Триумф бессознательного

«А – сказал замминистра – знаю, знаю. Это несколько проходимцев (!) затеяли это сборище и пригласили на него вейсманистов-морганистов» (Какое сочетание безупречного чутья и безграмотности! В 1979 г. замминистра Минздрава не знает разницы между фрейдистами и вейсманистами, т. е. представителями генетики – еще одной лженауки. Все лженауки у него на одно лицо.) «Простите – спокойно спросил Смирнов – не могли бы Вы уточнить, кого именно Вы считаете проходимцами – Федосеева, Кириллина (Председателя Госкомитета по Науке и Технике) или Председателя Совета Министров Грузии?».

Ответа не последовало. Замминистра швырнул трубку на рычаг. Приказ отменен не был, и многие медики брали отпуск, чтобы участвовать в Конгрессе.

Атмосфера вокруг Конгресса все более накалялась. Внезапно мне позвонили из МИДа. «Скажите – спросил вежливый вкрадчивый голос – под каким флагом будет выступать Ваш гость профессор Аммон?» Я совершил гигантское интеллектуальное усилие и догадался: «Под флагом Западного Берлина». На том конце провода одобрительно и понимающе усмехнулись. «Верно. Но не дай Вам Бог, чтобы случайно перед ним оказался флаг Западной Германии. Это будет грубая политическая ошибка с серьезными последствиями для Вас лично».

Я покрылся испариной и позвонил в Тбилиси. Выяснил, как и ожидал, что в программе Гюнтер Аммон числится представителем ФРГ. Попросил перепечатать программу.

Иностранцы летели в Тбилиси через Москву, надо было организовать их встречу и транспортировку в Грузию. Я пошел просить помощи в отдел международных связей Академии. Там сразу начались непредвиденные трудности. «По какому праву Ваш Конгресс называется международным?» – спросил чиновник. – «По протоколу это название может быть дано только конференциям, которые устраивают международные организации. Какая международная организация за Вами стоит?». Я тут же вспомнил одиозный и почти однозначный национальный состав участников, как из СССР, так и зарубежных. Чуть было не назвал эту международную организацию. Вовремя удержался. Отговорился распоряжением Федосеева. К нему претензий не было.

Чиновник просмотрел список из сотни западных ученых, выяснил даты их прибытия и обещал помочь. Но от списка ученых из социалистических стран отказался, и послал меня в другой отдел, занимающийся этими странами. Там никак не могли понять, о каком Конгрессе вообще идет речь. Грузины забыли поставить их в известность. Наконец, чиновник что-то уловил из моего растерянного бормотания.

«Вы хотите сказать – спросил он ласково, что Вы уже пригласили этих людей без нашего ведома, и они уже летят? В таком случае это судебное дело». Он полюбовался произведенным впечатлением (было чем) и продолжил: «Хорошо, я вижу Вы в этих делах новичок и ничего не понимаете. Как это Вас сделали Ученым Секретарем Оргкомитета? Пойдем в Первый Отдел. Я сам проверю, нет ли среди приглашенных персон нон-грата. Если нет – считайте, что Вам повезло – я закрою на все глаза. Если вдруг есть – Вы пойдете под суд, впрочем вместе с председателем Оргкомитета». Я сел в прихожей Первого Отдела. Ждать было тягостно. Я позвонил Бассину. «Никуда не уходите – сказал я злорадно – Ждите. Скоро я сообщу Вам, сядем ли мы вместе в тюрьму».

Наконец я сам сел в самолет с ощущением, что отмучился. У меня был договор с Ф. В. что мои обязанности кончаются когда я приземлюсь в Тбилиси. Не мог же я, в самом деле, продолжать мою успешную организационную деятельность в городе, где никого не знал. Я ехал участвовать в научном Конгрессе. Как я был наивен!

В первый же вечер, накануне открытия Конгресса, мне в гостиницу позвонил Бассин. «Спуститесь в комнату Оргкомитета, там какие-то проблемы с синхронными переводчиками» – и абонент отключился – на всю ночь. А я пошел выяснять проблему.

История с переводчиками начиналась в Москве. Мне посоветовали группу высоких профессионалов. Они поставили условия проживания – в гостинице с иностранцами, в номерах люкс. В Тбилиси условия приняли без обсуждения. И поэтому переводчиков никак не должно было быть в моей гостинице – там не жили иностранцы, да и с номерами люкс была напряженка.

