Фрося

…и сразу же очутился в бухте, рядом Фрося выкручивала мокрые волосы… её, в каплях воды, на солнце, тело… а что же он – ничего и не подумал такого? – сейчас это трудно представить, когда он уже знает – а если бы знал тогда? – может, и не пропустил бы случай?.. нет, пожалел он её тогда… но и пожалел как-то… брезгливо… Хотя всё у него тогда просто было, и с этим делом – тоже без особых сложностей… а вот на Лильке задержался – любил он её, что ли, дуру эту смазливую? Да знал ли он тогда это слово… книжное? – Хотел – так и говори… и умеет ли он любить?.. А мать он любит?… одно слово про всё… бедность какая… Может это от Полковника у него… разве тот умел?… урод и урода родил… Таким и уехал, с цепи сорвался, мстил направо-налево… кому?.. лечил раненное самолюбие… но быстро надоело… и Лилька из головы напрочь выветрилась… а как надоело – так сразу же сложнее с этим стало, задумываться начал… вредное занятие – задумываться… а сейчас – что? – Наталье он нужен только для этого, знает прекрасно, – должен же кто-то быть, не лезть же ей на стену, – как-то сказал ей, шутя, конечно, шутя: "Забрала б ты меня в свою хату шикарную – насовсем", – засмеялась, но так, будто всерьез сказал, отчужденно засмеялась, со стороны: конечно – артист, бродяга… для такого дома – не годится: полуинтеллигент-полуработяга, – да уж, аристократка липовая, но всё ж таки… Да не только Наталье – и другой, и третьей, в конечном счете нужно от него лишь одно, скучно это, унизительно даже (а ему что нужно – от нее… от них?), не заметил, не заметил, как импотентом духовным стал: яблоня высохшая, ствол уж пуст, прогнил (там хоть Полковника подпирала), а тут – не только яблок, и листьев-то на ней давно не видно… пустой, пустой внутри, никого там, и не впустит никого, ни за что – ни к чему! – но незачем себя распинать, – послать бы ее, Наталью, подальше, да только станет еще скучнее, раньше и не думал, а последнее время приходят такие мысли… но гонит их: что от них толку… А как испугалась недавно, что задержка, истерику закатила, разозлился даже: "Не маленькая – пойдешь аборт сделаешь, трагедия…" – это её не утешило, но успокоило как-то, проворчала только: "Тебя бы туда разок", – да и другие все пуще смерти этого боялись, выбирает он их, таких, что ли (похоже на то), бесплодных: чует родную душу, ему ведь это и самому – не дай Бог, ему это, конечно, ни к чему, ребенок и всякие там сложности… И в конце концов – уедет завтра Фрося, и всё будет по-прежнему, кончится, сотрется кошмарный, идиотский вечер, эта ночь… Завтра, завтра – а что такое «завтра»? – пустота, черная дыра, как ночной зрительный зал после спектакля, а на сцене – бутафория с облупившейся краской, – и вся его жизнь за последние годы такая же бутафорская, как эта горбатая тахта – крашеные тряпки на сцене, и все вокруг в гриме – кто есть кто? – и сам он в гриме, произносит чьи-то чужие слова, и что там под них ни подкладывай, все равно – чужие, и вот беда, чаще всего – глупые, пустые, ненужные, всё – подделка, жухлые краски, мертвый искусственный свет… А там цвета настоящие, всё – подлинное, – туда, туда, в детство, и пусть будет снова то жемчужное утро, когда плыли стареньким теплоходом по просторной реке, вокруг – туман не туман, серебристая дымка, плотная в вышине, так что низкое солнце не пробивает ее, а здесь, на воде, – прозрачная: накидывает тончайшую серебристую вуаль на зелень невысоких (издали) берегов, на красноватую полосу глины у воды (и сама вода серебристая), смягчает все очертания, ни одной четкой линии, всё застыло в неподвижности и тишине безветрия, былинный пейзаж, вот только бы не теплоход, а струг многовесельный, или что-нибудь такое, и он – на носу, под брызгами, а рядом – Фрося, в его рубахе и брюках, с мокрыми волосами…

Почему – Фрося, откуда – Фрося? – она ведь не оттуда, не из прошлого, в прошлом ее не было, – и не из настоящего… черт знает, откуда она (из будущего?), но ведь в прошлое не вернуться, и уж ее-то не втащить туда никак, а будущее – это сплошное, неизменное настоящее, – будущего нет, не бывает, – то самое настоящее, которое началось шестнадцать лет тому… если только…

