Зенитчик: Зенитчик. Гвардии зенитчик. Возвращенец

– Даже не знаю, что с вами делать. Хотите, мы вас демобилизуем, и даже проездные документы в Ленинград оформим?

– Не хочу. Я еще с немецкими стервятниками не поквитался за эшелон разбомбленный, за женщин, за детишек убитых. В истребители меня точно не возьмут, так я их с земли достану. Вы только от прицела меня не убирайте, товарищ старший лейтенант.

– Это уже ваш новый комбат будет решать. А хотите, мы вас при штабе полка оставим, должность подходящую подберем, а там придет из Ленинграда подтверждение, звание среднего командира получите.

Ага, придет подтверждение, щас-с! И не только потому, что нечего подтверждать, но и потому, что не до подтверждений будет в ближайшее время в Ленинграде. Да и этот полк скоро в очередном котле свариться может.

– Спасибо за предложение, товарищ старший лейтенант, но я все-таки хочу на фрицев через оптическую трубу еще раз взглянуть.

– Как вы сказали? На фрицев?

– На фрицев. Это одно из наиболее распространенных у них имен. Да какая разница, как их называть. Фрицы, гансы, адольфы. Один черт.

– Ладно, идите, – машет рукой лейтенант.

Когда я оказываюсь в коридоре, Костромитин с Петровичем уже ждут меня там.

– Ну как?

– Нормально. А у вас.

– Да вроде все гладко прошло.

– Вот и хорошо, – подвожу я итог, – пошли столовую искать.

У нас на троих только один котелок, поэтому раздающий валит в него тройную порцию. Мы едим пшенную кашу с «машинным» маслом, по очереди черпая ее из котелка Петровича. Впрочем, мы не одни такие, кто-то утратил свое имущество при отступлении, кто-то и вовсе его не успел получить. На вкус каша весьма мерзкая, а порция маленькая. На таком питании, без приварка, можно только медленно загнуться. Выход один – отправка в действующую армию. Видимо, на этом и строится расчет, чтобы в тылу надолго не засиживались. После ужина мы идем устраиваться в казарму.

Казарма этого полка от привычной советской казармы, в которой я провел далеко не лучшие годы своей жизни, отличалась, как студенческая общага от четырехзвездочной гостиницы. Длинное помещение с деревянными нарами в три уровня и «взлетной полосой» посередине. Постельное белье в принципе отсутствует, дощатый пол изрядно загажен красноармейскими и командирскими сапогами, но у меня уже руки заныли и спина в предчувствии ближайшего паркохозяйственного дня. Ох, чую, сдохнем мы все на этом полу, ну кроме лейтенанта, разумеется. Сунул нос в уборную. Ужас.

Что удивило, так это отношение к личному оружию. Винтовки стоят в пирамидах прямо в центральном проходе. Оружие самое разное: трехлинейные образца 1891/30, СВТ образца 1938 и 1940 годов, короткие карабины Тульского оружейного завода, явно дореволюционного выпуска. И никаких цепочек через скобы спусковых крючков. Патроны тут же в пирамидах, доверяют, однако личному составу отцы-командиры. У нас же была оружейная комната под семью замками и со звуковой сигнализацией. Патроны в отдельном сейфе хранились. И все закрыто, опечатано и недоступно. Пристраиваю свою СВТ в ряду других, магазин забираю с собой.

Находим усатого старшину, который выдает нам по тощему матрасу, еще более тощей подушке и старому до дыр протертому одеялу.

– Средний комсостав располагается на другом этаже, – сообщает старшина Костромитину.

Но тот выражает желание остаться с нами. Старшина, пожав плечами, выделяет нам место для ночевки. А вот и преемственность традиций – некрашеные деревянные табуреты, стоящие в проходах между нарами. Сажусь на один из них и стягиваю сапоги. Двадцать два года прошло, а руки сами все сделали. Портянки на перекладины табурета, сапоги под него. На сиденье ложатся ремень, гимнастерка, шаровары, пилотка. Готово. Обернувшись, натыкаюсь на взгляд Костромитина, у него все уложено так же, только вместо пилотки сверху лежит командирская фуражка.

– Значит, в армии, говоришь, не служил, – не то спрашивает, не то утверждает лейтенант.

– Не служил, – подтверждаю я.

Команду «подъем» мы пытались проигнорировать, но нас поднимает на зарядку усатый старшина, оказывается, военно-бюрократическая машина уже сработала, и мы находимся в его списке. Костромитина он не трогает, но тот встает вместе с нами. На зарядку с голым торсом и пять кругов по плацу строем. С непривычки тяжело. Машем руками, отжимаемся и, наконец, возвращаемся в казарму. Утренний туалет прошел почти полностью на задержке дыхания, вонь жуткая и загажен он изрядно, а я себя не самым брезгливым человеком считаю. На завтрак перловка с тем же маслом и кусок черного хлеба. Хлеб, кстати, весьма приличный, в отличие от всего остального. Предчувствую, что постоянное полуголодное состояние мне гарантировано. Недоедают здесь все, но почти все они и размерами помельче, а для меня это становится серьезной проблемой.

После завтрака следует утренний развод. Нас троих отправляют в полковые мастерские вместе с пушкой. В мастерских нас встречает командир с одной шпалой в петлице, как оказалось, военинженер третьего ранга. Первым делом обращает внимание не на пробитый накатник, а на ствол.

– Это что за художества?

Костромитин поясняет.

– Убрать!

И только после этого приступает к осмотру орудия. Если не считать накатника, то в остальном пушка исправна, а его нам меняют за три часа. Работают местные ремонтники не торопясь, от нашей помощи отказываются, видимо, работы у них не много. СТЗ тащит орудие обратно в парк, а там и обед подоспел. После посещения столовой чувство голода несколько притупляется, но не исчезает совсем. После обеда еще один развод, и мы отправляемся в парк. Проверка контрольного уровня, проверка уровней на платформах, проверка согласованности углов возвышения, проверка нулевых установок прицела, проверка нулевой линии прицеливания. Работа не сложная, но муторная, требует тщательности и внимания. Заканчиваем к вечернему построению, потом ужин и свободное время до отбоя.

Попав в казарму задолго до отбоя, начинаю приглядываться к ее порядкам и нахожу для себя немало интересного. Здесь нет дедовщины в нашем понимании этого слова. Нет, деление на новобранцев и старослужащих сохраняется, но оно не столь явно выражено, по крайней мере внешне. В бытовом отношении каждый обслуживает себя сам, молодые не стирают дедам портянки и не подшивают подворотнички. Скорее наоборот, это старослужащие берут шефство над молодыми, разъясняя премудрости службы, не прибегая к подзатыльникам и зуботычинам. Сержанты не используют унизительных наказаний, а если и наказывают, то всех одинаково, и старых, и молодых. Может, открытый доступ к оружию и отсутствие дедовщины это вещи тесно взаимосвязанные. В такой казарме пресловутая дедовщина не приживается, точнее ее носители долго не живут.

Конечно, не все так благостно, если почти тысячу мужиков согнать в тесное, неустроенное помещение с большими бытовыми проблемами в рамки армейской дисциплины, кормить не досыта и заставлять выполнять грязную работу, к которой некоторые не привыкли, то конфликты между ними неизбежны. Но конфликты эти быстро гасятся либо младшими командирами, либо неформальными лидерами, которых выдвигает сама солдатская среда. Причем, в отличие от моего времени, лидеры это не пацаны с уголовными замашками, а красноармейцы старших возрастов, имеющие какое-никакое образование и жизненный опыт, к которым можно прийти за советом и которые могут решить вопрос «по совести», не доводя его до мордобоя. К тому же, как оказалось, Костромитин не единственный лейтенант, живущий на этом этаже. Я заметил еще двоих, старшего лейтенанта и лейтенанта, точнее воентехника, постепенно учусь замечать различия. А присутствие средних командиров всегда дисциплинирует, тем более что последний аргумент висит у них на поясе, а время-то военное и законы соответствующие.

Утром все повторяется: подъем, зарядка, умывание, завтрак, развод. Постепенно втягиваемся, даже голод как-то притупляется. Весь день лейтенант гоняет нас в качестве номеров расчета. Петрович тренируется в качестве заряжающего, досылая в пушку учебный снаряд, а потом вручную открывая замок. У лейтенанта эта операция получается легко и даже как-то небрежно. Подошел, хлопнул слегка по рукоятке, а затвор и открылся. Петрович синяк на правой руке набил, но все равно не получается у него так же. Я не выдерживаю.

– Петрович, брось дурью маяться. Это с виду легко, а на самом деле тут не однодневная тренировка нужна. Тебе сейчас надо затвор научиться открывать быстро и без выпендрежа. А этим фокусам потом научишься.

Меня лейтенант обучает установкам прицела, разъясняет, как устанавливать взрыватель осколочной гранаты для разных видов стрельбы. Тоже оказывается не так просто, спасибо за науку, лейтенант. Два дня все шло по накатанной колее, а на третий Костромитина вызвали в штаб полка. Вернулся он часа через два и сразу выдал новость:

– Будет формироваться новая батарея. Меня назначили командиром.

