Дорога на простор

– Сла-авен До-он!

И дальше:

– Тюмень-город!

Перекликались дозорные.

– Раздоры видел, Черкасы, – сказа Ильин. – Орел-город… Какая ж она, Москва?

И зябко скорчился, – на худых коленях лежала покрытая тусклым оловом влаги дуда.

– Живут люди. – Ермак повел плечом. – Кругом живут люди… Все – на потребу человеку. Дерево, трава, зверь, река – бегучая водица-матушка… Москва, спрашиваешь? Дивен город, дивней нет. А тесно живут, скудно. Как купец на злате – человек на земле…

Нагнулся, поднял топор, валявшийся у ног.

– Твой?

– Селиверстов.

– Добро кидаем, парень, – топоришку ль, струг ли. Состроили и кинули, что жалеть! – Он постучал о борт топором, чтобы плотнее насадить его. – Иной скоротал век, хлеба скирду стравил, а не жил – обмишенился… Силой бы русской простор земной прорубить!

Он глядел на реку – в белом холодном тумане безжизненно чернели недвижные струги.

– Злата кровля манит, – повторил он, – жизнь как полегше… да смех легкий. А куда полегче! Тропочками хожеными топают – узки они, собьются на них, грызутся по-звериному, сулу-то дарма расточают. Тешатся: завтра – ух как я!.. А ты знай: нынче не выдюжишь, завтра крышка гробовая пристукнет. Сунул топор под рогожку, потер сомлевшую ногу, встал. Сказал озабоченно:

– Нынче борты подобрать: поплывем – быстрины не такие будут, волну черпнете. Припас весь перебрать, пересушить на парусах. Порох – надежней укрыть, в середку. Пуще всего беречь. Смолы насмолить, пока стоим здесь… На соседнем струге кто-то поднялся, ошалело озираясь спросонок, пошел, кутаясь в рваный зипун, к краю за своей нуждой.

Ермак рукавом отер мокрую бороду, лицо.

– Вот тоже… Обносился народ. Без баб томятся, парень.

Пошел, бережно ступая через кладь, отойдя, кивнул:

– Спи. Будет тебе.

– А ты, батька?

– Свет уж…

Гаврила смотрел – безмерное небо сливалось на востоке с безмерным в тумане, зыбким и белесым простором водяной казачьей дороги.

Наутро, поставив ногу на трухлявый пень, оглядывая казаков впалыми глазами из-под шапки, говорил батька:

– Жители окрест не держатся за Кучумову власть. Тут тюменское царство. Казачьим бы отрядом разведать дорожку вперед – что там за юрты, чьи? Чтоб добром встречали войско. Слышно, что даже в трех, а то и в четырех днях пути сидит еще не Кучумов раб, а тахан, который хоть платит дань, а сам себе вольный господин.

– А я один пойду, без отряда, – вызвался Ильин.

– Ты? Далеко ль уйдешь?

– Короб возьму…

И Ермак кивнул, будто знал, что так должно быть, только сказал:

– Далеко не забирайся.

Ильин набрал товару попестрей. И бугор скрыл короб за его спиной, колышущийся в лад с широким ровным шагом, и непокрытую голову, на которой ветер развеял русые волосы.

Раненый в грудь Родион Смыря лежал, угрюмо морщась; когда было очень больно, он мял и крутил подстилку, иногда пальцы его сами шевелились в воздухе, но не стонал, молчал.

Его с другими ранеными, положили в юрте: он попросил перенести его на струг. Вечером, услышав трубы, он вдруг сказал:

– Жидко играют. Дуют, надрываются. Радости, игры нет… Гаврюшка пришел?

От Ильина не было вестей уже пятый день.

На горке над Турой поставили особый дозор. Дозорной вышкой служило дерево, как на рубеже Дикого Поля на Руси.

Внизу ульи юрт лепились друг к другу и бежали с горки вниз, в лабку речки Тюменки. Над юртами курились дымки, тянуло кислым запахом кочевого жилья.

Уже возвращались многие казачьи отряды. Завидев их издали, дозорный кричал:

– Наши!

Но Ильин как в воду канул.

Бурнашка Баглай сидел на пригорке, на солнышке.

– Бурнашка, – сказал ему красноглазый Лешка Ложкарь, – и чего ты все думаешь? Где ж наш Рюха, скажи?

Думал ли Бурнашка? Он грелся на припеке, выжидал, пока кликнут к каше.

– Что тебе, человече, мои мысли? – ответил Бурнашка. – А про Гаврилку ведай, что друг ему – я. Ничего не станется с ним, пока я жив, помни! Мне б пойти вместо него: я б того тархана вмиг кругом пальца обежать заставил и себя в зад поцеловать!

Он встал, мигая светлыми глазами. И пошел с серьгой в ухе, жмурясь от солнца, покачиваясь на длинных, как столбы, ногах. Вечером он вернулся на горку. Короткий кафтан не сходился на его груди, под кафтаном был полосатый халат, на голове навернут какой-то тюрбан…

Казачьи отряды ходили по окрестным селеньям. Объявляли: "Кучум больше не владеет вами" – и в знак перехода тюменцев под новую власть брали поминки, небольшую дань мехами.

Но в иных местах не дали ничего: "Вы берете, хан вдвойне возьмет". Казаки попалили там шалаши.

Ермак сказал:

– Пути к хану нам не миновать. Сам посмотрю, чего вы не высмотрели. Со мной – полусотня. Без себя ставлю главным Михайлова Якова. Войском пришли, не жечь – пуще всего теперь строгость нужна, тароватость.

Шашку попробовал пальцем, остра ли, но опустил ее, проговорил:

– Мужиков тюменских видели. Теперь пусть тархан покажет, одной ли вострой саблей воевать нам или и среди князьков найдутся помощники против Кучума. – Усмехнулся: – Да и Гавря – что ж он там, проторговался? Еще купцу товару подвезем.

Юрты попадались редко, иные были пусты, жители укрылись, в других старики выходили навстречу, покорно сгибая морщинистые шеи. Почти не останавливался нигде Ермак, плыл все дальше и дальше. Брал поминки, кидал на стружки, торопил своих: