Станислав Лем – свидетель катастрофы

Для поляков Львов, Тернополь и Станиславов – такие же польские города, как Варшава, Краков и (sic!) Вильно. Больше половины жителей Львова были поляками, в городе стояли памятники польским королям, героям и деятелям культуры, здесь же размещался галицийский Сейм, в котором тон задавали польские помещики (спасибо австро-венгерской избирательной системе), а кафедру львовского архиепископа латинского обряда за последние пятьсот лет никто, кроме поляков, и не занимал. Здесь же, в парке имени Яна Килиньского (повсеместно известном как Стрыйский парк), в 1894 году была возведена Рацлавицкая панорама в память о единственной победе Костюшко над русскими войсками. Здесь же в начале XIX века граф Юзеф Оссолиньский основал национальную библиотеку, администратор которой Владислав Бэлза написал знаменитое патриотическое стихотворение: «Кто ты? – Маленький поляк». Здесь жили драматурги Александр Фредро и Габриэла Запольская, поэты Леопольд Стафф и Мария Конопницкая, писатели Корнель Макушинский и Казимир Сейда. А еще здесь обитал «польский Лавкрафт» Стефан Грабиньский, чье творчество так поразило Лема, что полвека спустя он включил его сборник «Демон движения и другие рассказы» в свою серию рекомендованных книг. Здесь же политик и любитель науки Влодзимеж Дзедущицкий основал в середине XIX века Музей природы, который спустя тридцать лет преобразовали в Зоологический музей (один из первых в Европе), когда вернувшийся из сибирской ссылки польский ученый Бенедикт Дыбовский передал ему свою коллекцию байкальской фауны. Здесь же Казимир Твардовский основал логико-философскую школу, из которой вышли ученые с мировыми именами: Тадеуш Котарбиньский, Владислав Татаркевич, Станислав Оссовский, Казимир Айдукевич, Альфред Тарский, Роман Ингарден. Здесь же, в Шотландской кофейне, встречались Стефан Банах, Гуго Штейнгауз, Станислав Улам, Вацлав Серпиньский и многие другие, благодаря которым Львов стал одной из европейских столиц математики (наряду с Парижем и Геттингеном). Эти люди вели тетрадь своих обсуждений, которая, по счастью, сохранилась и считается ценнейшим источником по истории функционального анализа. Львовские вузы оканчивали премьер-министры Польши Леон Козловский и Владислав Сикорский, министр иностранных дел Юзеф Бек, главнокомандующие Эдвард Рыдз-Смиглы и Казимир Соснковский, командир Армии Крайовой Тадеуш «Бур»-Коморовский. Именно здесь, на Кадетской улице (ныне Героев Майдана), накануне Первой мировой располагался штаб Пилсудского. Здесь же еще до Первой мировой возник первый польский футбольный клуб и был образован Союз польского футбола. Отсюда же в 1925 году перевезли в Варшаву прах неизвестного солдата, чтобы создать мемориал защитникам родины. Наконец, именно из Львова началось движение за освобождение Речи Посполитой от шведов и московитов в середине XVII века, когда король Ян II Казимир в соборе Успения Девы Марии принес обет Богородице, обещая улучшить положение своих подданных, если та поддержит его в борьбе с врагами.

Ян II Казимир отметился в львовской истории еще и тем, что даровал местной коллегии иезуитов звание академии и университета (правда, Сейм не утвердил его решение). Поэтому первое, что сделали новые университетские власти после провозглашения Польшей независимости, – это придали вузу имя Яна Казимира. А второе – уволили с работы тех, кто отказался присягать возрожденному Польскому государству. Главным образом это коснулось украинских ученых – например, Мариана Панчишина, с которым Самуэль Лем писал статью о лечении склеромы. Чуть позже были упразднены украинские кафедры и предписано читать лекции только по-польски[53 - Буковська-Марчак Э. Унiверситет iменi Яна Казимежа // Сайт «Виртуальный Львов» – URL: https://lia.lvivcenter.org/uk/organizations/jan-kazimierz-university/ (проверено 10.11.2021).]. В итоге в университете остался лишь один украинец, и даже кафедру «русинского» (то есть украинского) языка возглавил поляк[54 - Madajczyk Cz., Torzecki R. Swiat kultury i nauki Lwowa (1936–1941) // URL: https://www.lwow.home.pl/swiat.html (проверено 14.11.2021). Прилагательное «ruski» в польском языке относится к украинцам; «русский» же по-польски – rosyjski.].

