Оценить:
 Рейтинг: 0

Мои знакомые животные

Год написания книги
2017
<< 1 2 3 4 >>
На страницу:
2 из 4
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

С тех пор так и повелось: когда ему холодно или хочется есть, он приходил к нам: мы его всегда пускали ночевать и кормили. Но играть с ним уже тогда было рискованно: его маленькие коготки были острые, как булавки, и он здорово царапался и даже кусался.

Иногда Малыш надолго пропадал, а потом появлялся, вытянувшийся, повзрослевший. Тело у него было длинное и лапы длинные: когда он вырос, то стоя на задних лапах, мог без труда дотянуться до нашего окна, находившегося в полутора метрах от земли. Он царапал стекло когтями и мяукал, и мы впускали его в дом.

Взрослого, его трудно было держать на коленях и гладить: он был слишком большим и тяжелым, а главное, у него сохранилась привычка все время выпускать, втягивать и опять выпускать когти и царапать все вокруг: мебель, мою одежду, руки. Он, во многом, остался диким животным, хотя по-своему и привязался ко мне.

Зимой Малыш столовался и ночевал у нас чаще, но иногда и в снежные морозные вьюжные ночи он где-то бродил: может быть, поддерживал знакомство с какой-нибудь хорошенькой кошечкой, а может быть, охотился.

Охотник он был хороший, но добычи своей почему-то не ел. Задушив здоровенную крысу – обычно это происходило ночью – он притаскивал ее к самому нашему порогу и клал посредине крыльца, так что, выйдя утром из дому, мы натыкались на мертвое тело. А рядом с самым добродетельным видом сидел Малыш, как бы говоря: «Вот, видите, какой я полезный! Ловлю крыс! Значит, вы должны меня кормить!»

Малыш был красивым зверем, но, правда, только зимой. Летом он всегда терял в весе и выглядел тощим и облезлым. Зимой же становился упитанным, у него отрастал густой светлый подшерсток, отчего кот казался очень пушистым; на кончиках ушей появлялись меховые, почти белые, кисточки – как у рыси. Он был похож на свою длинноногую стройную мать, но на боках его с возрастом проступили чуть заметные тигровые полосы, как у папаши-бандита. Двигался кот всегда крадучись, осторожно, сохраняя при этом гордый, независимый, даже высокомерный вид. Малыш был глуховат, но зрение имел острейшее, а глаза у него были странные: большие, холодные, сверкающие, как слюда, и почему-то разного цвета: левый желтый, а правый зеленый. Он так и остался дымчатым, только с возрастом его пушистая шуба потемнела, на груди появилась ослепительно белая манишка, а на передних лапах – такие же белые чулочки.

Зима у нас длинная, до шести месяцев, так что большую часть года кот щеголял в своей меховой шубе. Но долгая северная зима однажды сыграла с ним злую шутку.

Это было на третий или четвертый год его жизни, когда он вошел в свою котовскую силу, разогнал вокруг всех соперников (включая собственного родителя) и один ухаживал за добрым десятком очаровательнейших кошечек. Такой большой гарем, конечно, требовал внимания и сил, и кроме того, Малыш всегда плохо питался: ел он досыта, но давать ему тогда нам было нечего, кроме рыбьих голов, куриных косточек, остатков от обеда. Все знают, что кошки, чтобы восполнить недостаток витаминов, едят траву, но зимой травы нет, а пища была однообразной, бедной витаминами. И Малыш очень серьезно заболел: у него случился паралич задних конечностей.

Как всегда в трудную минуту он приполз к нам. Задние лапы кота волочились по земле, почти не двигались, сам он выглядел жалким и несчастным. В тот же день я понес Малыша к ветеринару. Доктор, маленькая кругленькая пожилая женщина, долго осматривала кота, тыкала иголкой в его задние лапы: они ничего не чувствовали. «Дело плохо! – сказала она. – Может быть, хотите его усыпить?» Но я категорически отказался.

И началась борьба за жизнь Малыша. Каждый день я носил его на уколы. Уколов он панически боялся, и мне приходилось его держать.

