Дорога на простор

Никита нагнулся к чертежу, глаза его блестели.

– Смотри! Был генуэзец, фрязин, повел суда, за морем нашел Новый Свет. Золото кораблями оттуда…

– Свет, говоришь? – перебил Ермак. – Новый Свет? Нашел… кто ж он, фрязин этот?

– А ты, атаман, – тихо сказал Никита, – ты подумай: что ж, на Руси нет никого поотважней того генуэзца?

Ермак следил за его тонким красивым пальцем.

– Что там? Ель частая… пуща…

– Царство сибирское!

Ермак повторил:

– Сибирское царство…

– Слыхивал?

– Краем уха. Ты скажи! Чье ж то царство?

– Русское! – Никита ударил ребром ладони по чертежу. – Наше! А сидит там вор Кучум-царь, последыш Батыев.

И, как дядя на пиру, сказал торжественно:

– Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше радение, Сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь-реку с Иртышом. Леса, пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы…

И развернул пергамент: "Дана грамота в Слободе лета 7082-го[16 - 1574 г.] майя в 30 день. Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии".

На шнурке висела царская печать ярого воску.

– Пустошь, – сказал Ермак. – Место немерянное…

Он подумал, прикрыв глаза веками.

– Рухляди ищете? Нелюдье раздольное…

– Там соболь. Царский зверь…

– А может, не одного того чаете, а…

– Дорожку? – горячим шепотом подсказал Никита.

– Путь – еще дальше.

– А куда путь? Куда, думай, казак!

– Вон – он! – Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.

– Высоко взорлил! – все горячей, все быстрей зашептал Никита. – Не столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится душа того, кто дерзнет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный. Слушай! То путь – в Великую Бухару.

– В Бухару?

– Дивно тебе?

– А реками русскими? И – чрез море Хвалынское?

– Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет, твой путь – петлястей. Верно и коротко – как я сказал. Мозгуй.

И как будто перевел разговор:

– К каким богатствам поворачиваем Русь! Корабли пошли в Лунд, в Любок, в Атроп[17 - в Лондон, в Любек, в Антверпен]. Польются оттуда нектарные вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная. Краса, на Руси неслыханная, приманит красу. Золото прильнет к золоту. И все то – как в могиле лежит, за басурманскими мечами. Иди, пробуди! Кого же вспомянет Русь? Кого, Ермак? Воевод да бояр, что толстые мяса хоронят в Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!…

Снова Ермак повторил:

– Сибирское царство.

Стукнули в дверь.

Донесся отдаленный отгул пира.

В дверях стоял человек. Строганов поднялся.

– Прости, Ермак. То за мной. Время – что золото. Ты же на пиру потешься.

И сказал уже шутливо:

– А кто стережет Кучумово царство? Чудь – заблудящая да гамалья – вогулишки.

Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые ходы. Служка нес перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее был вделан двойной дубовый люк. Вглубь вели пахнущие глиной ступени. В подземелье, глухом, как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на кирпичной кладке. Тяжелый замок долго не поддавался ключу в четверть длиной. Наконец, лязгнув, замок отскочил. Дверь, окованная железом, повернулась на скрипучих петлях. Огонь светца застелился – как зловонным ветром пахнуло из черной пасти двери. Слабые пятна и отблески побежали по стенам, полу и потолку погреба, куда вступил Никита.

Пляшущий мрак отступил и в одном из углов открыл скорченную фигуру человека, совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к которому был прикован за пояс.

Сине-багровое, страшное, с вывернутыми суставами тело человека распухло.

В широко открытых глазах отсвечивал двумя красными точками язычок светца.

Палач ждал наготове.

– Падаль, – сказал Никита. – Где взял подметные листы беглого раба Афоньки Шешукова? Строгановы – сыроядцы, а? Душу выворочу!

Он поднялся назад в чертежную светелку. Он был доволен. Он посвистывал. Семен и Максим тоже были тут.

Трое Строгановых собрались в чертежной, и были они одни.

– Ты теперь к себе, в Кергедан, Никитушка? – ласково спросил Семен.

Никита налил себе холодного чаю.