Я подошел к комнате Оргкомитета и услышал громкий голос с грузинским акцентом: «А если вас это не устраивает, то значит вы вообще не советские люди, и можете отсюда уезжать». Спор по-видимому длился давно и принял скандальный характер. Я испугался. Синхронисты – каста высокооплачиваемых профессионалов, самоуважение у них высокое, с ними так разговаривать нельзя. Они могут уехать, и тогда на следующий день можно не открывать, а закрывать Конгресс. Да и требования их были законными – они тяжело работают, им нужны хорошие условия и контакт с теми, кого они переводят.

Именем Бассина я попросил чудесного грузина оставить меня с переводчиками одного. Почти час я выслушивал все, что они думают обо мне и моих способностях соблюдать соглашения. И все же уговорил их подождать до утра. На следующий день, с помощью ЦК Грузии мы перевели их в основную гостиницу.

Конгресс был праздником для всех участников (кроме организаторов). Условия для работы и развлечений были прекрасными – как всегда в Грузии. Экзотическая возможность приехать на такой конгресс собрала в одном зале людей, не часто встречающихся друг с другом. Были лидеры всех, нередко враждующих друг с другом, психоаналитических школ и направлений. Приехал и выступил легендарный Роман Якобсон (помните Маяковского – «Напролет болтал о Ромке Якобсоне…"), основатель психолингвистики, которому весь зал аплодировал стоя. Интересные доклады сменяли друг друга и переходили в дискуссии, разворачивавшиеся в коридорах и кафетериях.

Обсуждение всех, самых сложных проблем бессознательного создавало ощущение прорыва блокады прямо у нас на глазах. И тут у профессора Екатерины Шороховой, ортодоксального и одиозного марксистского идеолога от психологии, появилось ощущение, что пора защищать принципы. Она поднялась на трибуну во время круглого стола, собравшего лидеров всех психоаналитических школ, и начала свое выступление так: «Психология должна заниматься отношениями человека и человека, человека и общества и другими …сексуальными проблемами».

Синхронный перевод на 3 языка, короткая пауза на осмышление – и взрыв хохота и аплодисментов. Всем было ясно – ученая дама хотела сказать – «социальными проблемами». Она оговорилась, но именно психоаналитики знают, что такие оговорки имеют большое значение – за ними стоят серьезные и неосознанные личные проблемы. Зал торжествовал и неистовствовал. Шорохова наглядно подтвердила то, против чего пыталась бороться. Классическая оговорка попала в десятки иностранных корреспонденций о Конгрессе.

История организации круглого стола, на котором это случилось, тоже достойна описания. Повестка дня Конгресса была очень плотной. Она была перенасыщена докладами и для свободной открытой дискуссии времени не оставалось. Кто знает, может быть осторожный Бассин предусмотрел это специально, во избежание провокаций. Но в таком случае он перехитрил сам себя. Ночью после второго или третьего дня заседаний руководитель французской делегации и наш главный эксперт по безопасности Леон Шерток в тапочках и халате явился в номер Бассина и сообщил ему, что случайно узнал о заговоре в своей делегации. Французы хотят вынести декларацию об отсутствии свободы вообще и свободы дискуссии в частности на этом Конгрессе. Такая декларация означала бы не только провал Конгресса, но и провал в Союзе всей проблемы бессознательного. Идеологические ястребы торжественно объявили бы нас провокаторами – со всеми последствиями. Рано утром мы срочно перестроили программу дня и ввели круглый стол со свободной дискуссией, оказавшийся для Шороховой такой ловушкой.

Все же не следует думать, что во время всего Конгресса мы жили в таком напряжении звериной серьезности. Были многочисленные шутки, смешные ситуации, и мы ими наслаждались. Как-то в перерыве я подошел к одному из участников Конгресса и сказал, что по завершении грузины должны выпустить новый сорт сигарет «Филипп – Аполлон» (по именам главных организаторов и по ассоциации с популярными тогда сигаретами «Союз-Аполлон».) Мой собеседник невозмутимо сказал «Уже реализовано» и вытащил из кармана визитную карточку, где на одной стороне было написано по русски «Филипп Вениаминович Бассин», а на обратной по английски «Аполлон Епифанович Шерозия». Наши лидеры одновременно заказали свои визитки в одной и той же тбилисской типографии, и там чуть-чуть перепутали. Со всех ног побежал я в номер к Бассину и умильно попросил «Филипп Вениаминович, визиточку подарите?». Бассин развернулся ко мне в ярости: – «Пошел вон, мерзавец».