Когда я принес кота в первый раз, доктор не хотела делать укол, потому что я был без перчаток и она была уверена, что кот от боли и страха обязательно прокусит мне руку до кости: ведь Малыш был большим и зубастым зверем, – когда врач его взвесила, в нем оказалось 8 килограмм 200 грамм, но это еще не настоящий его зимний вес: здоровый, он наверняка весил зимой не меньше десяти килограммов. Но я сказал, что беру ответственность на себя: буду держать его голыми руками.

Я положил Малыша на стол, но когда его уколола игла, он рванулся с такой силой, что я выпустил его. Кот свалился на пол и мгновенно заполз под массивный шкаф. Доктор наклонилась, протянула было руку, но кот зашипел на нее, как змея: это было громкое, жуткое, угрожающее предупреждение: «Не тронь! Укушу!»

Я сел на корточки и заглянул под шкаф. Кот забился к самой стене и оттуда, из темноты, сверкал на меня глазами. Я протянул руку и схватил его за переднюю лапу. Доктор громко вскрикнула: «Уберите руку, что вы! Уберите руку сейчас же!» Но я сильно потянул и с трудом, но все-таки вытащил кота наружу. Он не пытался укусить меня или поцарапать.

Теперь я держал Малыша крепко, но самому мне пришлось отвернуться, потому что я не мог выдержать его несчастного вида и отчаянных громких воплей. Наконец, укол был сделан. Я держал Малыша за холку и за передние лапы голыми руками, и он, как ни вопил от страха и боли, опять не укусил меня.

Потом врач дала мне таблетки и порошки и сказала: «Да, теперь я верю, что вы его вылечите. Удивительно, как он вас любит. Никогда не видела ничего подобного!» И мы оба стали гладить кота, в изнеможении, тяжело дыша, лежавшего на боку.

Так продолжалось долго. После школы я брал большую спортивную сумку, сажал туда Малыша, закрывал молнию и шел к врачу. В тот год в марте были сильные снежные вьюги, а идти нужно было на другой конец города: дорога в оба конца занимала почти три часа. Ехать с Малышом в автобусе было невозможно, потому что по дороге он метался и выл дурным голосом, так что через каждые сто шагов приходилось ставить сумку на землю и, чуть-чуть расстегнув молнию, гладить и успокаивать кота.

Только в апреле наступило улучшение. Доктор сказала мне: «Вы его спасли!» Не знаю, понимал ли это Малыш, но с тех пор он стал ночевать у нас гораздо чаще и больше не царапал мебель, хотя и без того все наши шкафы, столы и диваны носят на себе следы его когтей и иногда эти следы можно найти метрах в полутора от пола и даже выше.

А еще через год мы потеряли нашего Малыша. Вот как это случилось.

Рядом с нашим домом стоял старый деревянный дом. Жили там не только крысы; жила там еще девочка Соня, ее мамаша, Петровна, как ее все называли, и ее сожитель, Павлиныч. Петровна была огромная, толстая, как колода, краснолицая баба, работавшая поварихой в ресторане, откуда она вечно таскала то мясо, то рыбу и, видно, ела за троих: ведь не свое, ворованное, что ж жалеть. А девчонка, между тем, была у нее тощая-тощая, в чем душа держится; кошка, мама Малыша, Чернуха, тоже тощая, и даже сожитель ее, имевший экзотическое отчество Павлиныч, был мелкий, плешивый и тощий мужичонка, раза в три уже своей дорогой «супружницы».

Конечно, Малыш, никогда не жаловавшийся на плохой аппетит, кормился не только у нас, но и у них, иногда отбирая еду у собственной матери, Чернушки, а иногда и выпрашивая подачки, благо, что обрезков мяса и рыбьих голов и потрохов там было всегда в избытке.

Это случилось тоже зимой. Петровна по временам в своем ресторане изрядно напивалась и приходила домой веселая, но раздражительная: такое действие на нее почему-то оказывала водка. Поскольку была она женщина небедная, то и ходила в роскошном, сшитом на заказ бордовом пальто с норковым воротником. И вот Малыш, встретив ее у крыльца, как обычно, стал просить подачки, встал на задние лапы, прислонившись передними к ее бордовому пальто. Как назло, в тот день началась оттепель и лапы у кота были в грязи.

