Но и чердак скоро кончится.
И как верхушке не корчиться,
сквозь шифер на минус сорок —
скоро.
Ворох листьев собрался.
Шифер – так в костре – рвануло.
Над крышей зелёный факел…
Снегом солнце в горло толкнуло
ледяной цилиндрик воздуха
по гортани вниз.
Вот оно, прозрение!
Вот она, жизнь!
Но что бывает с фикусом в мороз,
хоть он и доисторический?
Вот и вызвал у ворон
американский смех истерический.
Недолго сквозь марши траурным маршем
стволу высыхать.
У каждого своё назначение —
жить или созидать…
Мышечный срез желудочка
в трубочку холод сожмёт.
Смерть – это просто рождение
наоборот.
Вам не нравится похо…
Ва… нра… мерика…
Больше не раст…
Фикусы.
Опять дождь
Опять и сумрак за окном.
Земля набухла…
Мохнатенькие тоскунчики,
махонькие,
по комнате таскаются из угла в угол.
Таскают на нитках привязанных токсиков.
Те мохнатенько зевают: «Тоскота… Тоскота…»
Ушки вздрагивают.
Ждут.
Стука в дверь, звонка.
Но минута за минутой
выкукливаются в ленивых бабочек
и вылетают в окно.
Одинокость зло потирает руки —
подсчитывает барыши.
А мне бы – зонтом в твоей руке,
под дождём,
по улицам Москвы.
А ещё лучше —
по набухшей земле.
И чувствовать: по спине
хлопают капли,
как друг по плечу.
Мохнатенькие тоскунчики
уткнулись в подмышку.
Опять дождь. Опять не усну.
Опять.
Невесомость
В мире весомее нет ничего,
чем отрицание, чем невесомость.
Сколько там весит горькая совесть?
Так отчего же так тяжело?
И уронив на колени лицо,
переберите свои оправдания.
Чем измеряются воспоминания?
Так отчего же так тяжело?
Кто ты на свете? Не всё ли равно?
Только к чему же тогда гениальность?
Чем для души тяжелее бездарность?
Так отчего же так тяжело?
Ты ли не помнила, ты ли не знала:
выкинуть прошлое не проще ль всего?
Сколько нас прожитых в прошлом осталось?
Так отчего же так тяжело?
Ты раздвоилась.
Вас много. Вас много…
Ты отошла от стены к столу.
Ты прислонилась к зелёным обоям.
Ты поднесла пальцы к виску.
Ты обронила тяжёлое слово,
словно не ведая смысла его.
Ты засмеялась, устало, беззлобно.