Поэтическое восприятие

На ночь натыкаясь руками, Урала

Твердыня орала и, падая замертво,

В мученьях ослепшая, утро рожала.

Гремя опрокидывались нечаянно задетые

Громады и бронзы массивов каких-то.

Пыхтел пассажирский. И где-то от этого

Шарахаясь, падали признаки пихты.

Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:

Он им был подсыпан – заводам и горам —

Лесным печником, злоязычным Горынычем,

Как опий попутчику опытным вором.

Очнулись в огне. С горизонта пунцового

На лыжах спускались к лесам азиатцы,

Лизали подошвы и соснам подсовывали

Короны и звали на царство венчаться.

И сосны, повстав и храня иерархию

Мохнатых монархов, вступали

На устланый наста оранжевым бархатом

Покров из камки и сусали».

Мы имеем право передохнуть, поразмыслить об услышанном, давайте, сделаем паузу и продолжим спустя, ну хотя бы, неделю.

Прежде чем мы с вами начнём погружение в высоту стихотворения «Урал впервые», давайте вспомним ключевые отличия хороших/плохих стишков от поэзии.

По существу и вкратце я бы отметил следующие признаки "хороших стишков", кои присутствуют в них, либо по отдельности, либо в комбинации:

1. "Поддаётся пересказу, что на мой взгляд, вернейший признак отсутствия поэзии". (Мандельштам). То есть, либо это рифмованная проза, когда окончания вроде бы зарифмованы, предложения размещены построчно, но по сути своей произведение представляет собой повествование в столбик – обыкновенное перечисление действий, характеристик чего-то, которые могут быть щедро сдобрены авторской душевной причастностью, но при всём уважении к этой душевной причастности, произведение не принадлежит поэзии, как таковой, просто использует её форму. Это небольшой рассказ "о том как дело было". Такое произведение очень легко перевести в разряд прозы, надо всего лишь, например, убрать построчность формы или рифмовку окончаний, и всё, стишок становится рассказиком, поэма становится новеллой.

2. Доминанта содержания. В хороших стишках, содержание, как правило, лежит на поверхности, является единственным, никакой анфилады смыслов нет, есть только выпирающее наружу желание автора стишка сказать наболевшее выстраданное, по типу "мораль той басни такова" – словесность содержания также характерна для стишков, как хороших ( то есть более складных и ладных в рифмовке и образах), так и в плохих (менее ладных в рифмовке и образах. Звукопись, ритм примитивны, односложны, недоразвиты и не являются самостоятельным, самодостаточным содержанием.

3. Хороший стишок – это практически всегда выраженный частный случай, в котором автор рассказывает только свою душу и не в состоянии раздвинуть горизонт. Николай Гумилёв писал, что "рассказчики только своей души не могут стать сколько-нибудь стоящими поэтами". Ему вторит Александр Твардовский : «Ваши стихи – ваше частное дело, – вот в чём беда.. Писание стихов доставляет Вам радость, освобождает Вас от груза невысказанных переживаний, облагораживает Ваши помыслы и желания в Ваших собственных глазах, но не более того». Хорошие стишки – всегда "не более того", не более того, что автор знает и предлагает из своей жизни, а если и "более того", то в виде прозаическом (см.пункт 1) С Гумилёвым и Твардовским согласен Иосиф Бродский: «Чем больше цель движения удалена, тем искусство вероятней.. ибо что же может быть удалено от ежедневной реальности более, чем великий поэт или великая поэзия»

4. Хороший стишок, в отличие от плохого стишка, не допускает явных ляпов в стилистике, но язык хороших стишков, тем не менее, беден и бледен. Это по сути тот же самый язык повседневного общения, сведённый в столбики, строки и строфы. На этом языке хорошо беседовать о природе, погоде, сетовать на "несчастную солдатскую любовь" под три блатных аккорда, можно выражать негодование или философствовать довольно-таки удачно и интересно. Но поэзия, как высшая форма языка, отсутствует во всех вариациях стишков. "…легко усваиваемая поэзия, отгороженный курятник, уютный закуток, где кудахчут и топчутся домашние птицы. Это не работа над словом, а скорее отдых от слова" – написал Осип Мандельштам о хороших и плохих стишках.

5. Хорошие стишки имеют образность, арсенал сравнений, аналогий, но, как правило, это либо речевые клише, штампы, либо такая "образность", в коей сравниваемое и сравнение находятся слишком далеко друг от друга, невозможно выстроить мгновенный ассоциативный ряд, либо образность подменена фигуральностью речи, когда вместо фантазии возникает фантастика, вместо развития воображения происходит его оглупление или падение с переломом.