Будь баба трезвой, все бы ограничилось матерной бранью, кота бы прогнали – и только. Но она была основательно пьяна. Выхватила из штабеля дров какое-то полено и ударила им Малыша. Ударила, видно, сильно.

Я этого всего не видел, мне потом рассказывала Сонька. Она говорит, что Малыш от боли так завизжал, что было слышно на соседней улице.

А потом, конечно, приполз к нам: зализывать раны. Обошлось на сей раз без врача: бок и спина у него зажили, я его хорошо кормил, и вскоре Малыш стал, как обычно, уходить по ночам, но, как впоследствии выяснилось, по совершенно особым делам. Кот решил отомстить своей обидчице.

Я, понятно, об этом не подозревал. Квартира Петровны, как и весь дом, отапливалась дровами, и возле боковой стены сделан был для них дощатый навес. Наше окно находилось как раз над этим навесом, и я несколько раз замечал, что Малыш, забравшись на самый верх его, метрах в четырех от земли, сидит там часами и то ли чего-то ждет, то ли кого-то караулит. Но как я мог догадаться, что у него на уме?

И вот однажды холодным вьюжным утром он-таки дождался: Петровна вышла по дрова. К счастью своему, она накинула шарф и поверх него тулуп, но не застегнула его. Кот прыгнул на нее сверху и, как делают все хищники, вцепился мертвой хваткой ей в шею сзади, где позвонки. Хорошо, что укус был сквозь шарф. Но она заорала так, что через минуту во двор выбежали все соседи.

Выбежал и я. Не могу сказать, что мне Петровна очень нравилась, но тут я впервые ей искренне посочувствовал. Она сидела прямо на снегу, плакала и громко, жалобно, по-детски всхлипывала. Думаю, такого ужаса она не испытывала никогда в жизни. Кот же, конечно, давно удрал с места преступления.

Потом Петровне пришлось делать уколы против бешенства. А на шее у нее так навсегда и остались два четких следа от клыков Малыша.

Я же увидел его почти через месяц. Где он бродил, бог весть, но этот гениальный зверь, конечно, прекрасно понимал, что его ждет в нашем дворе. У Павлиныча была двустволка, и он поклялся всеми мыслимыми клятвами обязательно застрелить Малыша.

Поэтому я его хорошо накормил, подсыпав в еду снотворного, как уже не раз делал во время его болезни. Когда он заснул, я уложил кота в сумку, отнес на автовокзал, сел в пригородный автобус и отвез Малыша к бабушке в деревню. Ей я сказал, что нашел для нее хорошего кота-крысолова: дескать, проявил заботу о старушке!

С тех пор Малыш живет в деревне. Прошло уже пять лет, как я его туда переселил. Он жив, здоров, говорят, не жалуется и даже процветает; пользуется большой популярностью у местных кошек. Но я его больше ни разу не видел.

Вот такой он, Малыш, – «глупая кошка», как говорят умные и знающие люди.

Лизка

Говорят, сапер ошибается только один раз. Вот и Лизка, к несчастью, ошиблась тоже только один раз. Она была выдающейся специалисткой по прыжкам с большой высоты, ее высочайшая квалификация в этом деле сомнению никогда не подвергалась. Но и ей – как саперу – дано было право только на одну ошибку, и она оказалась последней.

Лизка – это наша ангорская кошка. И это была самая необычная кошка, какую я знал в своей жизни.

Она и внешне уж никак не походила на обыкновенную кошку. Маленькая, хрупкая, изящная, с удивительно чистой снежно-белой щерстью, из-под которой чуть просвечивала розовая кожа, с маленькими лапками, розовым носиком и огромными светло-голубыми, как закатное небо, глазами, она казалась скорее ангелом, спустившимся на нашу грешную Землю с небес, чем животным, тем более хищным.

Почти всю первую половину дня после завтрака Лизка занималась своим туалетом. Сначала она вылизывала хвост и заднюю часть тела (хвост при этом она прижимала к полу передними лапками, чтобы он не шевелился), потом все остальное. На это у нее уходило не меньше двух часов. Воды она терпеть не могла, зато два раза в день ее расчесывали мягкой щеткой.

