Психолог
Перед Зигмундом стояла не только живая загадка, но и самая сильная угроза, когда-либо встречавшаяся в его жизни.
– Это никакая была не угроза, – миролюбиво произнес мальчик, игриво пожимая плечами. – Скорее, ультиматум. Но я же дал тебе выбор!
– Ультиматум – это не выбор. Никогда нельзя считать выбором ситуации, в которой на одной чаше весов стоит смерть.
– О, ты совсем ничего не понимаешь в выборах, – нравоучительно заметил мальчик.
Он аккуратно положил книгу обратно на полку и снова вернулся к кровати.
– Смерть всегда незримо присутствует в нашей жизни, Зигмунд, – загадочно произнес мальчик. – Но далеко не всегда нам дают шанс выбрать ее. Тебе в чем-то повезло.
И он радушно улыбнулся старику.
Зигмунд тяжело дышал, смотря на мальчика невидящим взором. Но он сумел собраться с силами и мыслями, перестав бороться с текущим волнением, одновременно не давая своему сознанию пропускать будущие переживания в свою душу. Заблокировал дверь, забаррикадировался.
Тяжело вздохнул. Он не стал себе мысленно говорить, что все хорошо, не пытался успокоить себя.
Потому что все было крайне паршиво, и он более не хотел обманывать себя в этом.
– Но почему? Зачем вам все это? – задал он вопрос, который давно крутился на кончике его языка и на границе его сознания.
– А почему нет? – просто переспросил мальчик, еще раз пожимая плечами. – Почему нет? Разве не имею я свободы убивать кого хочу и когда хочу?
– Это… незаконно… – неуверенно произнес Зигмунд, пытаясь нащупать духовную почву под ногами.
Хотя он уже начинал понимать, что при разговоре с психопатом держаться знакомых берегов бесполезно. Либо ты с ним на одной волне, либо ты держишься своих принципов (которые должны быть очень хороши), либо ты погибаешь в волне нескончаемого безумия.
– А кто определяет закон?
Хитрая улыбка, кивок головы. Он действительно хочет знать ответ.
– Государство, – Зигмунд на секунду задумался. – И Бог.
– О! – искренне удивился мальчик. – Так ты, оказывается, верующий, Зигмунд?
– Нет… но хотел бы быть им. Но нет. Не верующий.
Он просто волнуется, поэтому отвечает прерывисто. Мальчик это явно замечает, и это явно доставляет ему удовольствие. Он чокнутый. Поэтому и прожил столь долго.
– Это не важно, – мальчик отмахивается и от этой мысли. – Абсолютно не важно. Да, действительно, как ты верно подметил, существуют законы, Зигмунд. Существуют и заповеди. Но я не могу по ним жить.
– Почему? – внезапно спросил Зигмунд, мысленно попрекая себя за этот вопрос.
Он не хотел это спрашивать, ему было совсем это не интересно.
Но мальчик ответил честно, без хитрых мысленных конструкций.
– Потому что они не охватывают всей сущности этого мира. Они существуют для контроля большинства и успешно с этим справляются. Но кто будет контролировать меньшинство? И что если это самое меньшинство успешно правит большинством?
– Если вы про недостатки демократической системы, то…
Но мальчик перебил его.
– Я про жизнь, Зигмунд, про жизнь. Жизнь, она не про системы, она хаотична и вечно изменяема невидимыми силами. Поэтому я стараюсь не задумываться о сложных конструкциях и просто жить. Разве не для этого меня создавал Бог? Не для жизни?
Эта пугающая философия, которая взялась словно ниоткуда, заставила Зигмунда слегка отшатнуться. Он бы сейчас многое дал, чтобы оказаться подальше от этого маленького сумасшедшего монстра, но вряд ли в этом мире нашлось бы место, где он мог бы спрятаться от него.
– Я… хотел бы вернуться к теме обсуждения, если можно, – нетвердым голосом попросил Зигмунд.
– Давай, – весело разрешил ему мальчик.
– Вы хотите меня убить. Я понимаю, что бесполезно спрашивать причины – я все равно вас не пойму, но я должен спросить, почему вы даете мне фору? Вам…
Нет, он должен сказать это. Терять ведь все равно уже нечего.
– Вам доставляет удовольствие погоня за своей жертвой?
У мальчика на лице застыло непонимающее выражение.