Нам очень повезло. Через 2 месяца началось вторжение в Афганистан. Начнись оно раньше, никто бы к нам с Запада не поехал. После Конгресса изменился климат в гуманитарных науках. Стало можно говорить обо всем, что нашло отражение в материалах Конгресса, а значит – практически обо всем. И профессор Косицкий стал называть меня «легальный фрейдист».

О Мишеле Жуве и его романе «Похититель снов»

Это не рецензия на беллетристическое произведение, неожиданно написанное выдающимся ученым, и тем более не попытка анализа научных идей в изобилии пронизывающих это произведение (хотя и в стиле совершенно не привычном для научной публикации). Это эссе, посвященное автору – великому физиологу, легенде научного сообщества, одному из основоположников современного учения о сне, и роман, написанный автором от первого лица, помогает лучше понять его личность, несмотря на весь камуфляж, создаваемый детективным сюжетом.

Один профессор когда-то сказал при обсуждении влияния идей И. П. Павлова на современную науку: «Величие ученого определяется количеством лет, на которые ему удалось задержать развитие науки». Разумеется, это парадокс – ведь великий ученый двигает науку вперед, и чем масштабнее его открытия и теории, тем шире этот научный прорыв. Но, как и во всяком хорошем парадоксе, в нем содержится элемент истины, оборотной стороны такого прорыва, имеющей психологические корни. Когда ученый обнаруживает ранее неизвестные явления и устанавливает связи между ними, он как правило стремится дать объяснение максимальному числу ранее непонятных фактов и создать новое целостное представление о предмете исследования. Он стремится включить в эту новую картину мира все, что не получало объяснения в рамках предыдущих представлений, разрешить максимальное число противоречий. В результате новая концепция становится нередко экспансивной и стремится не просто к объяснению, но буквально к поглощению всего, что так или иначе соприкасается с предметом изучения. А ведь великие открытия тем и велики, что совершаются не в узкой конкретной области, а в очень широкой сфере исследования. И если открытие в этой сфере действительно фундаментально и убедительно, оно вызывает энтузиазм у множества последователей, которые поддерживают претензию этой концепции стать истиной в последней инстанции. Так вместо того, чтобы открывать пути к следующим прорывам в понимании нашего сложного и многозначного мира во всех его противоречиях, глобальная новая концепция часто закрывает эти пути. В частности, в современной науке о мозге и психике такую функцию выполнили и идеи И. П. Павлова, и отчасти идеи З. Фрейда.

Разумеется, в таком повороте на 180 градусов автора новой концепции – человека творческого – казалось бы, трудно винить: он выполнил свой долг, и следующий шаг, новый прорыв – за другими. Павлов на вершине своего признания сам с раздражением говорил, что условные рефлексы не объясняют всего в человеческой психике, как это пытались делать его последователи. Но для последователей, принявших концепцию, очень комфортно вписаться в нее и защититься ею со всеми своими конкретными, пусть мизерными, дополнениями, и они часто пытаются подверстать под нее в том числе и такие новые факты, которые должны были бы побудить пересмотреть хотя бы некоторые аспекты глобальной теории. А автор такой теории обычно так вдохновлен ею (без вдохновения принципиально новое не создашь), что от него трудно ожидать готовности отнестись к ней критически, взглянуть на нее «сверху» и тем самым вдохновить на это своих последователей и учеников. На это способна только очень масштабная личность, а масштаб личности не обязательно коррелирует с уровнем одаренности. Творческий человек нередко доминантен как личность и не принимает ничего, что могло бы поставить под сомнение исчерпывающий характер его идей. Таким был и великий З. Фрейд, безжалостно изгонявший учеников, проявлявших интеллектуальную самостоятельность, таких как Юнг и Адлер.

Исключения встречаются. Известна история с выступлением в Москве перед физиками Нильса Бора. Бор говорил по-английски, и хотя большая часть слушателей знала этот язык, для тех немногих, кто испытывал трудности с пониманием, Бора переводил профессор Лифшиц – ученик и соавтор великого Ландау. Бора спросили, как ему удалось создать такую замечательную научную школу. Бор ответил, Лифшиц перевел, в зале начался смех. Бор сказал: «Это произошло потому, что я никогда не боялся сказать моим ученикам, что я дурак». Лифшиц явно не поверил своим ушам и перевел: «Это произошло потому, что я никогда не боялся сказать моим ученикам, что они дураки». Тут поднялся Петр Капица и сказал: «Разница между ответом и переводом отражает разницу школы Бора и школы Ландау». Похоже, что и среди выдающихся физиков Бор был исключением.

Я попробую доказать, что таким же исключением является Мишель Жуве, который способен не находиться под впечатлением, производимым его идеями. И его роман «Похититель снов», как я его вижу, это рассказ об освобождении автора от сковывающих рамок собственной концепции генетического программирования в быстром сне, концепции оригинальной и вызвавшей всеобщий интерес. Автор устами своего героя – профессора Мишеля Жуве – объявляет эту концепцию ошибочной и отказывается от нее. Более того, автор-герой вообще отказывается от своего профессионального физиологического подхода к проблеме сна и сновидений и впадает в настоящую ересь с позиции академической науки – он теперь интересуется вещими предостерегающими снами (существование которых научно не доказано) и верит в их истинность и в таинства души, проверяет и подтверждает событиями собственной жизни справедливость гороскопов и объявляет электрическую активность мозга не отражающей ничего сущностного. В романе его выступления с этими эпатирующими заявлениями перед научными аудиториями вызывают ощущение шока у слушателей. И думаю, для того, чтобы читатель книги тоже не был шокирован, автор вводит в повествование о своем пребывании на итальянском курорте и о своих свободных размышлениях там детективный сюжет. Он рассказывает фантастическую историю о том, как некие преследующие его шпионы с помощью похищенного у него же таинственного вещества и загадочных стимуляций мозга во время его глубокого сна после грязевых ванн меняют его как личность. Таким образом, его отказ от собственных выношенных и выстраданных теорий отражает это насильственное, искусственное изменение его личности. Я же позволю себе предположить, что этот детективный сюжет – попытка оправдать и объяснить не изменение личности автора, внезапно поднявшимся над собственной концепцией, а как раз полную, свободную и непосредственную реализацию его личности. Автору тесно в рамках условностей научного сообщества и он видит, насколько его собственная концепция, даже открывающая новые горизонты, все же беднее мира его живой души, мира, которую она призвана объяснить. Настоящий Жуве – это как раз Жуве способный переступить через все границы, пересмотреть собственные признанные достижения и безо всякого сожаления и ущерба начать сначала во имя свободы духа и вдохновенного ощущения вписанности в неисчерпаемый и многозначный мир. Моя уверенность в том, что в романе действует не подставной герой с его именем, а он сам, совершенно не изменившийся, подкрепляется и постоянно мелькающими в тексте, как бы брошенными вскользь, замечаниями и моими личными впечатлениями от Жуве.

Так, когда герой обдумывает очередную публикацию в традиционном ключе (которая так и не была завершена) он говорит себе, что нужно «постараться сделать статью скучноватой – как большинство статей в этом престижном журнале» – а ведь герой говорит себе это еще до всех фантастических воздействий на его мозг!

«Я не раз подтрунивал над собственной теорией генетического программирования».

«Я не могу больше читать собственные сочинения. Все это надо выбросить и сжечь»

«Напишу– ка я статью о взаимосвязи между искусством и сновидениями, особенно живописью» – и этому намерению веришь, когда читаешь, как ярко описывает он и свои сны, и природу, и вообще все, что видит.

Нет, все это говорит не условный герой детективного романа, подвергшийся изменению личности – это говорит сам автор, чья личность не менялась – живой, остроумный, свободный, думающий и чувствующий человек, получающий удовольствие от жизни во всех ее проявлениях – от еды, природы, общения со случайными людьми и хорошими знакомыми, от чувственных наслаждений, творчества.