Запутался ты в своих извилинах… в мыслях своих извилистых…

Нет, не запутался. Перестал ощущать себя, свое тело, словно избавился, наконец, от земного тяготения – дух невесом – от проклятой тяжести, наступила вдруг та ночная легкая минута, когда всё кажется просто, всё будто бы проясняется, приходит решение, видишь – как должно быть, как будет, в мельчайших деталях, и веришь, веришь, глубоко и искренно… хочется свершить, воплотить немедленно, а это невозможно, и энергия уходит в видения, потом, облегченный, засыпаешь – узел разрублен, – не знает, как это у других, но у него – так, не раз повторялось: мучался над ролью – и приходила бессонная ночь, ночь-избавительница, и всё становилось просто, ясно, до осязаемости, и он уже все знал про другого, как знал про себя, и видел – как будет завтра на репетиции ходить, двигаться, говорить, – видел и слышал, и всё в ночи освещалось откуда-то изнутри, и виделось неоспоримым, единственно возможным, корни шли из глубин – и наступала разрядка, и засыпал, – но утром, хмурым или солнечным, всё освещалось посторонним – со стороны, сбоку – светом, становилось неузнаваемым, чужим, теряло смысл, яркость красок, – расплывалось, ускользало, – только на репетициях нащупывал утраченное – деваться некуда: обязательные слова, заданные поступки – канва выручала, и в работе, уже при свете – искусственном – возвращалась уверенность, те же ощущения, корни… ведь на то и репетиции. Вот и сейчас… всё представилось таким ясным, простым, легким и четким, что странными показались блуждания и тягость секундной давности, знал неоспоримо, что нужно сделать, – и сделает: сломать всё, разрушить – подвести черту: пусть станет прошлым это проклятое настоящее – вторым прошлым, чем угодно! – и начать новое, совсем новое, – нет, слить прошлое с будущим, или будущее – с прошлым (да было ли оно таким уж… его прошлое? – воображение подпитывает память – и уже не знаешь, где кончается память и начинается воображение, чего больше, – и еще: память – избирательна… Нет – начать, начать это будущее, неизвестное и уже привлекательное, обещающее, ясно теперь различимое: он снова на теплоходе… к черту теплоход – лодка, будет своя лодка, жемчужным утром он гребёт по серебристой реке, на корме – Фрося, в рубахе и брюках, с мокрыми волосами, и рядом с ней – маленький Борька – сын, вылитый он – с закатанными штанами, босые ноги пенят воду за бортом, журчит, стекая с весла, хрустальная струя, а они с Фросей – теперешние, сегодняшние… (как же так, ведь Борьке уже лет шесть? – без малого сорок, а он всё как мальчишка, бред сплошной…) – нет, не сбивать настроение, к черту дневные трезвые мысли… – во дворе, в его старом дворе, у обновленного крыльца, плещется в корыте Борька, совсем маленький Борька… ну да, а какое же еще имя может она сочинить? – а через двор идет с ведром Фрося, роняя на босые ноги сверкающие брызги, ворот без двух пуговиц широко распахнут, – она окатывает теплой водой Борьку, оглядывается счастливо, – сам он стоит у калитки, грязный после рабочего дня в цеху (или квартиры ремонтирует, один хрен), – Борька ревет, и он подходит, берет его, подбрасывает высоко, тот визжит от восторга, а Фрося испуганно говорит "ой! ой!" и чтобы отнять ребенка – он понимает ее хитрость! – ворчит: "Ты бы умылся сперва" – и он сажает Борьку обратно, в корыто, стаскивает спецовку, Фрося поливает ему из ведра тут же, над травой, а потом предательски выливает остаток на спину, струйки щекотно стекают под пояс, Фрося бежит со смехом, гремя ведром, – а на крыльце – мать, маленькая, седая (давно уж седая, давно), шепчет: "Боренька, Боренька" – внуку? – сыну? – и слезы катятся по щекам, запутываясь в паутине морщин, – и еще этот – под высохшей яблоней, опираясь на палку, зажатую в коленях (нет, он же теперь в доме сидит – а может лежит? – ну, где бы он… и что бы он… пусть… и не вечно же… не будем жестокими…) – а яблоню – спиливает, давно пора, оставляет пенёк, для памяти, и у пенька возится чумазый Борька, что-то выжигает там линзой… – Он вгоняет лопату в рыхлую землю – окапывает новые, молодые яблони – подходит, разгоняя легкую ломоту в пояснице, наклоняется, сизый дымок вьется из-под линзы, вкусно пахнет паленым деревом – "Что это будет?" – "Не видишь, что ли: пэ" – "А мэ?" – "И мэ будет, ты иди, копай" – в калитку проходит Фрося, черный старенький портфель (материнский!) тяжело набит тетрадками, она улыбается устало, опускает портфель прямо на землю и спешит к Борьке, но тот отпихивает сердито – "Потом покажу" – и Фрося, чмокнув Борьку в затылок, уступает, отходит – они садятся рядышком на траву, и она о чем-то рассказывает (или просто молчат), он курит, оглядывает двор: давно уж преображен – золотится свежий тес крыльца, полыхают цветочные грядки, – и вот уже мчится к ним с индейским воплем Борька, мигом взбирается ему на плечи, басит: "Мать, мать, оладьев сегодня напечешь?" – Борис щекочет маленькие пыльные пятки, Борька хохочет, валится навзничь, вдвоем катаются по траве, Фрося смотрит на них, усталость сошла с ее лица, – а вечером втроем – он, мать, Борька – сидят за столом (а где же тот? – Бог с ним), еще не совсем стемнело, но он включает свет, особый уют разливается по комнате от старенького мягкого абажура, и вся мебель – та же, на бессмертном потертом диванчике спит теперь Борька, – но сейчас спать еще рано, сидят за столом, синий чад из кухни пощипывает глаза, от запаха текут слюнки, два Бориса – большой и малый – в нетерпении гремят вилками по тарелкам, мать испуганно шепчет: "Боренька, Боренька" – кому из двоих? – а из кухни кричит Фрося: "Щас, щас!" – и вот она плывет, с горой золотистых оладьев на блюде, горячих оладьев с черно-коричневыми прожарками…