Если для поляков Львов – неотъемлемая часть «кресов» (то есть тогдашних восточных областей страны), то для украинцев – живая память их древней славы, город «короля Руси» Даниила Галицкого, носящий имя его сына. Во Львове находится собор Святого Юра – главный храм украинских греко-католиков. Здесь усилиями кружка «Русская троица» начал складываться украинский литературный язык. Здесь во время «Весны народов» возникла Головна руська рада – первое политическое объединение украинцев в XIX веке. Здесь же протекала деятельность писателя и политика Ивана Франко. Именно Львов стал центром украинской культуры, когда в России запрещалась литература на украинском языке («Валуевский циркуляр» 1863 года) и предписывалось не использовать этот язык в правительственных, образовательных и культурных учреждениях («Эмский указ» 1873 года). В австрийском Львове возникло Научное общество имени Тараса Шевченко, появились украинские журналы, а в университете открылась кафедра всеобщей истории, которую возглавил будущий академик Михаил Грушевский. Чуть позже в галицийском Сейме зародилась украинская фракция, потребовавшая наделить избирательными правами хотя бы крестьян-середняков. Поляки были категорически против, понимая, что тогда они превратятся в меньшинство: ведь Львов, Станиславов, Тернополь и Пшемысль (Перемышль) – лишь польско-еврейские островки в украинском море[55 - Согласно переписи 1910 года, в регионе проживали 3 291 000 униатов (61,7 %), 1 350 000 католиков (25,3 %) и 659 000 иудеев (12,4 %). Вероисповедание довольно точно отражало национальный состав: подавляющее большинство поляков исповедовали католицизм, а почти все украинцы – униатство (про иудеев нечего и говорить). В самом Львове украинцы тоже жили, но их число сокращалось: если в 1910 году греко-католиками назвали себя 39 314 горожан (19,1 %), то в 1921 году – лишь 19 866 (9,1 %). К 1926 году это количество возросло до 23 450 человек (10,3 %), и на этом рост остановился. Иногда случалось так, что близкие родственники декларировали разную национальность. К примеру, брат греко-католических иерархов Андрея и Клементия Шептицких, Станислав, выбрал службу Польше и стал министром обороны страны, а двоюродный брат подполковника Михала Карашевича-Токажевского, Ян, работал послом Украинской народной республики.]. В преддверии каждых выборов во Львове поднималась волна украинских протестов, иногда заканчивавшихся схватками с поляками и полицией. В 1908 году украинский студент застрелил наместника Галиции Анджея Потоцкого, мстя за смерть кандидата в депутаты, заколотого жандармами на демонстрации протеста. В свою очередь польские присяжные в 1914 году оправдали четверых украинских москвофилов, судимых австрийскими властями во Львове по обвинению в подрывной деятельности – те выступали против галицийских самостийников, а это было на руку полякам.

Претензии украинцев на город поддерживал, между прочим, сотрудник британского МИДа Льюис Нэмир, или Людвик Бернштейн-Немировский, – польский еврей, родившийся под Люблином, но имевший за плечами годы учебы во Львовском университете. Именно с его подачи, как считается, линия Керзона прошла к западу от Львова. В целом это соответствовало взглядам министра иностранных дел Великобритании Джорджа Керзона и главы правительства Дэвида Ллойд-Джорджа, которые с самого начала предлагали в качестве новой польско-российской границы ту, которая пролегла в 1795 году, то есть после третьего раздела Речи Посполитой. Проблема заключалась в том, что Львов после третьего раздела отошел не к России, а к Австрии, которая теперь проиграла мировую войну и распалась. Ллойд-Джордж и Керзон предлагали образовать в Восточной Галиции независимое украинское государство или дать ей автономию в составе Польши, но с условием провести через 25 лет плебисцит среди местного населения. Однако они не ориентировались, где именно в том регионе живут поляки, а где – украинцы. Тут-то и проявил себя Нэмир, решительно прочертивший границу[56 - Eberhard P. Linia Curzona jako wschodnia granica Polski – geneza i uwarunkowania polityczne // Studia z Dziejоw Rosji i Europy Srodkowo-Wschodniej. XLVI. S. 141 – URL: http://www.sdr-ihpan.edu.pl/images/2011-tom-46/06_Eberhardt.pdf (проверено 14.11.2021). Не следует переоценивать влияние Нэмира. Тот лишь следовал в русле внешнеполитической концепции Ллойд-Джорджа, заключавшейся в сохранении равновесия между Россией и Германией. Польша при таком подходе вообще была не нужна. Поэтому британский премьер стремился сделать Польшу как можно меньше, то есть удержать ее в этнических границах. Нэмир же выполнял функции картографа и к тому моменту, когда Керзон послал свою ноту Чичерину с предложением пресловутой линии (июль 1920), уже три месяца не работал в МИДе. Значение Нэмира в британском внешнеполитическом ведомстве было настолько мало, что он даже не попал в опубликованный «Таймс» 30 марта 1920 года почетный список британцев, работавших над проектом Версальского мирного договора. См.: Rusin B. Lewis Namier a kwestia «linii Curzona» i ksztaltowania sie polskiej granicy wschodniej po I wojnie swiatowej // Studia z Dziejоw Rosji i Europy Srodkowo-Wschodniej. XLVIII. S. 110–114 – URL: http://rcin.org.pl/ihpan/Content/41859/WA303_59317_A453-SzDR-R-48_Rusin.pdf (проверено 14.11.2021).].

Юный Лем не только пересекался с украинцами, но и знал украинский язык. Его преподавал профессор Турчин – украинец, который вел также и немецкий. Ученики шутили, что украинская литература делится на четыре периода: «Перший був, але загинув, другого не було, третiй – Шевченко та Іван Франко, а четвертий буде». А еще в классе Лема преподавал математику Мирон Зарицкий – товарищ Панчишина по несчастью, отец участницы ОУН Екатерины Зарицкой, попавшей в тюрьму за покушение на Бронислава Перацкого. Среди одноклассников Лема были украинцы, но никто, по его словам, не обращал на это внимания – все общались по-польски, а различие обнаруживалось лишь во время уроков религии, когда украинцы уходили к греко-католическому священнику. Еще Лему запомнилось, что в форточке родительской спальни зияла дырка – след от пули, влетевшей «во время боев 1918 года». В «Высоком Замке» он не уточнил, что это были за бои, но в беседе с Томашем Фиалковским в 1998 году сказал уже без обиняков: «Да, это после польско-украинской войны, когда украинцы хотели завладеть Львовом. Я об этом узнал куда позже, это было для меня чем-то вроде исторической легенды»[57 - Swiat na krawedzi… S. 14.].

В конце XIX века в Галиции возникли несколько украинских партий, а также гимнастическое общество «Сокол» и скаутская организация «Пласт». Из этих-то структур вырос Легион сечевых стрельцов, который в составе австро-венгерской армии отправился воевать с Россией за свободу Украины. В ноябре 1918 года, после капитуляции Австро-Венгрии, он попытался установить контроль над Львовом, действуя от имени только что провозглашенной Западно-Украинской народной республики. Попытка не удалась: львовские поляки взялись за оружие. Среди добровольцев оказалось немало школьников и студентов, что породило легенду «львовских орлят» – юных бойцов, почитаемых в Польше так же, как некогда в СССР почитали пионеров-героев. «Орлята» вкупе со своими старшими товарищами сумели продержаться до прибытия отряда подполковника Карашевича-Токажевского, который и выбил украинцев из города. Вторично «орлята» проявили себя в августе 1920 года, когда сражались с наступающими большевиками и были подчистую истреблены Первой конной армией Буденного под Задворьем. Пропаганда окрестила это сражение «польскими Фермопилами».

Благодарный львовянам за стойкость, Пилсудский в ноябре 1920 года наградил город орденом Virtuti militari (лат. «За военную доблесть»). Местные поляки не оценили чести – город как был, так и остался твердыней враждебных лидеру страны эндеков. Если до Первой мировой Пилсудский не смог набрать во Львове добровольцев в свой легион (эндеки всегда были настроены антинемецки, а значит, и антиавстрийски), то после войны здесь то и дело происходили погромы, власти же лишь разводили руками – не в силах унять соотечественников, податливых на эндецкую пропаганду.

«Чего вы, собственно, хотите? Чтобы мы арестовали своих детей?» – спросил однажды львовский воевода Альфред Билык делегацию родителей еврейских студентов, которая явилась жаловаться на бесчинства националистов в университете[58 - Hnatiuk O. Op. cit. S. 64. Билык занимал свой пост в 1937–1939 годах.].

Во Львове эндеки чувствовали себя хозяевами. Студенты-националисты Политехнического института запросто могли гонять по коридорам вуза свинью с намалеванной на боку фамилией неблагосклонного к ним ректора Бартеля (на минуточку – пятикратного премьер-министра)[59 - Kalbarczyk S. Kazimierz Bartel – ostatnia ofiara zbrodni na profesorach lwowskich w lipcu 1941 roku // Biuletyn Instytutu Pamieci Narodowej. 07.2011. S. 89 – URL: http://www.polska1918-89.pl/pdf/kazimierz-bartel-ostatnia-ofiara-zbrodni-na-profesorach-lwowskich-w-,2201.pdf (проверено 14.11.2021).]. А когда летом 1929 года во время очередных беспорядков городской староста Александр Клётц с военной прямотой (он был из легионеров Пилсудского) назвал участников антиеврейских акций «шайкой негодяев, бандитов и воров», студенты устроили забастовку и организовали похоронную процессию, где роль катафалка играла тачка, а роль покойника – полено («клётц» по-польски – «полено»). Власти вынуждены были очень скоро отозвать вспыльчивого офицера, а всех задержанных (среди которых, кстати, затесался и будущий писатель Теодор Парницкий) освободить. Когда же в декабре 1932 года молодчики, взбудораженные смертью одного из студентов в пьяной драке, разгромили половину еврейских магазинов и сожгли стадион футбольного клуба «Хасмонея Львов» (да, у иудеев были свои футбольные клубы), полиция наконец решилась отправить в тюрьму самых отпетых, но вот руководителей местной молодежной организации эндеков, которая и стояла за этими событиями, выпустила уже через месяц. После освобождения тех приняли католический епископ Франтишек Лисовский и архиепископ армянского обряда Юзеф Теодорович, выразившие радость, что «у предводителей молодежи не сломлен дух». И это происходило в разгар гонений на эндеков в остальной стране, когда власти с помощью полицейского и судебного произвола, почти не считаясь с законом, громили внепарламентскую коалицию Дмовского «Лагерь великой Польши»! Видимо, не случайно термины «геноцид» и «преступления против человечества» пришли в голову именно еврейским выпускникам Львовского университета Рафаэлю Лемкину и Гершу Лаутерпахту – американским юрисконсультам на Нюрнбергском трибунале и членам Комиссии международного права ООН: уж они-то не понаслышке знали, что такое преследования на национальной почве.

Под прицелом эндеков однажды оказался и Самуэль Лем. В 1924 году одна из правых львовских газет опубликовала фамилии тридцати шести врачей, отвечавших за распределение пособий на лечение (в их числе был и Лем). Половина фамилий были польскими, другая половина – по большей части еврейскими, имелось несколько украинских. Такое соотношение не помешало авторам статьи заявить, что раздачу денег монополизировала «этническая группа, представителями которой являются вышеперечисленные» (подразумевалось – «евреи», хоть их и было меньше, чем поляков)[60 - Gajewska A. Stanislaw Lem… S. 59–60.].

Вообще-то между эндеками и пилсудчиками было много общего. Пилсудчики обожали военные парады, на которых блистали орденами и сверкали саблями. Эндеки тоже устраивали марши своих сторонников: одетые в рубахи песочного цвета и коричневые штаны, со вскинутыми в фашистском приветствии руками, те стройными колоннами маршировали по улицам городов, неся знамена с изображением церемониального меча Пястов («щербца») в красно-белой ленте и распевая «Гимн молодых» авторства знаменитого поэта Яна Каспровича, ректора Львовского университета в 1921–1922 годах.

Эндеки выступали за приоритет интересов нации над интересами личности и за строгую общественную иерархию, пилсудчики же вообще презирали демократию и склонялись к корпоративному государству. Дмовский с симпатией взирал на итальянский фашизм, а идеологи пилсудчины черпали вдохновение у поборника власти элит Вильфредо Парето, которого уважал сам Муссолини. Памятуя, насколько инертен был народ во время Первой мировой и как трудно было легионерам найти добровольцев в свои ряды, пилсудчики заявляли, что бойцы легионов и есть лучшие сыны отчизны, достойные управлять государством без оглядки на широкие массы.

За Дмовским стояла большая партия, пилсудчики опирались на армию и формально отвергали партийность, но создали Беспартийный блок сотрудничества с правительством, который, в сущности, был такой же массовой организацией, стремившейся пронизать все общество сверху донизу. Оппозиционные партии при этом подвергались систематическому давлению, их деятелей и сторонников очерняли провластные СМИ и избивали «неизвестные» (как самого популярного писателя Польши того периода Тадеуша Доленгу-Мостовича, писавшего язвительные фельетоны о пилсудчиках), противники диктатуры таинственно исчезали (как командующий Северным фронтом в войне с большевиками, генерал Влодзимеж Загурский) или эмигрировали (как лидер крестьянской партии и бывший премьер Винценты Витос). В 1930 году за два месяца до парламентских выборов полиция арестовала несколько десятков бывших депутатов и сенаторов, около 5000 политиков местного масштаба, провела обыски у многих деятелей оппозиции; кроме того, были понижены в должности госслужащие, подозревавшиеся в нелояльности. Одновременно в ответ на террор ОУН в Галиции против чиновников и польских переселенцев полиция и армия провели «пацификацию» (усмирение) 450 украинских сел, арестовав 1739 человек и изъяв 2500 единиц огнестрельного оружия. 1143 человека из числа схваченных украинцев попали в тюрьму за антигосударственную деятельность. В 1931 году в Бресте прошел суд над одиннадцатью лидерами оппозиции по обвинению в провоцировании беспорядков и попытке переворота. Оправдали лишь одного, прочие получили сроки от года до трех лет. А спустя еще три года под впечатлением от убийства Перацкого власти создали возле Бреста, в Березе-Картузской, лагерь интернирования, куда сотнями начали отправлять противников режима – от эндеков до коммунистов и украинских националистов (любопытно, что второй комендант лагеря во время оккупации сам погиб в Аушвице)[61 - Матвеев Г. Ф. Вторая Речь Посполитая // Польша в XX веке. Очерки политической истории / Отв. ред. А. Ф. Носкова. М., 2012. С. 199–200, 203, 205–206.].

Пилсудский пришел к власти в ходе военного переворота в 1926 году, провозгласив «санацию» (оздоровление) государства, эндеки же звали к националистической революции. В 1922 году они чуть было не совершили ее, когда один из приверженцев Дмовского застрелил президента Габриэля Нарутовича. Для пилсудчиков вопрос национальной принадлежности и вероисповедания был вообще не принципиален. Целый ряд высокопоставленных офицеров и чиновников перешли в протестантизм, когда разводились с женами. Клир негодовал по этому поводу и с тем большей теплотой смотрел на эндеков, которые не только целиком поддерживали клише «поляк-католик», но и разделяли подозрительное отношение большей части духовенства к польским иудеям, видя в них источник всяческой идеологической заразы – от масонства до коммунизма.

Эндеки не уставали пенять Пилсудскому на снисходительное отношение к инородцам, религиозное лицемерие (то ли католик, то ли нет) и социалистическое прошлое. Больше всего их выводила из себя «еврейская заноза», впившаяся в тело католического народа. По мнению эндеков, вообще недопустимо было наделять иноверцев гражданскими правами. Эндеков возмущало, что кресло вице-председателя Сейма занимает главный редактор украинской газеты, Союз авторов и сценических композиторов Польши (ZAiKS) возглавляет бывший заместитель министра в петлюровском правительстве, а Профсоюзом польских литераторов руководит еврей[62 - Василь Мудрый, Валерий Ястшембец-Рудницкий и Остап Ортвин соответственно. Нам сейчас трудно представить, насколько пестрой в этническом плане была Польша до Второй мировой. Писатель Юзеф Виттлин вспоминал: «Годовщины Январского восстания отмечали во Львове не только застольями. В этот день возвышеннейшие сантименты доставались немалой, хотя и тающей год от года компании ветеранов 1863 г. <…> В патриотических шествиях их возглавлял скромный, однако бодрый гражданский, пан Изидор Карлсбад. Ибо так уж вышло, что из осевших во Львове повстанцев самым высоким чином капитана обладал еврей» (Виттлин Ю. Указ. соч. С. 34).]. Пилсудский вообще, на взгляд эндеков, ограничился полумерами: не допустил еврейской автономии (чего требовали сионисты), но одобрил равноправие вероисповеданий; отстоял кресы, но не преследовал бывших членов сепаратистских республик; создал государство, но не создал устойчивой политической системы, которая работала бы без него.

В чем эндеки не могли равняться с пилсудчиками, так это в культе личности своего лидера. Дмовского тоже славили как вождя и отца польской независимости (он возглавлял польскую делегацию на Версальской мирной конференции 1919 года), но куда ему было тягаться с Пилсудским, на которого работали армия и госаппарат! Восстановитель страны взирал с портретов, денежных банкнот и марок, художники писали бесчисленные картины о его жизни, ему посвящали сборники стихотворений, издавали его сочинения, его именем называли спортивные состязания, самолеты, корабли и учреждения, ему давали членство в разнообразных организациях, сорок семь городов и одна местность (Виленщина) провозгласили его своим почетным жителем. Младшие школьники учили стихи про «дедушку», который любит детей и одолеет всех врагов Родины. Считалось, что Пилсудский должен принимать решения по самым мелким вопросам жизни страны. На его именины летели поздравления со всей Польши, в этот день раздавали офицерские звания и увольняли в запас. Пропагандой культа Пилсудского активно занимались молодежные организации, созданные в противовес эндекам, – Легион молодых и Передовая стража. Когда Пилсудский скончался, Гитлер устроил в честь него поминальную мессу в Берлине (что убедило эндеков в неизменном германофильстве покойного). Гроб с телом Пилсудского поставили в Вавельском замке Кракова, среди гробов королей и великих поэтов. В 1937 году возле Кракова вознесся курган Пилсудского, для чего свозили землю с мест всех сражений Первой мировой, в которых участвовали поляки. А в 1938 году Сейм принял постановление о защите доброго имени Пилсудского, запретив отзываться о нем плохо.

Пилсудский умер 12 мая 1935 года, успев за месяц до этого увидеть принятие новой, авторитарной Конституции, в которой президент наделялся диктаторскими полномочиями (сам маршал, правда, президентом никогда не был, ограничиваясь созданным для него постом генерального инспектора вооруженных сил). Общенациональный траур по Пилсудскому крепко засел в памяти Лема. «Это было после смерти Пилсудского, вечером. Не знаю, почему именно в эту пору. Мы долго маршировали, все время в положении „смирно“, так что руки занемели от тяжелого „лебеля“ (марка винтовки. – В. В.), прижатого к самому поясу; мы шли центральными улицами, через Мариацкую площадь, где – кажется, неподалеку от памятника Мицкевичу, тогда в темноте невидимого, – одиноко стоял небольшой постамент с каменным бюстом, перевязанным черной лентой, освещенный откуда-то сверху прожектором, а мы под траурный, заполняющий, казалось, весь город, угрюмый грохот барабанов шли, изо всех сил колотя ногами по брусчатке»[63 - Лем С. Высокий Замок… С. 287–288.].