Я сориентировался первым.

– Поздравляю, товарищ лейтенант!

С этого момента все закрутилось. Будущей батарее выделяют свой пролет в казарме и каптерку, она же батарейная канцелярия. Начинает прибывать личный состав. Первыми появляются три лейтенанта – командиры взводов, все лейтенанты абсолютно новенькие – выпускники военных училищ этого года. Буквально через час к ним добавляется политрук, а еще через час старшина. Остальной личный состав пока представлен мной и Петровичем. Но уже на следующий день появляются сразу шесть сержантов – выпускники полковой школы. А затем в батарею начинают прибывать красноармейцы. Основных источников три: призванные из запаса, направленные из разбитых частей и выпускники полковой школы. Эти в основном идут в расчет ПУАЗО и дальномерщики.

Наконец боевое расписание батареи составлено, я официально становлюсь первым номером второго орудия второго огневого взвода. Командир взвода – лейтенант Дудок, какой-то он никакой, бесцветный. Посмотрим на него дальше. А вот с командиром орудия сержантом Филимоном Гмырей все стало ясно с самого начала. Природа отыгралась на нем за все сто лет алкоголизма его предков. Ростиком он едва перевалил за метр шестьдесят, плечики узкие, именно про таких говорят – соплей перешибить можно. Уши Филимона оттопырены, глаза близко посажены, кожа угреватая. С первого взгляда он мне не понравился, а я ему. И уже на следующий день Филимона иначе как Чмырей никто и не называл. О том, что такое чмо, здесь никто не знает, но сам негативный смысл такого прозвища поняли моментально. Чмыря свою кличку оправдывает на все сто, он оказывается туп как пробка и при этом хитер. Мое удивление, как он смог окончить полковую школу, разъясняют красноармейцы, учившиеся вместе с Чмырей. Все оказалось просто – он постукивал школьному политруку, а тот в свою очередь следил, чтобы школьные командиры не «обижали» его с отметками. Политрук хотел оставить Филимона при полковой школе, видимо, штатным стукачом. Но тут школьные командиры встали на дыбы, и это сокровище спихнули в нашу батарею.

В тот же день я отловил Костромитина в безлюдном месте.

– Лейтенант, ты на кой хрен этого урода взял, да еще и командиром орудия поставил?

– А у меня выбор был? Мне его вместе со всеми сверху спустили. И куда мне его девать прикажете? Я его специально в твой расчет направил. При таком командире хоть наводчик должен быть нормальным, иначе орудие небоеспособно.

Значит, теперь я должен Чмырины ошибки исправлять и золотце это от залетов спасать? Вот уж попал так попал. А куда деваться? Сам свою дорогу выбрал. А документов я так и не получил. Оказывается, красноармейские книжки нам не положены. Выдали только смертный медальон, который я по понятным причинам заполнять не стал.

Еще я убедился, что старшина – хохол и политрук – еврей это не только стереотип позднего времени. Интересно, это черты национального характера соответствуют определенным профессиональным требованиям или выбранная профессия так формирует характер, что он становится типичным для национальности человека. Старшина Пилипец в двух словах – жмот и жлоб, у него летом прошлогоднего снега не выпросишь. Нет, то, что положено каждому, он выдал, не мог не выдать. Я, наконец, обзавелся нормальным солдатским котелком, алюминиевой ложкой и вещмешком, а вот бритва у нас с Петровичем пока одна на двоих. Бытовые же мелочи, такие как мыло, зубной порошок, иголки, нитки, подшивочный материал, у него хрен получишь. Экономим нитки и стираем подшиву, по понятиям Советской армии – позор, а здесь в порядке вещей. Хотел было я по поводу запасных магазинов к СВТ заикнуться, но не стал, понял – бесполезно.

Младший политрук Семен Лившиц – правоверный кандидат в члены ВКП(б). До войны успел окончить строительный техникум в Витебске и поработать строителем дорог и мостов. Причем не в конторе сидел, а именно работал непосредственно на объектах. Проникнувшись важностью своей профессии, хотел поступить в строительный институт, но его вызвали в военкомат и направили на годичные курсы политруков запаса. То есть готового воентехника отправили учиться на политрука, не иначе опять национальный стереотип сработал. Еще один интересный момент, звания курсантам присвоили авансом, в самом начале обучения. А потом гоняли новоиспеченных младших политруков с двумя кубарями в петлицах почище новобранцев. После курсов Семен собирался поехать в Ленинград и поступить-таки в институт, но оказался в Брянске на должности политрука батареи. Несмотря на наши поражения, он уверен, что война закончится еще до весны следующего года и через год он все-таки станет студентом. Политрук сразу проникся ко мне доверием, я ведь был воплощением его мечты – дипломированным инженером. Вот только вопросы его о ленинградской жизни и вступительных экзаменах в вузы мне были абсолютно ни к чему. Отговорился тем, что институт закончил давно и о современной системе вступительных экзаменов почти ничего не знаю.

