666

– Ты, я вижу, упрям, – снова настиг меня отец Беренжер, – а идти еще далеко. Если ты свалишься, это будет на моей совести. Упрямство – грех.

– А если кюре с мешком горбатится – это не грех? – огрызнулся я. – Может, в Марселе они только так и расхаживают, но у нас не Марсель. – Со зла чуть было не прибавил, что, может, в Марселе преподобные отцы еще и в полосатых купальниках скачут у всех на виду, и к проклятым храмам каждый Божий день с заступами трусят, но вовремя придержал язык.

– Ладно, ворчун, – улыбнулся отец Беренжер. (Это я-то ворчун! Умел бы он мысли слушать!..) – И что прикажешь делать? Разбить лагерь, устроить привал? Если ты так хорошо знаешь здешние обычаи, подскажи – как бы на моем месте поступил другой кюре?

– Другой кюре, – сказал я, – давно бы завел себе осла. Даже господин аббат Будэ не гнушается ездить на осле.

– Гм, возможно, ты прав, – согласился он. – Но, к сожалению, у меня пока нет осла. Да и хорошо бы я смотрелся верхом на осле!

– Уж не хуже, чем с мешком на спине! – буркнул я. – Уж коли вы кюре, то брали бы пример с Господа нашего Иисуса Христа.

– О чем ты, малыш?

– О том самом! На чем Он, по-вашему, въехал в святой град Иерусалим?

– Твоя правда, – согласился отец Беренжер. – А при нынешнем начинании уподобиться в этом Ему – пожалуй, было бы тем более кстати. – Произнес он это задумчиво и вполне серьезно, только вот чту он имел в виду – поди его пойми (потом уже приучил себя вдумываться в смысл его порой весьма туманных слов). – Однако, – продолжил он, – осла нет, вот в чем беда. Такова уж данность. Что скажешь, исходя из нее, мой друг?

– А то скажу, что осла, коли надобно, можно и взять.

– М-да, пожалуй, пожалуй… – Кюре достал кошелек. – И за сколько его, как ты думаешь, уступят?

Вопрос был не лишний. Жалованье у сельского кюре, всем известно, скромнее некуда – всего лишь 150 франков в год, а народ у нас тут скаредный и даже с простого священника каждый готов содрать столько, что, небось, и самому папе Римскому мало не покажется.

Однако, затевая разговор об осле, я, хотя и преследовал свою корысть, но вовсе не за счет кошелька нашего бедного кюре. В эту самую минуту мы как раз проходили мимо дома моей тетушки Катрин, женщины добрейшей и набожнейшей, и в хозяйстве у нее как раз имелся подходящий ослик. Корысть моя была даже двойной: во-первых, переложить мешок со своей спины на ослиную (для того ее и Господь создал), причем совершенно бесплатно – тетушка ни за что не станет брать денег с преподобного отца; во-вторых – не накормив обедом, хлебосольная тетушка ни в какую не выпустит из своего дома господина кюре, а уж заодно – и меня грешного (матушка-то, видно, решила, что с меня и повидла из чулана будет вполне довольно).

Я посоветовал отцу Беренжеру убрать его кошелек.

– Да так уступят, – заверил я его. – Как вы там в давешней проповеди говорили: “…дающему – да воздастся…” Как-то вы еще лучше сказали… Уступят, сами увидите, – с этими словами я открыл калитку.

Катары, тамплиеры, ослик Дуду и мой зубастик прадедушка Анри, который некогда сжег Москву

И сразу же донеслось из-за розовых кустов, росших перед домом:

– …Неприятель на левом фланге! Первая батарея, картечью заря-жай!.. Пли!

За сим не преминул последовать залп. Посыпалась на нас, правда не картечь, а сушеный горох, и громыхнуло отнюдь не из пушки, а из… как бы это попристойней-то выразиться… из другого, в общем, орудия. Ибо в кустах пряталась вовсе не батарея, а один-одиношенек мой столетний, выживший из ума, прости его, Господи, прадедушка Анри.

Мой прадедушка Анри пользовался едва ли не большей известностью в наших местах, чем даже отец Беренжер. И дело тут было не только в его сверхпочтенных летах, и не в том, что недавно у него начали заново расти зубы, а в том еще, что он когда-то своими глазами видел Наполеона Первого, вместе с ним участвовал в российском походе и во время этого похода там, в Сибири, даже сжег их столицу Москву. Потом был русский плен, где он, в ту пору еще двадцатилетний капрал артиллерии, потерял все пальцы на ногах, – они просто отвалились, не выдержав сибирских морозов, потому всю оставшуюся жизнь он ковылял в специальных крохотных башмачках, похожих на копытца, – и откуда вынес несколько русских слов, из которых одно, особенно ему, видимо, полюбившееся, и непонятное, как сама Россия с ее смертными холодами, повторял при всяком случае: слово “говньюк”.

– Еще раз заря-жай! – не унимался он. – По говньюкам из всех орудий – пли!..

Лишь сейчас мне дано осознать, что он вовсе не был безумцем, мой бедный прадедушка. Просто на его замыкании витка тоже слиплось все комом, и розовый кустарник в Ренн-лё-Шато был, может, в двух шагах от русской столицы, которую ему, совсем молодому капралу, еще только предстояло спалить дотла.

