Сказки старого Волхова

Вересень так расстроился из-за чудовищного разорения и не приметил, что один из разбойников живой еще. Хотя, лежащий недвижимо да в беспамятстве. Лешка думал сказать об этом, но тут послышался стук копыт да близкие людские голоса.

– Скрываемся, дядько! Люди опять едут! Прячемся!

– А… проклятые…

Старый лешак схватил молодого в охапку да и прыгнул, увлекая, в глубокий овраг под дорогой. Только ветка осиновая затрещала да стволы скрипнули протяжно. Схоронились, спрятались от глаза человеческого.

– И, что? Так и сказал батька? – молвила девица.

– Ага, Олеся. Так и наставлял: «Смотри, Болька! Одна у меня дочурка! Не привезешь в родной дом, найду тебя, охальника, да из-под земли достану! Чтобы через два дня возвернулись, да не пустые!» А что ему еще оставалось. Матвей-то не поехал, отказался… – пробурчал светловолосый парень, отводя глаза в сторону.

Немного они помолчали, потом рыжая девка состроила глазки и стала ластиться к вознице. Тот же упрямо не обращал внимания, угрюмый. Лишь теребил-подергивал поводья старой сивой лошади.

– Да не дуйся, ты, Бооо-лечка! Ты мне мил, а не вой этот залетный. Я ж тебе сказывала, каковы они…

Болеслав осторожно скинул с себя девичью руку и передернул плечом, словно муху надоедливую прогнал. Олеся же продолжила:

– Ну, повинюсь я пред тобой. Да. Был мне Матвей полюбовником, прошло уже все. Уж год как быльем поросло, да лебедой затянулось… Ты слаще целуешься, да и сильнее его будешь. Правда, правда. Ну, поцелуй же…

Наблюдавший из-под древесных корней Лешка призадумался. Почуял, как на сердце что-то заныло-захныкало. Сквозь кору древесную да паутину липкую душа человеческая отзывалась. Билась в тесном стволе, терзалась, но на волю не выйти ей. Особенно ощущалось это, когда голос белокурого парня Лешка слышал. Девка-то незнакомой казалась, а вот Болеслава, вестимо, встречать уже доводилось. На тропках лесных… Или… Ах, точно, тогда также екнуло, на дворе сельском. Волки серые хотели людей задрать, но Лешка вовремя окоротил. Не дал. И хорошо сделал. Пусть у всякой твари свой охотничий удел будет. Волкам – лес дремучий, людям – огород репейчатый!

А, может, злой морок шутовской все это? Муть да проклять! Дядька Вересень охоч до таких гадких шуточек. Сейчас вылезет из-под сосны кривой, покажет свой трухлявый язык с червяками да загогочет истошно. А телега с лошадью и людишками в бурую медведицу с выводком новорожденным обратится.

– Ах, ты мать моя!

Светловолосый остановил телегу, не доехав чутка до поляны, усеянной мертвыми людьми. Девка бешено закричала, лицо руками закрыла. Испугалась, болезная! Не для девичьих глаз поляна сия.

– Олеся! Не смотри, не смотри, родная! Негоже деве на смерть смотреть, вам жизнь новую людям давать, и лишь нам, мужам – отбирать ее.

Олеся отвернулась спиной и глухо закашляла. Знать, помутилось нутро ее от вида крови да смерти человеческой. А от боли чужой сердце заекало-застрекотало.

– Боля… Болечка… – всхлипнула девица. – Ты, если не боишься, посмотри людей убиенных. Железки собери… Батьке все сгодиться.

– Железки… Надо бы мертвых погребению предать, по обычаю нашему, славянскому. Негоже лежать здесь телам, на потеху проклятым воронам.

– Вот, услышал, Лешка? – дернул Вересень молодого лешака. – Обычай у них такой – сжигать мертвых. Сейчас костер соберут да запалят упокойничков. Дерева порубят, кору младую пообдирают. Отравят вонью своей зверье на многие версты вокруг, жженым мясом людским весь лес прокоптят. Ууух, шугануть бы их…

– Дядько! Мне этот Болька знакомым кажется. Может, друг мой али братик? – выспросил Лешка, печалуясь.

– Чур тебя! Чур! Пень через плетень! Злое копыто под бабье корыто! Не может быть у лешака ни друга, ни братика. Твоя семья, сам знаешь, кака! Дуб, я – Вересень да мамка твоя горбатая, Лебедунья. Понял?

Загрустил Лешка, зашевелил руками-листиками. Расстроился.

