительный свист и хохот. Чаша унижения выпита мной до дна. Это очень горький напиток. Я никогда не забуду его вкус, сколько бы лет ни прошло.

Я бреду дальше, один, в темноте, глотая слезы, и стыдясь того, что я плачу. В руках у меня замечательная книга о подвигах и героях прошлого, а на душе – пусто и гадко.

Среда

Этот день был полон сюрпризов.

Первый был преподнесен мне сразу с утра. Когда я проснулся, на этот раз по звонку будильника, то на прикроватной тумбочке увидел записку от родителей.

«Сын, уезжаем к бабушке и дедушке в деревню. Быть может, заночуем у них. Не проспи школу.

P.S. Мой милый мальчик! Котлеты и суп в холодильнике. Не забывай своих родителей! Мы обязательно вернемся, и даже быстрее чем ты думаешь. Я уже скучаю!!!».

Разумеется, записку писал папа. Он считает, что мальчику требуется мужское, оно же спартанское, воспитание, отсюда и лаконичный стиль. Приписку, в два раза длиннее и во сто крат эмоциональнее самого письма, делала, конечно, мама. У нее другие взгляды на жизнь и, соответственно, на воспитание единственного сына. Впрочем, подозреваю я, если бы у нее была дочь, а не сын, мама воспитывала бы ее точно так же, как меня. Мама всегда была ярой противницей дискриминации по половому признаку. Из-за этого она часто спорила с папой, иногда их споры перерастали в ссоры, и совсем уже редко ссоры заканчивались решением расстаться раз и навсегда. Но развод чреват разделом имущества. И это бы еще полбеды, потому что ни один из них не был жмотом и был готов уступить другому все, что ими было нажито за годы совместной жизни. За одним исключением. Как вы сами понимаете, этим исключением был я. Меня они не могли уступить никому, даже друг другу. Решение, предложенное почти в аналогичной ситуации царем Соломоном, их также не устраивало – сын им был нужен целым, а не по частям. По этой простой причине развод отменялся, а вслед за ссорой наступало неизбежное примирение.

И все же, несмотря ни на что, а, быть может, вопреки всему, я был счастливый ребенок, потому что без меня ни мама, ни папа не представляли своей жизни, и не только совместной, но и вообще. Вот только детство мое заканчивалось, я это чувствовал почти физически, и очень этого опасался, не зная, что меня, а равно и маму, и папу, ждет в той, другой жизни, которая поджидает всех нас, стоит переступить порог детства. Шестой класс – это вам не хухры-мухры, как сказала бы моя мама. И, надо признаться, в этом я был с нею безоговорочно согласен, ощущая тяжкий гнет без малого двенадцати прожитых мною лет на своих неокрепших, да к тому же еще и очень худеньких, за что особая благодарность папе, плечах.

Признаться, с жизнью меня примиряло еще и существование бабушки и дедушки, которые жили в деревне, расположенной километрах в пятидесяти от города. Это были славные старички. Мой папа был очень похож на них, на обоих сразу. И это не удивительно, учитывая, что они его родители. Я любил бывать у них. Мне нравилось пить чай из огромного пузатого самовара, черпая ложкой из блюдца с малиновым вареньем, сваренным из ягод, собранных бабушкой на собственном огороде, а после шести или семи чашек играть в домино с дедушкой. Он был заядлым игроком, в молодости, вероятно, очень азартным, потому что еще и сейчас, выигрывая у меня, он каждый раз заливисто хохочет, мелко тряся бородой, как козел. Тогда я ему говорю: «Перестань, дед, а то скажу бабушке, что ты на чердаке прячешь, и даже место покажу!» Действует безотказно. Дедушка, испугавшись за свою чекушку, которую он хранит для так называемых «постных дней», когда нет ни праздников, ни гостей, и бабушка, сама принципиально не пьющая водки, держит его на «сухом пайке», тотчас замолкает и начинает подначивать меня насчет отыгрыша. Правда, в последнее время старички завели обычай проверять мой дневник и ругать за плохие оценки. А когда я начинаю негодовать, отвечают в том духе, что одного они таким макаром уже растили, и ничего, вырастили, вышел в люди. Это они о папе. И что тут возразишь? Приходится мириться с их старческим диктатом. Потому что если спорить, то они начинают симулировать боли в сердце и голове. А мне лучше самому заболеть, чем переживать из-за их здоровья. Ведь я их очень люблю.

Но иногда бабушка и дедушка не симулируют, а заболевают всерьез. И это закономерно, потому что им уже очень-очень много лет, ведь папа у них поздний ребенок. И тогда мои перепуганные родители бросают все свои дела, и даже единственного сына, если нет возможности взять его с собой, и едут на самой электричке в деревню, как они говорят, проведать и утешить стариков. А я не против. И если бы не смогли поехать по какой-то причине они, то поехал бы сам, один, пусть от меня и мало прока. Дедушка и бабушка для меня важнее школы и всего на свете.

Видимо, бабушка или дедушка позвонили вчера поздно вечером, и папа с мамой уехали в деревню на самой первой электричке, которая уходит с вокзала в шесть часов. А когда я чуть раньше в растрепанных чувствах пришел домой из библиотеки, то сразу же лег спать, сославшись на головную боль. И, что удивительно, действительно сразу уснул. Поэтому им, чтобы не будить меня, пришлось написать мне записку. Оно и к лучшему. Накануне я был зол и обижен на весь мир, а особенно на папу и маму, уродивших такого сосунка, которого не берут ни в одну спортивную секцию, зато бьют на улице хулиганы. К утру обида уже схлынула, а злость поостыла. Недаром говорят, что утро вечера мудренее.

В этот день школу я не проспал, чего опасался папа, и даже не опоздал. Когда я остаюсь дома «на хозяйстве» один, то чувство ответственности во мне возрастает многократно. Правда, я не успел позавтракать, но это не беда. В нашей школе есть столовая, и очень хорошая.

Именно в столовой, куда я зашел на большой перемене, между уроками, меня ожидал еще один сюрприз, на этот раз приятный. Я стоял в длиннющей очереди за пирожками, когда меня окликнула Светка. И даже по имени, а не по фамилии, как обычно, что меня сильно удивило, но и обрадовало. Согласитесь, что «Миша» звучит намного приятнее, чем «Потапов».

– Миша! – услышал я за своей спиной голос, который не смог бы спутать ни с одним другим на свете.

Оборачиваюсь – так и есть, Светка Зимина. Сидит за одним из колченогих столиков, шагах в пяти от меня, и улыбается так, как будто лучшего друга встретила. И я при взгляде на нее сразу же, по обыкновению, страшно поглупел и тоже начал улыбаться. Самому противно от своей идиотской улыбки, но поделать с собой ничего не могу. Такой уж человек для меня Светка. Завораживает, как удав кролика. Кстати, она чем-то напоминает мне древнеегипетскую царицу Нефертити, чье имя в переводе означает «Прекрасны совершенства солнечного диска». У Светки такие же слегка удлиненные черты лица, чуть раскосые глаза, и тот же ореол таинственности и непредсказуемости, окутывающий весь облик супруги древнеегипетского фараона XVIII династии Эхнатона. Конечно, я и сам понимаю, что излишне романтизирую Светку, но мне это даже нравится.