Сын палача

Как вон это Суд с одним зарвавшимся маркизом расправился! Хоть дело было еще при царе Горохе, но все равно впечатляло! Тот маркиз, узнав, что Тайный Суд им занялся, стал прятаться аж в самом Лувре, во дворце французских королей.

Что, помогло? Шиш с маслом! Нашли в том же дворце повешенным. Да где?! В королевском нужнике!

Или тот царский полковник, что над детьми измывался навроде покойного Упыря. Ехал себе тот полковник в поезде – и вдруг нет его. А где он?

А вот где: возле рельсов прибит колом к земле. Ну, кто, кроме палача Тайного Суда, так сумеет?

А польский один магнат! Крестьян своих, гнида, запирал в погребе и держал там, пока не подохнут с голода. Как узнал, что Тайный Суд его приговорил, убёг аж в Южную Америку!

Помогло? Шиш! Там, в горах, и нашли в пещере, заваленной камнями. Он одной травой питался, пока с голоду не сдох, как те его крестьяне. Вот она, настоящая справедливость!

И еще множество таких историй он теперь знал. Читать – не оторвешься!!!

Одно стало печалить. Это когда дочитал до того места, где говорилось о том, кто имеет право стать членом Тайного Суда. Оказывается, только родной сын какого нибудь другого члена, и ни в коем случае никто иной. Так что выходило ему, хоть он теперь и Викентий, все равно оставаться Федулой с Сухаревки. Глядишь, иногда кликнет кто нибудь из Тайного Суда, чтоб помощь какую маломальскую оказал, – уже тем, Федуло, и радуйся.

Но даже этой малости он радовался всерьез. А помощь от него вскоре опять понадобилась.

Однажды Викентий Иванович сказал, что как раз вблизи Сухаревки живет такой гражданин Васильцев (вот когда он впервые услышал эту фамилию), и является этот Васильцев не больше не меньше, как сынком самого бывшего председателя Тайного Суда.

Бывает же счастье у людей!

Но только Васильцев этот об истинной должности своего отца пока, оказывается, ни сном ни духом не ведает. Подойдет время – ему расскажут, но пока оно, это время, не подошло.

Почему еще не подошло, Федька Викентий спрашивать не стал, его старший друг не любил, когда перебивают вопросами. Не время – что ж, значит, не время.

А до той поры, когда этот хромоногий очкарик Васильцев обо всем узнает, надо беречь его всеми силами, чтобы дожил благополучно до той счастливой минуты.

Дело осложнялось тем, что Викентий Иванович узнал от своих поднадзорных: начал охоту на этого Васильцева какой то майор по фамилии Чужак, из самого НКВД, большая там, на Лубянке, шишка, и теперь все о Васильцеве вынюхивает, чтобы на чем нибудь накрыть.

Почему не взяли этого Васильцева за просто так, как здесь, в СССР, нынче любого взять можно, Викентий Иванович тоже объяснять не стал (а Федька Викентий не стал спрашивать – не любил Викентий Иванович, когда лишние вопросы задают). Можно было лишь догадываться, что и тут не обошлось без Тайного Суда. А если Тайный Суд вступается – за просто так человека не возьмешь.

И тогда вознамерился тот майор Чужак накрыть Васильцева на чем нибудь по настоящему серьезном, на таком, что его уже никто не отмажет.

Вообще то ангелом хранителем этого Васильцева был самолично Викентий Иванович, но ему часто приходилось отъезжать из Москвы по каким то делам Тайного Суда, о которых знать никому не полагалось; вот тогда забота об этом Васильцеве перекладывалась на плечи Федьки, благо, он всегда тут, на Сухаревке, и много раз видел, как Васильцев выходил из своего подъезда.

В тот день все поначалу вроде бы шло как обычно – мазурики грелись у котлов, сухаревские щипачи приглядывались к чужим карманам.

Потом шнырь какой то появился – по всем повадкам явно из легавых. Щипачи, мигом его раскусив, тут же разошлись. Ну а Федьке то что – на мазуриков легавые шныри внимания давно уж не обращают.

Вдруг смотрит – а из своего подъезда Васильцев выходит. Глядь – и шнырь смотрит в ту же сторону. Потихоньку шнырь фотографию из кармана достал, сравнил ее с настоящим Васильцевым, и сразу глаза стали радостными. Значит, его то, Васильцева, и поджидал.

Федька потихонечку – да поближе к нему. И пригляделся внимательнее, чтобы потом шныря этого Викентию Ивановичу поподробнее описать. Увидел даже, когда тот папироску крутил, что у него двух пальцев на левой руке не хватает.

Закурив, обрадованный шнырь наконец направился к Васильцеву. Подошел и с улыбочкой такой змеиной его спросил:

– Господин фон Шварцбург? Вон, пятнадцать лет прошло – а почти и не изменились, ваше высокоблагородие.

Васильцев – ему:

– Обознались, гражданин. И фамилия у меня другая, и знать вас не знал никогда.

А тот продолжал улыбаться, как параша:

– Как же не помнишь, Андрюша! Пятый батальон Добровольческой армии! Ты в первой роте командиром, а я – во второй. Нас еще его высокопревосходительство генерал Врангель Петр Николаевич награждал за храбрость одновременно! По рюмке рома поднес!.. Ну, вспомнил, никак?

– Чушь какая! – сказал Васильцев. – Сроду я ни у какого Врангеля не служил! Оставьте меня, ради бога.

Причем правду говорил. Федька про него почти все знал. Был он математиком. Правда, как Федька слыхал, со службы его недавно выперли, теперь вкалывал истопником.

Математику Федька когда то учил – еще до того, как родители померли с голоду. Дроби какие то, треугольники, пропорции, в общем, всякая хренотень. То, что взрослый дядька может всерьез всей этой хренистикой заниматься, когда давно мог бы уже заседать в самом Тайном Суде, сильно подрывало в глазах Федьки Викентия его авторитет, отчего окрестил он про себя этого очкастого, хромого Васильцева Чокнутым.

Но уж у Врангеля чокнутый этот Васильцев ни с какого боку не служил, да и служить никак не мог: ему в ту пору лет шестнадцать было, а то и меньше.

Но Трехпалому до того дела мало – лезет с объятиями, хоть палкой от него отбивайся.

– Ну как же! Крым! Перекоп! Пятый батальон!.. Помнишь, каких дел с тобой понаделали, до сих пор большевички небось помнят!

Васильцев, ясно, не понял ничего, на то он и чокнутый; стряхнул с себя Трехпалого и захромал поскорей своей дорогой. А Федьке то стало ясно все, потому что Викентий Иванович про такие дела рассказывал. В НКВД держали на службе недобитых беляков, чтобы они такие вот штуки выделывали. Нападут на человека: помнишь то? помнишь сё? Потом его же в НКВД и сдают. Пусть тот хоть землю ест, что ни в какой белой армии не служил – кто ему поверит? Тем более вот он тут, живой свидетель.

Видно, и с Васильцевым такую штуку решил проделать тот энкавэдэшный майор.

В общем, беда!

Головы, однако ж, Федька не потерял – понял, что шныря трехпалого надо позадержать, чтобы тот не донес, пока он, Федька, к Викентию Ивановичу сбегает – тот как раз нынче должен был вернуться.

Когда то у щипачей кое какую науку прошел, да и трехпалый этот больно радостен был, мало что замечал вокруг, оттого Федьке удалось, подкравшись, легко вытащить у него из кармана наган, и с тем наганом – наутек. Знал, что за утерю нагана таких из легавки выгоняют запросто.

Шнырь, понятное дело, за ним:

– Стой, стой, сучонок!

Почти что догнал уже.

А Федька тот наган – раз – и в котел со смолой. Тут, у котла, шнырь и стал. Мазурик ему что? Наган главное.

Да поди этот наган достань, когда он уже на дне, а смола густая, как глина.

Не совсем глупый, правда, оказался шнырь, смекнул довольно быстро, что наган можно извлечь, если ту смолу разогреть и выплеснуть на мостовую. Начал под котел подкладывать дровишки.

Ну теперь то ему надо было не меньше получаса, чтобы как следует разогрелось, а Федька тем временем – на Мясницкую, докладывать.

Викентий Иванович был уже дома. Выслушал – за придумку с наганом похвалил, но от самого известия мрачным стал, каким Федька его прежде не видел.

– Ну ка, – сказал, – обрисуй ка мне этого шныря.

Обрисовывать – этому он его еще раньше обучил, и тут Федька не ударил лицом в грязь, не упустил ни одной подробности: лет эдак пятьдесят, рост высокий, шевелюра с залысинами, нос острый, набок слегка и на конце красный, как отмороженный; лицо с боков, как у воблы, сплюснутое; один глаз косит; на руке двух пальцев недостает…

Дальше Викентий Иванович и слушать не стал.