Швырнуть новую горсть гороха он все-таки успел, но совершить новую непристойность из того места, которое он считал артиллерийским орудием, ему не дала тетушка Катрин, она уже мчалась с крыльца к нам на выручку с криком:

– Чтоб тебя!.. Прекратишь ты это наконец?! Не видишь – сам господин кюре к нам пожаловал! И правнук твой, сиротка Диди… – Потом, приложившись к руке отца Беренжера, сказала мне: – А ты растешь, Диди, как на дрожжах. Недавно ж виделись – а с тех пор еще, по-моему, вымахал.

Прадедушка Анри наконец выбрался из кустов, подошел к нам и, кажется, меня все-таки узнал, потому что, потрепав мою шевелюру, произнес с одобрением:

– Настоящий говньюк.

Я с ходу завел было разговор насчет ослика – де, не уступит ли тетушка его нам с отцом Беренжером до вечера.

– Да будет, будет вам ослик! – пообещала она; впрочем, тут же, не обманув моих ожиданий, добавила, что, ежели в кои веки к ней в дом пожаловал сам господин кюре, то она слышать не желает ни о каком паршивом осле до тех пор, пока господин кюре не соизволит у нее отобедать, благо, все готово уже и осталось только накрыть на стол.

Из дома томительно тянуло жареной бараниной. Отец Беренжер открыл часы и, вздохнув, кивнул. Мы поднялись по крыльцу. Прадедушка Анри семенил сзади на своих круглых копытцах.

За обедом тетушка завела разговор о том, что нынешней ночью опять выли души еретиков над нехорошей дорогой, воя такого давно уж не было, и спросила господина кюре – не к Страшному ли Суду близится дело, если так забесновались?

– А если кто-то в свистульку подует и она засвистит, – с улыбкой сказал отец Беренжер, – по-вашему, там, внутри свистульки, тоже чья-то душа беснуется?

– Вы шутите, господин кюре, – растерялась тетушка. – Одно дело свистулька, а тут…

– Да то же самое! – перебил ее преподобный. – Вспомните, мадам Готье, в какую сторону дул ветер этой ночью?

– Кажется, в северо-западную…

– Именно так! А дорога идет в каком направлении?

– Ну, в юго-восточном…

– И зажата она между гор.

– Ясно, зажата.

– И ветер дул вдоль дороги. Вот и получается, мадам Готье, что дорога – это желоб, такая же, если угодно, свистулька, с тем лишь отличием, что она огромных размеров, потому и голос у нее куда более зычный. Надеюсь, теперь вы, мадам Готье, будете по ночам спать спокойнее.

– Ох, не знаю… – вздохнула тетушка Катрин. – Не грех ли такое говорить, отец Беренжер?

– По-моему, – отозвался господин кюре, – гораздо худший грех силиться проникнуть разумом в промысел Божий, повелевающий голосами душ, когда все объясняется хорошо известной наукой аэродинамикой. Вы со мной не согласны, мадам Готье?

– Да как сказать… – проговорила она, и по ее виду было ясно, что, несмотря на авторитет господина кюре, она большей частью осталась при своем мнении. На какое-то время повисла тишина, наконец тетушка все-таки отважилась спросить: – Ну а то, что возле храма Марии Магдалины человеческие кости выступают из-под земли – это что, тоже аэро… как бишь вы там изволили выразиться?

– А это еще проще, – словно не заметив ее иронии, сказал отец Беренжер. – Храм построен в шестом веке, еще при первых Меровингах. Вплоть до Альбигойской войны, то есть пять-шесть столетий, на его земле хоронили людей. Сколько там человеческих костей – только представьте себе! А почва там плохая – глина, песок, весенние ветры ее понемногу выдувают. Вот к нынешнему времени и начали обнажаться слои тех старых захоронений. Посему слова Святого Писания о том, что возгласят трубы Господни, и восстанут мертвые из праха, тут, право же, ни при чем.

Признаюсь, мне после его объяснений стало несколько легче, и даже тетушкина ароматная баранина с тмином показалась еще слаще на вкус, а то, признаться, я все же несколько трусил идти на ночь глядя в место со столь дурной славой. Не такова, однако, была моя тетушка, чтобы сдаться так легко.

– Но ведь не станете же вы отрицать, отец Беренжер, – несколько поразмыслив, сказала она, – что в этом храме служили свои мессы и еретики-катары, и проклятые тамплиеры?

– Это, безусловно, так, – согласился господин кюре. – Только неплохо бы еще разобраться, в чем заключалась их ересь.

– Вы, конечно, человек ученый, господин кюре, – несколько даже покровительственно сказала тетушка, – но нам тут, людям простым, и без науки, без этой вашей “аэро…” ясно, что еретики – на то они и называются еретиками, что, прости, Господи, служат сатане.

– И для этого строят христианский храм?.. Нет, госпожа Готье, кабы все было так просто, как вы говорите… Ересь в том, что по-своему трактуются некоторые догматы, кои считаются общепринятыми. Взять, к примеру, тех же помянутых катаров. Среди длинного списка их прегрешений числится и тот грех, что даже на Пасху они ели только постную пищу, даже курицу не могли зарезать.

Тетушка Катрин смотрела на него недоуменно:

– Вы хотите сказать, что – только за это их?..