– Не понял, – просто произнес он.
Зигмунд постарался объяснить.
– Вы говорите, что даете мне месяц на организацию… побега из этого места. И что потом вы вернетесь за мной. Если я даже соберусь завтра, то на своих двоих, будучи в столь ослабленном состоянии и не привыкшим к длительным путешествиям, я вряд ли уйду далеко. И вы всегда сможете выследить меня и нагнать.
Брови мальчика медленно поползли вверх в недоумении.
– Нагнать? – переспросил он.
– Да, нагнать меня и убить, – жестко подтвердил Зигмунд, стараясь обвинительным взором окинуть своего злого собеседника.
Келен слегка смущенно рассмеялся.
– Ты, наверное, ничего и не понял, Зигмунд. Зачем мне за тобой гнаться? У меня как будто других дел нет… Вот если бы ты попался на моем пути, то… – он загадочно улыбнулся и покачал головой. – Кто знает? Но это все неопределенно. И я не хотел гоняться за тобой через всю страну, я говорил о другом – если через месяц я приеду сюда и увижу тебя здесь или неподалеку, то убью тебя. И это не было ложью.
И он снова жизнерадостно рассмеялся.
– Да и как бы я, скажи мне, пожалуйста, выследил бы твой след после твоего месячного отсутствия в лесу, а? Я же не волшебник.
– Вы, возможно, и не волшебник, – согласился Зигмунд. – Но ваша девушка является вервольфом.
Он только теперь, когда заметил загорающийся уголек ярости в глазах у мальчика, понял, что не стоило об этом упоминать, особенно когда в разговоре выяснилось, что у него есть шанс на выживание. Но уголек тлел лишь мгновение, мальчик быстро взял себя в руки. Любой другой человек не заметил бы никаких изменений в настроении Келена.
– Ты догадался, – едко произнес мальчик.
– О том, что она… не совсем человек? Да, но…
– Я не об этом, – раздраженно махнул рукой мальчик. – О том, что она моя девушка.
– Вы очень переживаете о ней, – заметил всегда внимательный Зигмунд.
– Да, но некоторые обращают внимание на разницу в возрасте…
– Для мужчины абсолютно приемлемо в современном мире быть старше своей избранницы, – отчеканил Зигмунд будто выученный урок.
Мальчик долго смотрел на старика, а затем медленно встал с кровати и направился к двери.
– Неплохо, Зигмунд, неплохо. Я в тебе не ошибался.
Он подошел к двери, но перед выходом решил обернуться.
– Еще раз повторюсь – если я нахожу тебя здесь или поблизости через месяц, то я убью тебя. Это простая правда, Зигмунд.
Зигмунд кивнул вслед уходящему мальчику, но в голове его внезапно возник еще один вопрос. Он решил задать его, хоть это было и не лучшее решение – узнавать что-либо от своего потенциального убийцы.
– А Малькольм? Ты убьешь и его?
Келен застыл в раскрытых дверях, не поворачивая головы.
– Зачем? Он может быть еще мне полезен.
Что-то вроде обиды подскочило к горлу старика. Он всю жизнь был крайне обидчив, и даже в минуты опасности эта черта его не покинула.
– Поэтому от таких бесполезных людей, как я, можно попросту избавиться? – надрывным голосом спросил он.
Но мальчик лишь грустно покачал головой в ответ.
– Нет, ты просто представляешь собой гораздо большую опасность.
И он ушел, быстро закрыв за собой дверь.
Что бы это значило?
XI
Он проснулся с сильным желанием не просыпаться вовсе.
Солнечные лучи бескомпромиссно пробивались сквозь жиденькие занавески, как будто призывая Зигмунда поскорее начать новый день. Но он с мычанием и стоном отвернулся от их настойчивых касаний и постарался накрыть голову подушкой так, чтобы можно было свободно дышать.
Я в домике.
Ему вспомнились присказки в детских играх, которые упоминались в некоторых тонких книжках, что он стыдливо прятал среди скучных увесистых фолиантов. От радостных беззаботных повествований, которые он перечитывал в последнее время все чаще и чаще, веяло странным умиротворяющим спокойствием. Как будто действительно можно было спрятаться в импровизированном домике, просто прикрыв на мгновение глаза.
