Психолог

– Конечно.

– Первое – это место. Я прошу вас принять все надлежащие распоряжения и отдать соответствующие приказы, чтобы не допустить никого (даже вас, Брендон) к этому дому, который на данный момент является местом преступления.

– Я понимаю, Зигмунд. Я обговорю все с моими людьми, хотя данные предосторожности являются излишними – никто в здравом уме и близко не подойдет к дому Рестара. Многие боятся, что опасность пока не ликвидирована, но работы на полях продолжаются, пусть и не так интенсивно, как раньше. Часть из работников теперь стоят на охране.

Зигмунд нахмурился.

– Что они смогут сделать с вервольфом?

– Всадить пару стрел, а затем добить. Мои люди настроены решительно, Зигмунд. Можно бояться закрытых пространств, но в открытом поле у мутанта нет шансов.

– Вы раньше сталкивались с чудовищем? – осторожно спросил Зигмунд.

– С этим – нет. Но я был при побоище в Костерке. Один из немногих выживших. И я лично могу заверить, что вервольфа убить можно. Чуть сложнее, чем человека, но все же возможно.

Ветеран бойни в деревне Костерок. То самое место, где банда вервольфов устроила резню. Говорят, что аудиторы вместе с наемниками выследили их логово и перебили всех, но… голова начала раскалываться от боли.

Потом.

– Хорошо. Поговорим об этом после. Еще раз хочу внести ясность в мою просьбу – никто, включая вас, не должен подходить к этому дому. По крайней мере, до того момента, как подойдет моя группа для изучения места преступления.

– Ваша группа? – с подчеркнуто невинным сарказмом в голосе переспросил староста.

Разговор затянулся, и Брендон начал расслабляться. Или он это специально? Неужели правила игры изменились, а Зигмунд не заметил? Черт, как же все-таки болит эта дурацкая голова!

На лице аудитора невольно отразилось выражение боли и пренебрежения, что староста, наверняка, отнес на свой счет. Но у Зигмунда сейчас были проблемы поважнее психологического поединка. По вискам словно стучал молотком. Боль начала неприятно отдавать в районе живота. Зигмунда тошнило.

– Да, моя группа, все верно, – тяжело дыша, произнес Зигмунд. – Они придут позже, потому что они не имеют возможности перемещаться… моим способом.

Зигмунд набрал серию коротких вдохов, чтобы хоть на мгновение унять тошноту. Не помогло. Стало хуже. Надо быстрее заканчивать.

– Следующий и последний вопрос на текущий момент. Вы самолично посылали кого-то за помощью?

– Посылал, – ответил староста. – Гонец ушел пару дней тому назад, пока не вернулся. Но вы сами понимаете, что путь неблизкий, и это до ближайшей деревни.

– Вы сами не предпринимали попыток уйти из этого места?

– Мы не покинем деревню, даже если ее окружит целая стая вервольфов, Зигмунд, – жестко сказал староста. – Это вопрос принципа.

– Хорошо… хорошо…

Брендон недоуменно посмотрел на аудитора, только сейчас заметив, как он нетвердо стоит на ногах, а его лицо покрыто испариной.

– Зигмунд, вы…

Но аудитор остановил его резким жестом.

– Все нормально, просто… это пройдет… я бы хотел вернуться с вами в деревню, Брендон, и поговорить с другими жителями, если это возможно. С тем же Диланом, он у вас явно важный человек.

– У нас каждый человек важен, но…

Зигмунд снова его остановил.

– Хорошо. Тогда я попрошу вас… выйти… мне необходимо еще осмотреться… наедине.

Но Брендон явно замешкался. Подобное поведение государственного служащего явно не входило в его рамки понимания.

– Сейчас же! – звучным голосом приказал Зигмунд.

Староста с недоуменным выражением на лице вышел на улицу, но буквально через мгновение до него донеслись не очень приличные звуки. Зигмунда громко рвало, и он уже не мог сдерживаться.

Приличие. Воспитание. Что это такое, как не лицемерная завеса, прикрывающая слабость духа и тела?

XIII

Остаток дня прошел быстро, рвано, невнятно.

Он задавал какие-то невразумительные вопросы, получая в ответ лишь ошметки реплик, которые его измученное и больное сознание трактовало извращенно, неправильно, превратно.

Вообще, вся ситуация уже достигла своей критической абсурдной точки, и Зигмунд понимал, что долго он так еще не выдержит. Он переставал уже явственно понимать, что он делал в этом странном месте… как будто изначально он и правда преследовал какую-то цель.

Нет, все было не так. Он не стремился к чему-то серьезному или важному, он просто творил сумасбродные дела. И от этого ему начинало становиться крайне неудобно перед окружающими его людьми.

Хотя… почему ему было неудобно? Из-за того лишь, что он ворвался в чужой ему мир под руку с обманом, ложью и сумасшествием?

Но не таким же ровно образом молодые люди знакомятся с девушками? Не таким же образом купец уверяет покупателя в высокой ценности очередной безделушки?

Или все эти вещи узаконенные, традиционные, устоявшиеся в сознании обычных людей?

Но вот что тебе делать, если ты не обычный человек? Куда тебе податься, как жить?

Наверное, стоит лишь смириться или лучше даже умереть.

Или найти таких же необычных людей. Или…

Разве он виноват, что он играет по своим дурацким правилам с людьми, у которых правил вовсе нет?

Неудобство тут вовсе ни при чем. Просто ему надоело ждать, когда кто-нибудь уже вскроет эту липкую завесу лжи и расставит все по своим местам.

Он сам мог это сделать, но он слишком слаб…

Изможденный, усталый, разбитый, представляя лишь жалкое подобие человеческого существа, он рухнул на кровать и провалился в сон.

И пусть солнце еще не зашло. И пусть на него смотрят странно. Но ему было очень и очень плохо.

И почему деревенские любят так рано вставать?

«Чтобы пораньше лечь спать, до наступления ночи…»