Щит и меч

– Нет, почему же? Если рейху нужен ценный еврей, надо делать то, что нужно рейху.

– Ты как-то странно изменился, Иоганн. Почему?

– Ты тоже. И возможно, оттого, что мы оба начинаем думать так, как полагается думать наци.

– Но это отвратительно – то, что ты мне сейчас говорил.

Вайс пожал плечами.

Генрих задумался. Потом спросил:

– Значит, ты советуешь мне не уезжать отсюда и стать если не зятем, то хотя бы учеником Гольдблата?

– А что тебе говорил Функ?

– Он требует, чтобы я не медлил с отъездом.

– Тогда что ж, тогда у меня к тебе одна просьба: скажи Функу, что берешь меня с собой.

– Я и не мыслю иначе. Какие могут быть препятствия?

– Но ты так ему скажешь?

– Без тебя я не поеду, – твердо заявил Генрих, – ты сейчас единственный близкий мне человек. – Улыбнувшись, он проговорил: – Я даже не могу понять: ведь знакомы мы всего несколько месяцев, а у меня такое ощущение, будто ты мой лучший друг.

– Благодарю тебя, Генрих, – сказал Иоганн.

Генрих пожал протянутую руку, помедлил и обнял Вайса…

Рано утром, как всегда точно, минута в минуту, Иоганн Вайс подал машину к подъезду.

Функ приказал ехать в гавань.

Последние переселенцы должны были отправиться по железной дороге. Несмотря на это, Функ, пользуясь ранее выданным ему пропуском, каждый день посещал Рижский порт, обходил причалы и просил Вайса фотографировать его на фоне портовых сооружений.

Развалившись на сиденье, Функ заметил одобрительно:

– Аккуратность и точность – отличительная черта немца. Ты был вчера вечером у Генриха Шварцкопфа?

– Да, господин крейслейтер.

– Кто еще там был?

– Дочь профессора.

– Как провели время?

– Берта и Генрих поссорились.

– Причина?

– Генрих дал ей почувствовать свое расовое превосходство.

– Мальчик становится мужчиной. При тебе звонил профессор?

– Да, господин крейслейтер.

– У Генриха испортилось настроение после разговора с профессором?

– Нет, господин крейслейтер, я этого не заметил. Но он был взволнован.

– Чем?

– Разрешите высказать предположение?

Функ кивнул.

– Рудольф Шварцкопф работал под руководством профессора. И сыну Шварцкопфа, возможно, хотелось бы, чтобы некоторые, особо важные работы его отца, выполненные совместно с профессором, не были потеряны для рейха.

– Генрих растет на глазах, – одобрил Функ. – Не только его, но и нас это тоже беспокоит. Но дочь Гольдблата привела в дом латышей, которые представляют советскую власть, и они не разрешили взять бумаги – описали их и опечатали. Мы обратились с протестом к своему консулу.

– Консул, несомненно, потребует, чтобы все бумаги Шварцкопфа были возвращены наследнику.

– Да, так и будет. Но мы рассчитывали вернуть Генриху и то, что не полностью принадлежало его отцу.

– И теперь ничего нельзя сделать?

– Мы думаем, – со вздохом произнес Функ, – что потеряли эту возможность. – Он взглянул на своего шофера. – Ты мне будешь рассказывать про Генриха все, как сейчас?

– Я это делаю охотно, господин крейслейтер.

– И будешь делать впредь, даже если тебе не захочется. – Он помолчал. – Ты выедешь в Германию вместе с Генрихом. Так мы решили. Ты доволен?

– Да, господин крейслейтер. Я рассчитываю на Генриха, его дядя может помочь мне попасть в тыловую часть. Не очень хотелось бы сразу на фронт.

Функ усмехнулся:

– Ты со мной откровенен. Это хорошо! А то я не мог понять, почему ты так бескорыстно дружишь с Генрихом. Это подозрительно.

В гавани Функ приветствовал служащих порта, поднимая сжатый кулак и произнося при этом:

– Рот фронт!

Но никто не отвечал ему тем же. Рижские портовики хорошо знали, кто такой Функ.

Несколько десятков тысяч немцев, живших в Латвии, имели свое самоуправление: «Дойчбалтише фолькс-гемейншафт» («Немецко-балтийское народное объединение»), которое расчленялось на отделы: статистический, школьный, спортивный, сельскохозяйственный и другие.

Статистический отдел занимался регистрацией всех немцев по месту жительства. Для этого страна была разделена на районы – «дойчбалтише нахбаршафтен».