Чужеземка. Рассказы о любви

– Пусть его, – вступился кто-то из местных жителей на правах завсегдатая шинка. – Как есть юродивый он. Божьего человека грех обижать.

– Э-э, дядька Устим, ну и врешь же ты, – обозлился шинкарь. – Выродок дьявола он, а не божий человек!

В шинке заспорили. Седоусые, сивобородые мужики, перебивая друг друга, не могли решить, кто положил каинову печать на лицо попрошайки, который вот уже несколько дней бродил по селу, тычась, как слепой щенок, во все двери и везде получая неизменный отказ в куске хлеба, ругань и побои. Для смущения и соблазна или ради искупления их грехов появился он здесь. Стучали кружки о столы, трещали скамьи под грузными телами…

И вдруг в этом хаосе возникло иное сочетание звуков, нежных и робких. Мелодия проникла через открытое окно и словно затопила шинок теплым мягким светом. С раскрытыми на середине фразы ртами мужики вслушивались в нее, и незнакомая прежде их душам истома овладевала ими, пробуждала неведомую печаль. В этой мелодии были и дорога, ведущая в далекие, лучшие края, и тоска о прожитых годах, и вся жизнь человеческая с ее радостями и горестями. Из глаз невольно заструились слезы, и никто не стыдился их, потому что в эти мгновения плакали все вокруг.

Мелодия внезапно, как и начала звучать, смолка. Но долго еще было тихо в шинке, пока псы вновь не залаяли, и лай их становился все отдаленнее и глуше. Неведомый музыкант уходил из села.

Сквозь обложивший сердце шинкаря жир нелегко было пробиться благостному чувству. Но в один миг его воображение нарисовало ему несколько новых, окованных железом, сундуков, в которые рекой льется золото. Шинкарь быстро сообразил, сколько можно выручить за тот черствый кусок хлеба, который он скормит слепому дудочнику.

– Стой! – кричал, тяжело пыхтя, шинкарь, нагоняя музыканта. Схватил его за плечо, остановил, развернул и, брызгая слюной, предложил: – Оставайся, так уж и быть. Я нанимаю тебя. Будешь играть на своей дудке, да так, чтобы всем нравилось – буду кормить досыта. Три… Нет, два раза в день. По рукам?

Шинкарь опасался: а вдруг выродок слишком много ест? Но он шел на этот риск, и потому пыхтел и багровел больше обычного. Они ударили по рукам. Слепому юноше выбирать не приходилось. Он голодал уже третьи сутки.

Однако шинкарь не прогадал. Весть о дивном музыканте, которого невозможно слушать без слез, быстро разошлась по окрестностям. Проезжающие через село путники переносили ее из края в край. Кто его слышал сам – позабыть уже не мог, и мечтал вернуться, чтобы омыть светлыми слезами душу вновь. А кто слушал восторженные рассказы о нем – торопились услышать божественную музыку, которую он извлекал из своей простенькой дудки. И золото полноводной рекой лилось в сундуки шинкаря, поскольку урод был его собственностью, откупленной до самой смерти.

Выяснилось, что у юноши не было имени. Не получив его, как все остальные, при крещении, он и потом, живя в лесу со стариком отшельником, забывшим и собственное-то имя, обходился без него. За неимением другого шинкарь так и звал его выродком.

Выродок ел мало. Спал редко. Все остальное время играл. Он худел и бледнел даже не по дням, а с каждой новой мелодией. И чем меньше он ел хлеба, тем больше играл. Казалось, он торопится высказать в своей музыке нечто, недоступное человеческому пониманию, прежде чем покинет этот мир. Музыка истощала его силы, убивала его, но он продолжал играть, и с каждым днем, с каждой мелодией все чудеснее.

Однажды, когда слепой музыкант сидел на скамье у шинка, только сыграв и обессилев настолько, что не мог дойти до колодца и напиться, громко заскрипели ворота и постоялый двор наполнился ржанием лошадей, щелканьем плетей, возбужденными голосами. Кто-то, невидимый ему, почти неслышно ступая, подошел и произнес:

– Так это он?