Невозможно оторваться от этих видений, хлынувших из неведомого, из «будущего», – и счастливое чувство уверенности, что это – неотвратимо, нужно, желанно, что это и есть… не выход – а вход, снова – рождение, так легко достижимое, – и покой, и гармония, ощущает их, и листает, листает запоем страницы еще не прожитой жизни, и верит: так оно и будет – ну пусть не совсем так, но важно, что – будет…

…И вот шагают на лыжах… он с уже подросшим Борькой, оба в домовязанных коричневых свитерах, в черных спортивных брюках, – как когда-то, много лет назад шагал отец, один, – но теперь по той же тропе рядом шагает сын, и у отца внутри не гаснет восторг от ставшей былью мечты – как быстро он вымахал! – гордость и радость переполняют отца – «как вылитый, как вылитый!», и еще два слова непрерывно звучат как марш: «я говорил! я говорил!»… – Уже они перед обрывом на дальнем краю Глинянки… на мгновение возникает темный силуэт Малыша, тут же растворяется в небытии – и тревога тает… – перед ними провал, белая пропасть, он говорит с подначкой: "Слабо?" – и тотчас, метнувшись, проваливается Борька в белое… Зачем он ему сказал? Подначил! Вот так же когда-то и его привели – но не отец, не Полковник, – старшие парни, и так же метнулся он вниз, не раздумывая. И это было здорово!.. Борька уже барахтается внизу, закапывается глубже, глубже, почти скрывается под снегом – он яростно толкает лыжи вперед, скользит… но почему так медленно скользит он туда, вниз, в белую мглу… скорей же, скорей! – но ватные, чужие ноги не слушаются, не двигаются, и весь он скован – неужели он так постарел?… медленно сползает по крутому склону… а на обрыве, наверху – уже Фрося, в его брюках и в рубахе без двух пуговиц, ее лицо с широко раскрытыми, немигающими глазами удаляется, тает – ужас в её глазах передается ему: что, что она увидела там, впереди, внизу?.. – не может двинуть ногой, не может пошевелиться – он уже внизу, но без лыж, проваливается в снег – снег черный… уже ночь? – силы вернулись, разгребает снег руками – где же Борька?! – сейчас, сейчас, он найдет его, откопает… но зарывается в снег, глубже, глубже, черная вата забивает уши, нос, рот… всюду снег, снег – он ползет и ползёт, бесконечно долго, ноги коченеют, нечем дышать, сейчас задохнется – а как же Борька?! – крикнуть изо всех сил, позвать, но голоса нет, тяжелый снег раздавил грудь…

Борис дернулся – и пробудился. Бешено колотилось сердце, голова сползла со скатанного одеяла, задыхался под простыней, одна нога свесилась к полу и озябла. Сбросил простыню с лица… а как же там Борька, в снегу?.. а… да… то ведь сон… когда же он заснул? Еще живо было отчаяние бессильных поисков… тяжесть снега на груди… И наконец – блаженство пробуждения. Вспомнил, о чем думал до сна… Может, уже во сне?..

Прислушался. Фрося дышала ровно, очень тихо. Окно ничуть не посветлело – значит, спал недолго: секунду, минуту, кто знает…

Разбудить Фросю – рассказать ей?.. Будить?.. Никого не надо будить. Завтра.

Нет! Сейчас, сию секунду, разбудит и всё расскажет. Скажет всё.

И шепотом:

– Фрося…

Подождал – и еще раз, звучнее:

– Фрося!..

Она дышала всё так же мерно. Может, не спит, притворяется… Нет, она не умеет. Чиркнул спичкой – Фрося не шевельнулась, но успел глянуть на часы: полчетвёртого. Скоро начнет светать. Уже начало… Одно слово. Одно движение. Сделай одно движение.

Всё – расслабься и отдыхай. Утром.

Но легкость не приходила. Унижала непривычная растерянность: впервые он не уверен – разбудить? дождаться утра?.. Да – утро отрезвляет… Но и это хорошо. – В конце концов – так и так – утро наше.

Веки вдруг отяжелели… Повернулся на бок, к стене, и мгновенно провалился в сон – без сновидений.

Проснулся Борис поздно. Но сразу вспомнил вечер и ночь – торопливо привстал: голая раскладушка. Постель аккуратно сложена. Рядом, на стуле – брюки и рубаха. Без двух пуговиц.

Прислушался. Нет – в квартире тихо. И пусто.

Сел, прислонившись спиной к стене. Напротив, в окне, под пасмурным небом чернеет влажная крыша. Плоский серый свет – ни солнца, ни тени. Кажется, сегодня будет дождь. Он не любит дожди. Какой-то умник сказал: «Если бы не было дождей, все живое погибло бы от голода». Он старался полюбить дожди. Но все равно продолжал ненавидеть… «Ненавидеть». Перебирая в памяти свои ночные воспоминания, только сейчас осознал: что-то коробило его не раз в этих картинках… что-то неясное, на чем не хотелось останавливаться, прояснять… на миг спотыкался и убегал дальше… и странным образом в ночных размышлениях было ощущение освобождения – именно от этого несформулированного, неприятного… По пути это утешало: как избавление от болезни, названия которой не знаешь – но боль прошла, и ты миришься… И сейчас – ощутил он потребность вернуться и уточнить – не убегать… не оставлять болячку неопознанной… Это оказалось совсем не сложно: прожитая реальность – не загадочный сон… Прежде всего это был Полковник – в его прежней форме: жесткость и грубая сила… Да, в этом нет ничего нового, ничего смутного… Но тотчас всплыло то же неприятное ощущение… впервые в его жизни ясно и четко… и уже не прогонишь, не отвернешься: сколько же в сыне отца, сколько в нём Полковника… уже не убежишь, не спрячешься от этой правды… И за этим возникла параллель между несбывшимися планами Фроси – и матерью, которая ведь сделала то же самое, но ей удалось. Только получила впридачу еще и вернувшегося Полковника – ждала его она, не ждала?.. – не хочет он гадать – но что она получила, он хорошо видел своими глазами… И вдруг перекинулся на прошедший короткий вечер и на длинную сначала бесконечную, а потом преждевременно оборвавшуюся ночь… от встречи у театра – до последней минуты, когда тщетно и нерешительно пытался разбудить ее, чтобы…

А ведь было у него двенадцать часов с живой Фросей – полной противоположностью… сыну Полковника. И вспоминая, как он прожил эти двенадцать часов… в результате – она перед ним открылась вся… целиком, до печенок… а он, отвечая двумя пустыми словами… уходил в свое героическое прошлое – наедине с собой… Нет – что-то зрело, зрело какое-то пробуждение – но он уходил как улитка в раковину… только от себя не уйдешь… Да и зачем? Внезапное жестокое прозрение – ночное? утреннее? – он принимает как надежду. Перед ним много возможностей.

Но сейчас ждала только одна возможность: очередная репетиция. На репетицию еще рано. Но он пойдет именно сейчас, пока рано: главный уже в своем кабинете – нужно получить от него отпуск на две недели, не закроется театр, возможности есть. Причина – навестить срочно мать, давно болеет, но скрывала, жалела, – вчера получил достоверную информацию из надежных рук. Все будет о-кей, он знает расписание на месяц, вполне обойдутся. Об увольнении пока не надо.

И завтра-послезавтра он будет лететь в самолете домой, к матери. Ей даст телеграмму и не поскупится попросить, чтобы известила Фросю. Та должна знать.

Уходя, он мужественно еще раз посмотрел на пустую раскладушку и проговорил впервые за утро улыбнувшись: «Можно сказать – а была ли девочка?» И добавил: «Была, была, – но не девочка, а опытная колдунья».

По дороге он пожалел, что не успел записать сон… или сны?.. но после репетиции непременно сделает это – и покажет Фросе. Хотя… может она и не станет читать. Что ж… Но мать он больше не оставит. А подходя к театру – непроизвольно посмотрел на другую сторону улицы – с микроскопической спонтанно вспыхнувшей надеждой: а вдруг там на скамье сидит и ждет его… кубышка в широкой, уродливой юбке, просторной нейлоновой блузке, и в туфлях на толстой подошве без каблуков?..

2017