Когда я читал эпизод романа, где главного героя – знаменитого профессора Жуве обкрадывают на улице, далеко от его отеля, и он превращается в нищего, я тут же подумал, что это метафора – ведь превращение в нищего освобождает от всего прошлого, от всех обязывающих и осточертевших условностей, и жизнь может начинаться как бы с чистого листа. И буквально через несколько абзацев я прочитал подтверждение автора: «Я превратился в бродягу, но стал свободен и счастлив». А облегчение, которое он испытывает, сбросив роскошные, но жмущие туфли – разве это не облегчение от навешанных регалий, облегчение, совершенно недоступное его амбициозным коллегам, о которых в другом месте он пишет «Конгресс ученых ослов, смешных и тщеславных».

Когда он пишет от лица героя романа «Я бы сидел там под солнцем и смотрел на вапореты, корабли и лодки», я вспоминаю, как Жуве в кулуарах одного из международных Конгрессов поделился со мной своей мечтой, что на пенсии будет сидеть в роще и слушать птиц, и это будет главным его занятием. И когда герой романа говорит: «Я смог раскрыть свою истинную натуру – исследователя, который сомневается, и верит в таинство души, в гороскопы, вещие сны и больше интересуется искусством, чем наукой» – я вижу Мишеля, каким я его помню, и не забываю при этом, что это тот же человек, который внес неоценимый вклад в современную биологическую науку о сне. Но его научные исследования – только часть его более глобального интереса к миру, и его свободная художественная фантазия, так увлекающая читателей его книг (в прекрасном переводе В. М. Ковальзона и В. В. Незговоровой) тоже часть этого целостного ощущения мира.

В 1974 г. я впервые увидел его на Конгрессе по сну в Ленинграде. Он был уже всемирно признанным ученым, изменившим представления о природе сна, и доклад его был очень интересным -и, возможно, главным на Конгрессе. А кончил он его словами, после которых мне стало ясно, что он масштабнее собственных открытий: «Мы все еще ничего не знаем о сне, но на более высоком уровне».

И последнее, что я хочу сказать. Я очень признателен Мишелю Жуве за отзыв на мою концепцию поисковой активности. Он написан не так, как пишут формальные отзывы и рекомендации: за достаточно подробным изложением сути основных моих идей шло замечание, что они нашли подтверждение в экспериментах его лаборатории. А ведь моя концепция представляла другой подход к функции быстрого сна, не совпадавший с подходом самого Жуве. Когда в 1991 г. он выступал в Хайфе в Технионе с описанием некоторых своих исследований, он сказал: «Мы тогда не могли дать им правильное объяснение. Объяснение пришло из Москвы». Надо знать нравы академического мира, чтобы оценить уровень личности автора такого признания.

Читая Фрейда…

Из многочисленных великих сталинских ударов по науке (по биологии, кибернетике, лингвистике, физиологии и т. п.) удар по психологии и психиатрии оказался самым сокрушительным. Пострадало прежде всего понимание наиболее глубоких и интимных механизмов человеческого поведения, тех механизмов, которые впервые стали предметом научного анализа в работах З. Фрейда, а до него раскрывались лишь в выдающихся произведениях мировой литературы – от Библии до творений Достоевского. В той агрессивности, с какой ополчились на изучение этих механизмов сталинские холопы от идеологии, была своя логика – ведь механизмы эти относятся к сфере бессознательного, а бессознательное по природе своей остается вне жесткого идеологического контроля, неподвластно ему. У советского человека не должно было быть никакого бессознательного. Впрочем, в этом вопросе Сталин и Гитлер проявили трогательное единодушие.

В результате мы на целые десятилетия выпали из мирового процесса развития психологии как науки, а ведь без понимания закономерностей человеческого поведения нельзя успешно решать никакие проблемы, даже сугубо экономические. Издание трудов Фрейда возвращает нас к истокам. В лекциях по психоанализу, которые охватывают огромный период деятельности Фрейда – с 1917 по 1932 г., представлены практически все основные аспекты его концепции. Вдобавок они организованы в целостную систему, которая логически последовательно развертывается перед читателем. Несмотря на высокую насыщенность сложным научным смыслом, лекции читаются как художественная проза. Этому способствует высокое литературное качество русского перевода, сохранившее яркий и свободный от штампов стиль Фрейда, его метафоричность и непосредственность.

Конечно, за время, истекшее с момента прочтения этого курса лекций, глубинная психология претерпела существенные изменения, и массовый читатель был бы дезориентирован, если бы воспринял лекции как последнее слово науки. Но есть и оборотная сторона медали. Мы можем сейчас свежо и непредвзято взглянуть на труды, которые для мировой психологии давно стали классическими и вокруг которых было так много неизвестных нам споров и толкований, что для квалифицированного западного читателя нелегко уже воспринимать первоисточник во всей его первозданности.

А между тем освобожденное от строительных лесов и позднейших надстроек здание, выстроенное Фрейдом, производит сильнейшее впечатление. В лекциях по психоанализу впервые предложена целостная (и до сих пор, пожалуй, наиболее универсальная) система взглядов, позволяющая внутренне непротиворечиво объяснить самые различные аспекты поведения человека и особенности его психической жизни с позиции строгого детерминизма, избегающего любых апелляций к случайности и необязательности. В рамках этой стройной системы с единых позиций рассматриваются такие далекие, на первый взгляд, друг от друга явления, как «случайные» описки, невротические симптомы и сновидения. Их объединяет представление о постоянной борьбе в человеческой душе между осознанным «Я», учитывающим интересы и требования социума, и неосознаваемыми, в силу враждебности к этим требованиям, но в то же время очень значимыми для личности мотивами.

Фрейд начинает с частного, казалось бы, вопроса – с проблемы описок, оговорок, ошибочных действий, всего того, что до него вообще не рассматривалось в психологии как достойный серьезного изучения объект. Да и много лет спустя интерес психоанализа к этим «побочным» эффектам психической деятельности, попытка осмыслить их и использовать как основу для выводов о скрытых тенденциях поведения, подвергались ожесточенным и вульгарным нападкам. Как часто утверждалось идеологами от психологии, что смешно видеть за случайными оговорками подавленные мотивы и тайные интересы, а предположения о сексуальной основе этих интересов становились предметом зубоскальства. Но поруганная судьба науки мстит за себя иронией.

Только иронией судьбы можно объяснить знаменитое происшествие на Международном конгрессе по бессознательному в Тбилиси в 1979 г. во время «круглого стола», посвященного судьбе психоанализа. За этим столом, впервые в СССР, собрались лидеры всех основных психоаналитических школ мира. И вот перед этим синклитом выступила профессор философии, известный ревнитель идеологической чистоты в общественных науках, чтобы дать решительный бой чуждым влияниям и взглядам. И с пафосом борца за правое дело провозгласила: «Психология должна заниматься проблемой отношения человека к человеку, человека и общества и другими сексуальными проблемами». Разумеется, она хотела сказать «социальными», она и слова-то такого неприличного – «сексуальное» – не рискнула бы произнести в солидном обществе, но именно такая оговорка, именно за этим столом была высоко оценена и присутствующими, и всей мировой прессой. А все-таки она вертится!

Но вернемся к Фрейду. Уже в этих первых лекциях об ошибках и описках проявляются все его сильные стороны как ученого, сочетающего в себе способность к пристальному наблюдению, кропотливому собиранию фактов и блистательному обобщению, поднимающемуся над этими фактами. С самых первых страниц «Лекции…» привлекают полемичностью, готовностью рассматривать разные ракурсы проблемы и искать ответы на возможные возражения. Отдавая себе отчет в необычности постановки вопроса, Фрейд сам выдвигает ряд контрдоводов против своей концепции и последовательно их опровергает.

Вот он обсуждает возможные аргументы против своего взгляда на природу ошибок и оговорок и с глубоким интуитивным пониманием сложных психических явлений отвергает возможность объяснения ошибок за счет нарушения внимания. Он справедливо утверждает, что как раз в автоматизированных действиях, требующих минимального внимания, ошибки встречаются крайне редко.

Убедительно отвергается ссылка на волнение, поскольку волнение с таким же успехом могло бы повысить уровень внимания. В этом вскользь брошенном замечании в зародыше содержится одна из важнейших и до сих пор актуальных проблем психофизиологии – проблема продуктивного и непродуктивного эмоционального напряжения.

Современному специалисту, пожалуй, наиболее интересно читать главы, посвященные сновидениям. В этой области за последние десятилетия проведено много психофизиологических исследований, позволяющих верифицировать научные спекуляции автора. Но прежде всего хочется привести высказывание Фрейда, предшествующее разделу: «Заниматься… сновидениями не только непрактично и излишне, но просто стыдно; это влечет за собой упреки в ненаучности, вызывает подозрение в личной склонности к мистицизму».