Положение на Западном фронте мы отслеживаем по частям, прибывающим в наш полк. Вчера, например, прибыла часть прожекторного батальона из Витебска, те, кто успел уйти на юг. А пока мы получаем технику и приступаем к слаживанию расчетов. Окончательно становится ясно, что Чмыря ни на что, кроме ретрансляции команд взводного, не способен. Причем ретрансляция эта напоминает испорченный телефон, поэтому приходится постоянно контролировать команды Дудка, исправляя то, что ляпнул Чмыря. А тот злится, понимая, что командирский авторитет потерял напрочь, хотя он его никогда и не имел. Пытался Филимон отыграться на расчете, но и тут его ожидал облом. Из полковой школы он вынес одно четкое правило: приказ командира – закон для подчиненного. Но в школе сержанты требовали в рамках устава, а об уставе Чмыря имеет весьма смутное представление. Точнее он знает, как выглядит устав, но о содержимом этой книги даже не догадывается. Поэтому взаимоотношения с подчиненными пытался построить в единственно знакомой ему системе: барин – крепостные. Знаю, что крепостное право отменили за шестьдесят лет до печальной даты рождения продолжателя рода Чмырей, но видимо, такая система уже намертво въелась в генетический код его предков и проявляется при первой же возможности. Поскольку взводный старательно не замечал складывающейся ситуации, то я пообщался с остальными сержантами батареи, и те сами провели с зарвавшимся Чмырей разъяснительную работу. Похоже, не обошлось без рукоприкладства, поскольку при целой морде общий вид у него был весьма помятый. После беседы наш командир притих, но я чувствую – затаился и ждет. Он бы и стуканул, но некому. Сема Лившиц стукачей вообще и Чмырю в частности на дух не переносит, взводному – бесполезно, Костромитину даже опасно, а до полкового комиссара ему не добраться.

Когда батарея начинает тренироваться в стрельбе с ПУАЗО, то выясняется, что этот прибор нагло врет. Боковое упреждение он выдает абсолютно правильное по величине, но противоположное по знаку. Расчет ПУАЗО обнаружил это случайно, и тут же встал вопрос: что делать? ПУАЗО – это прибор управления артиллерийским зенитным огнем, здоровенный зеленый ящик, набитый тонкой механикой и очень сложной электротехникой. С ним работает расчет аж из десяти человек. Этот прибор считывает данные со стереоскопического дальномера и двух визиров, а еще в него вводится куча всяких поправок, начиная от направления и скорости ветра, и до отклонения плотности воздуха от расчетной. ПУАЗО решает задачу встречи снаряда с целью и выдает на орудия азимут, угол возвышения ствола и установку взрывателя. Стрелять без него, конечно, можно, но эффективность стрельбы в разы падает.

Костромитин побежал в штаб, но вернулся с пустыми руками, другого прибора на складе нет, и когда он поступит, было неизвестно. Командиры походили вокруг, но вскрыть прибор не рискнули, все опломбировано. В соответствии с теорией ошибок, если ошибка противоположная по знаку, то, скорее всего, где-то перепутали «плюс» и «минус». Одна маленькая ошибка – и целая батарея, считай, небоеспособна. На следующий день я подошел к командиру взвода управления, тот как раз стоял возле лживого ящика.

– Товарищ лейтенант, давайте вместе неисправность поищем.

Тот посмотрел на меня, сделал шаг вперед и решительно сорвал первую пломбу, я дернул за вторую. Целый день мы ползали по проводам этой смеси нескольких часовых механизмов с творением сумасшедшего электрика. Трижды все электрические цепи проверили, а прибор цинично продолжал врать. В запале я отошел от чертова ящика, так как опасался, что нервы сдадут и я просто тресну по нему кулаком посильнее, лейтенант продолжал ковыряться в схеме. Когда я вернулся к потрохам ПУАЗО, меня словно током ударило.

– Вот он!

Мой палец уперся в хитрый ролик, связанный со шкалой бокового упреждения. Его можно поставить так, как он стоит сейчас, а можно… Через десять минут прибор заработал, как надо, а я заработал репутацию человека, способного разобраться даже в ПУАЗО.