В психологии это называлось уходом от проблем, то есть эскапизмом. И, по мнению многих ученых и философов, это состояние души крайне пагубно и тлетворно действовало на человека, превращая последнего в инфантильную сущность, что было сильно мерзко по меркам взрослого разумного человека.
Но что-то в этих суждениях было явно не так, считал Зигмунд. Нарушение логики. Подтягивание фактов.
Ведь если инфантильная взрослая особь сравнивалась в обыденных разговорах с ребенком, который в игре с самим собой с помощью доступных ему инструментов окружения воссоздает на некоторое время вокруг себя волшебный и дивный мир, используя лишь свою фантазию, то… тут нет никакой связи. Это неправильно.
Ведь инфантила чаще всего обвиняют в постоянном уходе не только от решения проблем, но даже и от обсуждения проблем, что приводит к психологическому диссонансу. Человек каждый раз, когда перед ним предстает неприятная ему тематика, мгновенно либо представляет себе объект наслаждения и радости, выделяя в свое тело эндорфин, а в свою душу – эйфорию, пытаясь тем самым вытолкнуть из себя все неприятные эмоции, чтобы просто двигаться дальше и не останавливаться, либо же этот человек может перейти и на материальный план – заедая свой стресс всевозможными сладостями, перекрывая свою неудовлетворенную сексуальную энергетику частой мастурбацией или попросту убегая подальше от источника проблем.
При частом и последовательном повторении таких способов нерешения проблем это может привести человека к расстройству психики, помешательству и прочим последствиям, вытекающим из того, что бессознательное, которое не создано для взаимодействия с миром напрямую, а лишь через нашу душу и чувства, встает на первый план, тесно переплетаясь с сознательным, и распутать этот призрачный клубок уже довольно трудно.
Но почему людям подают эту информацию таким образом, что включают в рассуждение детей? При чем тут дети?
Ведь дети – это уникальные жизненные организмы, в мозгу которых имеется невозможное и невообразимое для взрослых особей достоинство. Их сознательное и бессознательное находятся по соседству друг с другом, что губительно для каждого взрослого разумного человека, у которого бессознательное находится далеко внизу, в погребе сознания, скованное цепями и запечатанное непробиваемым люком.
Но в нашем детстве и только тогда возможен тот удивительный факт, что эти два таких разных соседа ухитряются уживаться рядом друг с другом, иногда игриво переплетаясь в чудных очертаниях, но затем снова вставая на свои места.
Это крайне небезопасное соседство, ведь если они запутаются друг в друге, то наступит необратимый эффект. Но этого не происходит практически никогда, а если и происходит, то на самой начальной фазе, когда у матери родятся психические уродцы, еще до конца не изученные наукой, которых называют даунами.
Именно поэтому детство так важно для каждого человека. Ведь если бессознательное в столь юном периоде созревания находится наверху, а не внизу, то эффект впитывания в себя окружающего мира усиливается в сотни раз, в отличие от искалеченной версии взрослой особи, которая воспринимает окружение через призму сознательного, иногда отдавая жалкие крохи своему бессознательному, а иногда и вовсе не обращая на него ровно никакого внимания.
И абсолютно правильной, как считал Зигмунд, является та мысль, что то, что ты посеешь в ребенка, как родитель, то и вырастет из него впоследствии, ведь полноценное изменение человека в зрелом возрасте затруднено заточением бессознательного в темном погребе.
Но эти две теории – об инфантилах и детях – никак не пересекались в действительности. Инфантилы являлись лишь взрослыми особями, которые неосторожно и неправильно подкармливали свое бессознательное вредными мыслями, из-за чего оно разрасталось, как некая невидимая мозговая опухоль, и мешала сознанию нормально функционировать. Нарушалась гармония между сознательным, которое стремилось к улучшению нашего взаимодействия с миром, и бессознательным, которое мы накормили всякой дрянью.
Но сравнивать подобных людей с детьми означало полностью дискредитировать и унизить нас самих в юности. А ведь тогда мы были сильнее в плане нашей мозговой гармоничной активности, тогда мы были гораздо честнее перед самими собой. Ведь если ребенок поразительным образом умеет в равной степени и без сильного вреда самому себе орудовать одновременно и бессознательным, и сознательным, которые находятся примерно на одном уровне развития, то разве можно сравнивать такое удивительное существо с инфантильным зомби, который нарушил гармонию с самим собой? Да даже взрослый рациональный человек ни в какое сравнение не идет с самым обыкновенным ребенком, потому что, в отличие от этого самого ребенка, уже не умеет удерживать бессознательное и сознательное на одном уровне, он вынужден запирать свое бессознательное на несколько замков ради своей собственной безопасности.