Сегодня, когда благодаря открытию быстрого сна проблема сновидений стала одной из важнейших в науке о мозге, это замечание предостерегает нас от пренебрежения теми загадочными явлениями человеческой психики, которые пока считаются ненаучными и мистическими. В тот самый период, когда строгий эмпирик И. П. Павлов объявил сновидения случайным результатом недостаточно выраженного «сонного торможения» отдельных участков коры, Фрейд настаивал на их закономерности и необходимости для человеческой психики и оказался прав.

При чтении этой главы, как, впрочем, и всей книги, постоянно сталкиваешься с обсуждением тех же проблем, которые актуальны сегодня. Почему с трудом пересказываются сновидения? Потому что образы трудно перевести в слова, их легче изобразить, отвечает Фрейд. А в одном из последних исследований, проведенных на больных с нарушениями речи, показано, что они успешно, и даже лучше здоровых, рисуют свои сновидения, которые затрудняются описать в словах.

Фрейд замечает вскользь: видевший сон знает, что означает его сон, он только не знает о своем знании и полагает поэтому, что не знает значения сна. В этом утверждении – абсолютно точное понимание латентного знания, проблемы, обсуждающейся сегодня и в психологии, и в философии, и в информатике. А когда Фрейд описывает созданный им и для понимания сновидений и невротических конфликтов, и для лечения метод свободных ассоциаций вокруг сюжета сновидения, то у нас неожиданно возникает свободная ассоциация с современными способами стимуляции образного мышления, которые тоже выполняют лечебную функцию.

Так, может быть, терапевтический эффект психоанализа во многом обязан не осознанию скрытых мотивов благодаря ассоциациям, а всемерной стимуляции образного мышления, которое неполноценно функционирует при неврозах и психосоматических заболеваниях и восстановлению которого так способствует эмоциональный контакт с психоаналитиком (да и с любым психотерапевтом), контакт, который Фрейд описывает как феномен «переноса либидо»? Такое понимание помогает преодолеть один из основных парадоксов общей концепции Фрейда: ведь если неприемлемые мотивы и представления упорно вытесняются из сознания во имя сохранения целостности собственного «Я», то почему же метод свободных ассоциаций обеспечивает их возвращение в сознание и тем самым способствует излечению? Не более ли справедливо противоположное предположение, согласно которому активация образного мышления и эмоциональный контакт с психоаналитиком способствует душевному излечению, и уже как следствие этого наступает осознание ранее вытесненных, но утративших свое эмоциональное значение комплексов и мотивов?

В течение ряда лет я развивал эту идею «осознания через излечение» (в противоположность фрейдовскому «излечению через осознание»), пока не нашел ее зародыш у самого Фрейда. Как обычно, он между прочим замечает, что неразрешимый на первых порах симптом поддается анализу, только тогда отпадает реальная заинтересованность в вытесненных мыслях. Не правда ли, поразительно, что спустя 75 лет Фрейд предстает перед нами не «памятником науки», а живым оппонентом, с которым интересно спорить и к словам которого стоит прислушиваться с большим вниманием. Но при всем этом нельзя не признать, что его конкретная трактовка отдельных образов и символов сновидений носит достаточно произвольный характер. Трудно согласиться и с универсальной трактовкой символов – современные исследователи показали, что одни и те же, по формальным критериям, образы могут отражать разные движения душевной жизни у людей с различными особенностями личности и в разных контекстах самих сновидений. Можно было бы привести много примеров на эту тему, но они показали бы только то, что и классические тексты стоит читать критически.

На сегодняшнем уровне знаний нельзя согласиться и с тем, что сновидения представляют собой просто удовлетворения запретных желаний в замаскированном виде. При таком понимании сновидения в лучшем случае должны были бы обеспечивать охрану самого сна, но никак не способствовать нормализации психического состояния в бодрствовании. Ведь, как прекрасно осознавал это и сам Фрейд, удовлетворение жажды в сновидении ни на йоту не уменьшает эту жажду после пробуждения, а образы, маскирующие желания, могут олицетворять эти желания только до тех пор, пока длятся сновидения, – для бодрствующего сознания они не несут никакой значимой информации.