– А девка-то хороша, хороша девка! – продолжал кряхтеть старый лешак. – Давай в лес заманим, кривыми дорожками заведем. Жинкой твоей будет и Лебедунье в помощь по хозяйству домашнему.

Но Лешка уже не слушал его, а во все глаза смотрел на поляну. А там белокурый русич осторожно бродил меж мертвых тел, гоняя уже успевших прилететь на пир смерти воронов. Птицы черные каркали и уходить не спешили.

Вдруг очнулся один из людей павших. Затряс волосьем смоляным, закашлялся, кровавую слюну сплевывая. Поднял чернявый человече окровавленную голову и застонал:

– Спасите, братцы…

– Сейчас-сейчас… – Болеслав стремглав подбежал помогать раненому.

Лешка же, непонятно зачем, открыл свой разум, и в его голову опять ворвались мысли окружающих живых существ. На этот раз молодой леший быстро отделил думы людские от желаний животных. Девчонка об парне своем мечтала, мгновения счастливые вспоминала, но и смерти боялась. Первый раз столько мертвых тел видела, да не красиво убранных, готовых к погребению, а смятых, изорванных, словно старые тряпичные куклы… Болька желал помочь побитому оборванцу, но и о попутчице своей не забывал. А вот оборванец…

И тут что-то темное нехорошее все сознание лешего заполонило, дернуло-завертело. Закрутило-завьюжило, спеленало и чувств лишило. Словно сама первозданная тьма накинулась и рассмеялась во весь свой жабий бездонный рот… Нехорошим повеяло от незнакомого человека… Боязно стало, но не за себя, и непроизвольно крикнул Лешка:

– Братко! Берегись, братко!

Но не голос раздался из уст лесной нечисти, а рев, человеческому уху непонятный. Заулюлюкало на весь лес пронзительно и тревожно.

8

Заулюлюкало, затрещало зловеще, заверещало, и люди замерли в недомыслии. Олеська вздрогнула и задрожала, к Болеславу подобралась, прижалась к плечу, обнимая крепко.

Чернявый лохмач от удивления рот раззявил, да закрыть позабыл. А Болеслав не растерялся, усмехаясь:

– Лешак балуется, ну и безобразник!

Ответом нежданным лист кленовый с дерева на ладонь лег да затрепетал.

– Страшно мне, Болька! Давай дальше поедем, незачем нам тут оставаться! – предложила Олеся. Она уже мялась у телеги, переступая с ноги на ногу.

– Ничего, милая. Знаю я лес этот, – покачал головой Болеслав. – Хозяин тут справный, за «просто так» не обидит.

– Ага, не обидит… Сказывали селяне про братка твоего…

– Ну, он сам виноват был… Только, погодь… Откуда ты, мил человек? – обратился Болеслав к чернявому оборванцу.

А тот уже не лежал, а сидел на земле, но все еще держался за разбитую голову. Болеслав внимательно оглядел незнакомца. Худой и грязный; тощий, как жердь; волосы неопрятные, нос крючковатый. С виду одет небрежно. Простые штаны, подпоясанные веревкой, холщовая рубаха, шапки на черной всклокоченной голове не оказалось. Видно, обронил в лихом бое. Теперь же чернявый встал и показал кривой рот, где зубов сильно недоставало. Открылось лицо щербатое и неприятное; глаза бегающие, с хитрецой.

– Тровосеки мы… кхм… Мигные тровосеки…

– Чего, чего? – вспучилась Олеся, уперев руки в бока. Видать, не доверяла она проходимцу. Болеслав тож призадумался. Как-то нескладно чернявый талдычил. Интересно, а кто победил в драке? Где остальные бродяжники?

– Ах… Мы тут тровишки лупили на симу… ага… А на нас тохо… Трусинные… Платите, говоят, са лес княсеский… ну и вот… тохо… Ай! А-ааа!

Никто не понял, как случилось, что не в меру красноречивый оборванец нелепо дернулся головой да на толстый сук губой напоролся. Наземь снова упал, по траве распластался, бедовый, но заприметил Болеслав, что из руки его то ли нож, то ли штырь длинный выпал.

– А это что такое? – Болеслав рывком поднял чернявого за грудки и ткнул носом в железку, валяющуюся на траве.

– Ах… эх… Та, это швосдик… Шгвосдик… Вы ж, того… с кужни едете? – прошепелявил бродяжник.

– Откуда узнал? – уже сердито спросил Болеслав.

– Девку… Ее… видел на кужне… как-то… – показал на Олесю грязным пальцем чернявый и залепетал: – Вожмите хвостик, авось… ааа… сходится… Для кужни-то…

– Да что ты ноешь постоянно?