Именно поэтому такое сравнение совершенно неуместно. Тогда почему инфантилов сравнивают с детьми? Может быть, причина в том, что сравниваемый и обсуждаемый человек не является на самом деле инфантилом, а на него попросту клевещут ради уязвления его достоинства?
Тогда…
– Мастер Зигмунд, вы уже проснулись? – раздался жизнерадостный женский голос рядом с его ухом.
Зигмунд вздрогнул. Он так увлекся своими бездарными и бесполезными мыслями, настолько ушел в себя, что не услышал шагов.
Он стыдливо отнял подушку-домик от своего помятого лица и постарался встать, виновато озираясь. Это действие он произвел без должной грации, которая была присуща высшим государственным деятелям, но ему было уже все равно. Только дурак не догадался бы, что аудитор из него вышел неважный.
– Который час? – тихо спросил он.
В горле пересохло, а все тело, казалось, было намазано невидимым неприятным на ощупь маслом. Не надо было думать о всякой чепухе, если уже проснулся. Потом настроение становится дурным, а мысли – ватными.
– Уже почти семь утра, мастер Зигмунд, – весело отозвалась жена старосты, хотя в ее голосе Зигмунд учуял легкий обвиняющий подтекст.
Все верно, ведь в деревнях встают рано. Даже очень рано.
Рядом с женщиной на маленьком прикроватном столике он уже приметил положительные изменения. Ароматные булочки горкой были положены на большую тарелку, а рядом стояла глубокая кружка с толстыми белыми стенками, а также крынка с молоком, от которого шел приятный белый пар.
Зигмунд взглянул на женщину крайне одобрительно. Он удивленно подметил, что к ней он начинает испытывать тихое, робкое, но самое настоящее сексуальное желание. Он давно не испытывал ничего подобного к противоположному полу, но сейчас хорошая еда, уютное жилье и добрая ободряющая улыбка ценилась им выше всего. Перед ним была богиня, и он хотел ее.
Обнять и не отпускать. Чтобы она вечно его кормила, а он… ничего особо не делал.
Он мгновенно утихомирил свои разгоряченные мысли, унял слегка подрагивающие старческие руки и постарался улыбнуться как можно более сухо и неэмоционально.
Не получилось. Улыбка у него растянулась до ушей.
– Благодарю вас, госпожа. Еще раз сердечно благодарю за столь сердечный прием. Поверьте, я вовсе не достоин такого ко мне обращения, но, находясь рядом с вами, я чувствую себя достойным, – вежливо поблагодарил Зигмунд свою хозяйку.
Женщина смущенно улыбнулась и затараторила в волнении:
– Что вы, мастер Зигмунд! Как можно! Это вы оказали нам честь, придя в наше захолустье! К тому же, позволю себе сказать, вы-то наверняка живете в более богатой, так сказать, обстановке, поэтому…
– Не богатство важно, – мягко перебил ее Зигмунд, – а состояние души. И с ним у придворных господ дела обстоят неважно. Никто не хочет обнажать свои настоящие чувства перед другими, зная, что эти другие спят и видят, как кого-нибудь да подсидеть. Лицемерие, ложь и безумное тщеславие – вот какие настроения сейчас царят в нашем замке. И видеть столь честный благодушный и радостный прием… Я понял, что этого мне в последнее время не хватает.
Женщина (и это показалось ему милым) в ужасе от услышанного прикрыла рот руками.
– Ужасно, мастер Зигмунд, попросту ужасно. Как же вам живется-то, бедненькому?
– Важны не мои чувства, госпожа, а мой долг, который превыше всего. Долг перед моим королем и этим королевством, – серьезно произнес он, глядя ей прямо в глаза. – А остальное уже мелочи.
Но она все равно отрицательно покачала головой, сочувствуя. Теперь желание притянуть ее к себе и поцеловать было настолько сильным, что Зигмунду пришлось очень сильно прикусить себе язык.