6. Хорошие стишки, как трамваи, движутся по рельсам, то есть тривиальны – от замысла, ракурса до исполнения. Либо уподобляются подвыпившей компании, которая демонстрирует "пьяную раскованность". Людей пишущих стишки Мандельштам назвал "прирождёнными не-читателями". "они неизменно обижаются на совет научиться читать, прежде чем начать писать. Никому из них не приходит в голову, что читать стихи – величайшее и труднейшее искусство, и звание читателя не менее почтенно, чем звание поэта; скромное звание читателя их не удовлетворяет и, повторяю, это прирожденные не-читатели…»

7. Хорошие стишки могут быть искренними, душевными, злободневными, дневниковыми, местечковыми или эпохальными, но в них нет тайны, чары, в них напрочь отсутствует приключение, художественный или правдивый вымысел, которые по выражению Вейдле "совсем не есть выдумка, басня, произвольное измышление, которые нельзя назвать ни былью, ни небылицей, ибо в нём таинственно познаётся не преходящее бывание, а образ подлинного бытия". В хороших стишках, тем паче в стишках плохих вовсе отсутствует "нас возвышающий обман", который "тьмы низких истин мне дороже".

А теперь, вернёмся к стихотворению Пастернака «Урал впервые»:

Не только и не столько: местность, среда обитания, часть природы под общим названием «Урал», но сама «Поэзия», возможно для многих из читающих эти строки, откроется через это стихотворение «впервые», настолько сильно явлен здесь так называемый поэтический взгляд на вещи. Это вам не простецкие, пусть даже обильно сдобренные образностью, перечисления природы-погоды или «видов из окна вагона», это вам не список в столбик путевых заметок натуралиста-путешественника. Здесь, если и «путешествует», то взгляд размером с горную гряду, с эпоху! И сходу, с первой строки возникает, предстаёт перед воображением нашим необъятное и неведомое по сути существо под именем «Урал», извиняясь будто за громаду своих свойств, сжатых и растянутых во времени и пространстве. Необъятная, дикая, пугающаяся самой себя плоть проступает на словесном холсте Пастернака, падая на сетчатку внутренних глаз сознания человека к ней прикоснувшегося – метеоровым потоком эпитетов, включающих в себя «суть и характер, судьбу и состояние жизни существ или сущностей мира искусства, в том числе искусства поэзии, кои превышают представления о жизни; кои перешагивают через географические карты и человеческие судьбы, и через весь наш «личный наблюдательный пункт» за происходящим, за уходящим за горизонт событий, и формируют себя в качестве равноправных участников всё время создающегося мироздания.

Вспомним вслух две первые строфы стихотворения. Давайте, «прошевелим строфы губами», затем, в голос поднимем их, как будто подбираем из-под ног, стелющееся, ещё тёплое от жажды слова, эхо скорописи духа поэта:

«Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,

На ночь натыкаясь руками, Урала

Твердыня орала и, падая замертво,

В мученьях ослепшая, утро рожала.

Гремя опрокидывались нечаянно задетые

Громады и бронзы массивов каких-то.

Пыхтел пассажирский. И где-то от этого

Шарахаясь, падали признаки пихты»

Твердыня духа, обладающая плотью каменного сознания, бесформенной формой и необъятным для одной жизни размером и размахом, а также судьбою или участью, схожими с участью человеческой, молвит себя устами поэта. Это она зачинает утро, эта она поддаётся только языку поэзии, на остальных языках: «от русского обиходного до любого другого» – не существует, как таковая.

Твердыня тайны мироздания поддаётся исключительно только, сроднившемуся с нею скульптору словесности, высекающими из глыбы языка её словесную, протяжённую вне времени и пространства, форму, её необходимость исключительно для человека, добровольно и дерзновенно преодолевающего все прелести и горести обыкновенного восприятия.

Мои впечатления – «нечаянно задетые», «опрокидывались», «шарахались», «падали», «падали замертво», «на ночь натыкались руками», «ослепшие», «во мраке, без памяти» – впечатления мои, как свистящий шум потери сознания или падения его (меня) в бездну с большой высоты огляда, захватили, пленили дух мой, заставили, пусть даже на мгновение, перестать жить «пассажиром» поезда впечатлений и ощутить простор «лобового сопротивления мироздания» кабины машиниста, а затем, пропала и эта ипостась, осталась только грандиозность деталей, поэтических деталей, дающих мне представление о том: что такое «Урал», что значит «впервые в поэзии».

«Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:

Он им был подсыпан – заводам и горам —

Лесным печником, злоязычным Горынычем,

Как опий попутчику опытным вором.

Очнулись в огне. С горизонта пунцового

На лыжах спускались к лесам азиатцы,

Лизали подошвы и соснам подсовывали