Этот голос слепой узнал бы из всех голосов земли. Он существовал только надеждой вновь услышать его.

Другой голос, мужской и высокомерный, сказал:

– Сыграй, урод, для моей жены. Она приехала издалека послушать тебя. Слышишь? Я щедро заплачу, если графине понравится.

Дрожащими руками юноша приложил дудочку к пересохшим от жажды, а еще больше от волнения губам. Сердце его билось, разрывая грудь. Слепой музыкант заиграл. И сразу стихли все остальные звуки вокруг. Мир будто онемел, погрузившись в сладостное очарование.

Дудочка смолкла. Тишину нарушал лишь чей-то тихий плач. Слепой жадно вслушивался, страшась, не ушла ли она, разочарованная его игрой.

– Как он прекрасен! – сквозь слезы прошептала женщина.

Тихо, очень тихо прозвучали ее слова, порыв ветра почти заглушил их. Но слепой услышал. И сердце его возликовало от счастья.

– Графине понравилось. Держи золотой! – раздался высокомерный мужской голос.

И монета полетела в колени слепого. Скатилась, звякнув, на сухую землю, упала к его босым ногам, и золотой ее блеск померк в дорожной пыли.

Юноша не подобрал ее. Пустыми незрячими глазами он смотрел в небо, и солнце не могло заставить его отвести взгляд, в котором уже не было жизни.

Девочка с небесными глазами

Он встретил ее слишком рано, чтобы захотеть удержать. Да и как удержать вспышку молнии, падающую звезду или любовь, которая еще не расцвела?

– Девочка с голубыми, как небо, глазами, кто ты? – спросил он.

– Я не знаю. Я брожу по миру, собираю цветы, пою песни, любуюсь восходами и закатами. И мечтаю.

– Девочка с небесными глазами, почему ты одна?

– Я еще не встретила человека, который, как и я, любил бы по ночам смотреть на звезды и просыпаться на рассвете от щебета птиц с улыбкой.

– Девочка с глазами цвета неба, куда ты идешь?

– Я иду за синее море, туда, где в полях колосится густая рожь, леса светлы, прозрачны реки, и все люди счастливы, а отчего – не поймешь.

– Ты вернешься?

– У тебя тоже голубые глаза, но они холодны, как лед, – ответила она. – Прощай!

Прошли годы, и лед в его глазах растаял. Теперь в них плескалось синее море. И когда ему становилось грустно, и море темнело, он вспоминал о девочке с небесными глазами и переставал чувствовать себя одиноким. И это давало ему силы жить.

«Приют моряка»

В этом рейсе корабль изрядно потрепало. Ураган настиг его на полпути, в открытом море, и за несколько суток до изнеможения вымотал всю команду. Судно то почти ложилось на борт, пронзая пенные валы пикой флагштока, а то вдруг возносилось на самый гребень гигантской волны, уподобляясь Антею, оторванному Гераклом от питающей его силы земли. Уже борта дали течь, и помпы не успевали откачивать соленую воду из трюма, и впору было надевать чистые белые рубахи, когда ураган внезапно и совершенно необъяснимо потерял к ним интерес и ушел, крутя воронки, куда-то на восток, в сторону океана. Мгновенно море успокоилось, небо очистилось от туч, засияло солнце, и уже через час среди членов команды едва ли бы удалось найти хотя бы одного, желающего получить отпущение грехов перед свиданием с богом. До следующего шторма все снова превратились в ярых безбожников и богохульников.

Когда впередсмотрящий на фок-мачте увидел землю и возвестил об этом громким криком, которому мог бы позавидовать муэдзин, призывающий правоверных мусульман к молитве, моряки окончательно разуверились в провидении и в очередной раз прониклись несокрушимой верой в своего капитана.

– Да здравствует капитан Платов! – дружно и зычно кричали они, подбрасывая вверх свои зюйдвестки. – Слава капитану Удача!