Все ее повадки были очень странные. Выйдя из детского возраста, она почти никогда не играла, а или неторопливо бродила по квартире, куда-нибудь запрыгивала и спрыгивала обратно, или сидела на шкафу или на столе, или лежала на ковре посреди комнаты. Она почти никогда не выпускала «из ножен» своих коготков, так что кое-кто из наших юных гостей даже выражал сомнение в том, что они у нее вообще есть: когти у нее, конечно, были, но она ими совсем не пользовалась.

Лизка была необыкновенно привязана ко всем домашним, особенно к моей младшей сестре, Вике, которую она встречала не иначе, как прыгнув ей на грудь, обняв лапками за шею и «целуя» в нос, щеку или глаз. Мне она тоже часто лизала руки и лицо: кстати, именно из-за этой своей привычки она и получила имя «Лизка».

В то же время к чужим она относилась очень настороженно, не любила, когда ее гладят или берут на руки, поэтому гостей обычно встречала, сидя на шкафу.

Шкаф у нас был высокий, с антресолью под самый потолок: оставалось ровно столько пространства, чтобы поместиться маленькой кошке. Но самое интересное, что шкаф стоял совершенно отдельно от другой мебели, был он гладкий-гладкий, полированный, так что, казалось, забраться на него абсолютно невозможно. Никто не мог понять, как кошка туда попадает.

Лизка делала так: выходила из комнаты в довольно длинный прямой коридор, напротив которого как раз и стоял шкаф. Затем от самой входной двери разгонялась и взбегала прямо по стене! Кто этого не видел, никогда не поверит. Правда, при этом она выпускала свои коготки, из-за чего стена в этом месте была закрыта специальной деревянной панелью, которую мы так и называли «лизкина стена».

Но самыми замечательными лизкиными качествами были ее ум и ее манера ходить на прогулку.

Умна она была невероятно. Она понимала все, что ей говорили; например, можно было сказать: «Лизка, выйди, пожалуйста, из комнаты!» – и она вставала или спрыгивала откуда-нибудь и выходила. Можно было позвать ее, не обычным «кис-кис», а совсем как человека: «Лизка, иди сюда!» – и она приходила.

Вообще с Лизкой никто из нас не обращался как с кошкой: никто ей не говорил «Брысь!» и т.п., как-то не получалось. И когда она лежала, вытянув лапки, на моем столе и смотрела на меня, на мордочке у нее обычно было такое выражение, будто кошка чуть-чуть улыбается; глаза, большие, ласковые и умные, казались задумчивыми – и я, глядя на нее, иногда начинал сомневаться в том, что наша Лизка действительно кошка. А вдруг она человек? Во всяком случае, глаза у нее были гораздо более человеческие, чем у многих людей.

Что касается лизкиных прогулок, то это были во всех отношениях обычные кошачьи прогулки, за исключением только того способа, каким она попадала на улицу. Почему-то Лизка боялась или не хотела выходить через дверь, по лестнице, а выпрыгивала в форточку и потом вниз с балкона. Казалось бы, что тут особенного? А дело все в том, что жили мы в то время на пятом этаже!

В это, я понимаю, поверить еще трудней, чем в историю со шкафом. Тем не менее, Лизка это проделывала сотни раз на протяжении трех лет и с ней ни разу ничего плохого не случилось.

Видимо, решающим был первый прыжок: возможно, она просто по неосторожности упала с балкона – и благополучно приземлилась. И с тех пор не боялась прыгать вниз.

Многое объяснялось, конечно, и особенностями ее телосложения и поведения. У Лизки были длинные, сильные, как пружины, «ноги», при очень небольшом весе. Поэтому запрыгивать куда-нибудь и спрыгивать вниз было ее любимым занятием, кроме того, она таким образом тренировала свои лапки-пружинки.

Своими цирковыми трюками она не занималась только зимой, в сильные морозы, да еще тогда, когда у нее были котята. За четыре года, что Лизка прожила у нас, она родила семерых котят, отцом всех их был один очень представительный ангорский кот. Лизка была самой нежной и заботливой мамой, и котята у нее всегда хорошо развивались, были здоровые и веселые: найти для них хозяев труда не составляло.
<< 1 2 3 4 >>
На страницу:
2 из 4