К счастью, женщина уже собиралась уходить. Она быстро встала, немного посуетилась, еще раз пожелала Зигмунду приятного утра, показала, куда положила плошку с водой и мылом для умывания, спросила, не нужна ли аудитору смена одежды.
Зигмунд виновато улыбнулся и ответил, что не помешает. Он, дескать, так спешил, возвращаясь в замок после одного длительного и крайне важного задания, а по пути его, как назло, развернули и приказали прийти в эту деревню, поэтому… но она явно не слушала его бредни, а лишь непрестанно кивала и улыбалась, сияя своими чудными глазами.
Вечером, напоследок упомянула она, мужики растопят баню, можно будет помыться, а ее муж ожидает господина аудитора внизу, желая показать ему место последнего преступления и вообще ввести в курс дела. Но это только после того, как господин аудитор позавтракает, конечно.
И она убежала, оставляя за собой причудливый аромат. Зигмунд даже не представлял, что в деревнях теперь женщины душатся. Хотя сколько уже времени прошло… да и она была женой старосты.
Который ожидал его внизу, чтобы начать какое-то там расследование. И зачем все это? Это не нужно. Лишнее.
Он попытался выбросить неприятные мысли из головы. А потом выбросил их вовсе.
Закрыл глаза.
Окунулся в глубины своего сознания. Недолго прошелся по темному туннелю, который еще ранее казался ему бесконечным. И вскоре дошел до той самой двери, скрывавшей то, до чего он всячески запрещал себе дотрагиваться.
Но теперь, в это самое мгновение, все было иначе. Он приоткрыл дверь. Она была не заперта, как и ожидалось.
Краем глаза он заметил в глубине комнаты темного зверя, который притаился и ожидал его, скаля свои гнилые зубы. Но он не обратил на зверя ровно никакого внимания.
Он прошел к центру комнаты, погружаясь в невидимое, но столь осязаемое, словно некая воздушная липкая паутина, вызывающая приятное электрическое покалывание. Это и было бессознательное.
Он на секунду забылся, полностью отдаваясь благостным ощущениям в своей душе. Но зверь не забыл его, и он был крайне обижен на Зигмунда.
Разогнавшись и постепенно набирая скорость, зверь в мощном прыжке бросился на Зигмунда, вгрызаясь в его тело своими мерзкими зубами. Но Зигмунд обнял темного зверя, он был в слишком умиротворенном расположении духа, чтобы сражаться со своим внутренним демоном. Он принял его, он подставил ему свое тело, он позволил отгрызать от него куски горячей свежей плоти.
Он знал, что поплатится за это. Но ему было все равно. Почему-то в последнее время он впадал в крайнюю степень безразличия. Может, именно такое состояние еще держит его на плаву?
Его сознание мгновенно окрасилось в темные и кровавые тона. Тело покрылось мелкой дрожью, а в голове лихорадочно загудело. Но он не открывал глаза.
Потому что ему было приятно. Очень приятно.
В своем воображении он больше не целовал эту милую женщину. Он разрывал на ней одежду и старался как можно плотнее прижать ее к себе. Он очень хотел ее и хотел слышать, как она громко стонет. И он слышал.
Слепым движением он нащупал свежую булочку. Все еще не открывая глаза и откинувшись на мягкие подушки, он яростно откусил добрый кусок. Сдоба показалась ему крайне сладкой, а также очень вкусной.
Он добавил эти прекрасные вкусовые ощущения к своему океану бурлящих чувств. А при следующем укусе живо представил себе, как он обхватывает своими губами нежный сосок ее полной груди, смешивая свою больную фантазию с реальным и живым вкусом от булочки.
Он съел ее без остатка и захотел еще. И он мог себе это позволить, ведь булочек еще было много, а также на столе стояло свежее горячее молоко.
Но это подождет. В своем воображении он уже дошел до момента, когда он медленно и настойчиво снимает с нее трусики.
Его рука прикоснулась к ее клитору, и она взвизгнула от удовольствия. Он улыбнулся и заворочался на кровати. Темный и столь нежеланный сосед в его сознании ничего не мог поделать – он горячо хотел приказать Зигмунду спуститься и разодрать одежду на женщине наяву, невзирая на последствия, но также ему было любопытно, что произойдет дальше в этой больной вымученной фантазии. И он помогал своему носителю добавлять новые краски в этот сумасшедший водоворот страстей.
Первый раз за долгое время Зигмунд нашел компромисс со своей темной душой. Хотя он понимал, что за это ему еще припомнят.
Через десять минут он, наконец, открыл глаза, тяжело дыша.
Хорошая еда, безмятежный сон, приятные собеседники. И мастурбация, куда же без нее.
Да, он был донельзя инфантилен, подумал Зигмунд, с удовольствием принимаясь за остаток утреннего угощения, запивая его вкуснейшим молоком.
Но сколько можно обращать внимание на мнение других людей, если он просто пытается выжить? Как может, он же старается… и он сделает вскоре огромную услугу этому миру, когда умрет. Ведь так?
Тогда почему ему нельзя побыть слабым? Хотя бы еще чуть-чуть. Он ненадолго, честно-честно. Скоро все закончится, а пока…
Пока у нас есть еще дела. Пусть и выдуманные, пусть и основанные на лжи, но все же это дела. Долг перед королем и страной. Он иронично усмехнулся, припоминая свои странные слова, которые совершенно неожиданно возникли у него в сознании.
К чему он это сказал?
И все же он абсолютно бесполезен.
Докончив с великолепным и сытным завтраком, он принялся тщательно умываться, насколько это было возможно при таком малом количестве воды.
И он вдруг понял, что очень хочет в баню. Казалось, что он не парился уже всю жизнь.
Что ж, один день не критичен. К тому же, может, уже сегодня на коротком деревенском совещании они решат, что с ним делать. А он никуда не уйдет, пока его не убьют, о нет. Будет докучать, действовать на нервы, постепенно влезать во все дела.
И он прекрасно знал, пусть и понаслышке, но о таком люди обычно не врут… он знал, что делают наркоторговцы с теми людьми, кто осмелился влезть в их дела. И чин аудитора тут не поможет – даже наоборот, помешает.
Зигмунд одернул свое безукоризненное одеяние, которое нисколько не помялось даже после ночевки, и начал спускаться вниз. Чтобы поговорить со старостой о делах.
XII
Дела были нынче кровавые.
Когда-то в этом доме, расположившемся недалеко от деревни на границе с лесом, который сейчас и решили навестить государственный аудитор и глава деревни, обреталась небольшая дружная семья.
Удивительные качества соединял в себе мужчина, живший здесь – и лесничий, и охотник, и любящий муж.
Маленькие и крайне милые дети бегали на свежем воздухе, играли. Жена замешивала тесто, а потом начиняла его вкуснейшей и разнообразной начинкой – ее пироги славились на всю округу.
Муж помогал в деревне местным, иногда мог пропасть в лесу на целый день (что он там делал?), но всегда исправно возвращался домой к позднему вечеру, чтобы поцеловать жену и обнять детей.
И именно к ним первым в деревне явился вервольф, нарушив практически идеальную семейную идиллию.
Теперь дом пустовал. И в нем было жутковато. Поговаривали, что после того случая никто из местных не отваживался подойти близко к дому. Деревенский народ частенько бывает суеверным, но тут их опасения Зигмунд целиком и полностью разделял.
– Умершего звали Рестар. Он… был хорошим человеком, – с видом духовника и голосом следователя произнес староста.
Был. Когда-то он был. А сейчас уже нет. Подобная изящная мысль о столь быстром превращении человека в ничто на мгновение очаровала Зигмунда.
– Если так, то это большая утрата для мира, – Зигмунд решил подражать манере старосты и высказываться о смерти так же поверхностно, но осторожно.
Он осматривал скудно обставленную комнату, в которой мебель, вся перевернутая вверх дном, все еще оставалась в своем хаотично безобразном положении. Но он практически не видел этого окружения, не подмечал. Все его внимание было сосредоточено на ответах своего собеседника. И в этот раз он решил даже не устанавливать прямого зрительного контакта, почему-то он посчитал это излишним. Поэтому он и осматривал комнату рассеянным взглядом, медленно перемещаясь по руинам царивших здесь ранее любви и домашнего уюта.
Интересно, когда в своей жизни он совершил ту самую ошибку, лишившись возможности жить так, как эта семья? Жить в любви, понимании и согласии. Выполнять простую работу, воспитывать своих детей, не испытывая столь неприятного экзистенциального кризиса. Когда это все было возможно, когда у него был такой шанс и когда он все испортил?