Корабль носил гордое имя «Удача». И человека, который вот уже много лет стоял на его капитанском мостике, все называли «капитан Удача». Но это была не просто игра слов, которая очень нравилась морякам. Антон Платов с честью это прозвище оправдывал. Он неизменно выходил победителем в поединках с самыми жестокими штормами, когда другие суда, не успевшие укрыться в порту, беспомощно просили о помощи, потеряв управление, или шли на дно. Кто-то приписывал это его редкостному чутью и умению предвидеть, другие – обыкновенному везению, суеверные – короткому знакомству с морской нечистой силой, но все сходились на том, что выйти в море с капитаном Удача – все равно что прошвырнуться по городскому бульвару в ясный погожий денек, так же безопасно. Поэтому он никогда не испытывал недостатка в членах команды. Попасть на корабль «Удача» среди моряков на всем побережье считалось выгоднее, чем приобрести счастливый билет в лотерею.

Моряки ликовали, а Антон Платов, по своему обыкновению, оставался безучастным к всеобщему восторгу. Высокий, худощавый, в морском кителе, застегнутом на все пуговицы, являя собой живое воплощение порядка и дисциплинированности, он сосредоточенно рассматривал берег в подзорную трубу. Уже видны были портовые строения, причалы и корабли, на палубах которых загорали моряки, стыдливо белея своими еще зимними телами. Но капитан, возможно, не находил того, что ему было нужно, и поэтому хмурился.

– Что загрустили, капитан? – спросил, подойдя, старший помощник. Артем Синицын был старше своего капитана, ему шел уже пятый десяток, он был грузен и солиден, но сейчас старпом улыбался, словно мальчишка, широко и беспечно. Ему явно передалось общее настроение команды.

Капитан пожал плечами. Ему не хотелось ни с кем разговаривать, но и обижать старпома молчанием, которое тот мог бы посчитать за упрек или недовольство, тоже казалось неправильным, поэтому он скупо обронил, меняя тему:

– Славный город, не правда ли?

– А какие здесь кабачки! – подхватил на лету боцман, замерший неподалеку в ожидании возможных распоряжений капитана. Широкогрудый и приземистый, он чрезвычайно походил на французского бульдога, сходства добавляли его слегка отвислые щеки. Все звали его просто Миша, иногда, исходя из негласной флотской иерархии, драконом – в зависимости от его настроения, добродушного или дотошно-придирчивого. Сейчас он, как и все члены команды, недавно спасшиеся от неминуемой, казалось бы, гибели, был немного не в себе от радости и поэтому очень словоохотлив. – Я могу поклясться, что самые лучшие в мире портовые кабачки – именно здесь, в этом городе. Что за мадеру в них подают! Бьюсь о любой заклад, что любой салага язык проглотит от удовольствия, отведав здешней мадеры.

– Миша, ты лучше расскажи про девочек, – подзадорил его кто-то из моряков, окруживших камбуз в напрасной надежде выпытать у кока, какой десерт он подаст на обед, чтобы отметить удачное завершение рейса. – Какие они здесь?

Все заулыбались, зная, что теперь боцман разойдется не на шутку. Его слабостью, наравне с мадерой, были женщины, а, может быть, принимая во внимание количество потребляемой мадеры, только разговоры о них. Неискушенному и доверчивому слушателю могло показаться, что Миша знаком со всеми без исключения женщинами от шестнадцати до пятидесяти лет, населяющими все порты мира.

– Девочки! – произнес Миша, мечтательно улыбнулся и повторил, будто пробуя слово на вкус: – Девочки!

Неожиданно он разъярился и грозно, словно оправдывая свою драконью сущность, прорычал:

– Будь я проклят, если хоть слово скажу вам о здешних девочках. Ведь тогда вы, мелководные моллюски, слюной захлебнетесь, а я не враг вам. Нет, можете быть уверены – боцман Миша вам не враг, и никогда им не будет!

– Миша, а правду говорил наш кок, что есть в этом порту один маленький кабачок, хозяйка которого чихать на тебя хотела, хотя ты уже третий год вьешься вокруг нее, словно чайка над косяком селедки? – под общий сдавленный хохот продолжал неумолимо расспрашивать боцмана все тот же моряк. Он знал, что ему ничто не грозит, пока на палубе находится капитан – тот не допускал на корабле ссор и драк, строго карая провинившихся, – и пользовался случаем безнаказанно повеселить товарищей.