Один из рецензентов упрекал Лема, что в его автобиографической повести «Высокий Замок» не говорится о тяжелой жизни низших слоев населения в довоенной Польше. «Должен сказать, – комментировал Лем, – что это ярчайший идиотизм. Как ребенок из буржуазной семьи <…> я не мог знать, что существует такая вещь, как классовая борьба». Это верно, но социальное расслоение он мог наблюдать и в собственной гимназии, несколько десятков учеников которой (из четырех с половиной сотен) страдали рахитом и анемией, а школьное руководство устраивало платные танцевальные вечера, чтобы собрать деньги в помощь нуждающимся[64 - Gajewska A. Stanislaw Lem… S. 102–103.]. «Разумеется, мы знали, что существуют безработные, бедняки и нищие, – писал Лем, – однако только через много лет, уже в Кракове, я получил письмо от одной уже преклонного возраста женщины, в котором она писала, что, когда была девочкой, жила в нашем доме на Браеровской и с большой завистью наблюдала за мной через окно, когда в мундире с блестящими пуговицами и шапке с околышком я ежедневно шел в гимназию, ей же пришлось ограничиться начальной школой»[65 - Лем С. Жизнь в вакууме / Пер. В. Язневича) // С. Лем. Черное и белое / Сост. В. Язневич. М., 2015. С. 367.].

Лем, однако, не был слеп. В доказательство он напомнил, что описал в «Высоком Замке» не только детские развлечения, но и, скажем, похороны жертвы полицейской расправы[66 - Tako rzecze… S. 224.]. «С балкона нашей квартиры, прячась за его каменным парапетом, я видел атаку конной полиции на демонстрантов, это было в день похорон Козака; со скрипом падали железные жалюзи – торговцы спасали свои витрины, – а я смотрел, как слетает с коня полицейский в блестящей каске. Но это было, словно неожиданно налетевшая буря, – она прошла, и, когда дворники убрали с брусчатки разбитые стекла, опять вернулся покой…»[67 - Лем С. Высокий Замок… С. 284.] Таким маленький Лем запомнил «кровавый четверг» 16 апреля 1936 года. В тот день несколько тысяч человек приняли участие в траурном походе на Яновское кладбище, где хоронили убитого за два дня перед тем в столкновении с полицией безработного Владислава Козака. Поход вылился в бои с конной полицией, в ходе которых погибли то ли девятнадцать (по официальным данным), то ли тридцать один человек (по данным коммунистов).

«Неожиданная налетевшая буря» вкупе с произошедшими месяцем раньше волнениями в Кракове обнаружила всю глубину экономического кризиса, в который погрузилась страна. Взвинчивали цены монополии и картели, из-за высоких акцизов алкоголь, сахар и электричество превратились в товары средней доступности. Как следствие, поляки были одним из беднейших народов Европы, а продукция польской промышленности была неконкурентоспособна за рубежом. Об отсталости польской промышленности свидетельствовал и Лем, когда писал в «Высоком Замке», что за три года военных сборов ему так и не объяснили, как бороться с танками: «<…> Все это выглядело – теперь я это вижу – так, словно нас готовили на случай войны вроде франко-прусской 1870 года»[68 - Там же. С. 288.].

Тем временем элиту сотрясали коррупционные скандалы, а задававшие в ней тон легионеры все больше растворялись в массе новых лиц, примкнувших к власти из конъюнктурных соображений. В правящем лагере, потерявшем непререкаемого лидера, началась борьба за власть. Президент Мосцицкий, который при Пилсудском играл глубоко второстепенную роль, вдруг обнаружил большие амбиции и не захотел уходить со своего поста, как обещал перед принятием новой Конституции. В стремлении сохранить должность он ухватился за нового генерального инспектора вооруженных сил Эдварда Рыдза-Смиглого – скромного офицера, ранее не участвовавшего в политике. Результат превзошел все ожидания: Рыдз-Смиглы, которому президент передал часть своих полномочий и которого произвел в маршалы, вдруг превратился в настолько весомую фигуру, что потеснил самого президента. И не удивительно – ведь он занимал пост Пилсудского[69 - Матвеев Г. Ф. Указ. соч. С. 224–225.].

«Почему вы никогда не говорите о наших успехах? Вот, например, в Гдыне строится порт», – упрекали пилсудчики поэта Антония Слонимского, сотоварища Хемара и Тувима по творческой группе «Скамандр» и популярного журналиста. «Хорошо, – отвечал Слонимский. – Теперь каждую критическую статью я буду начинать с аббревиатуры НТЧГСП – „Несмотря на то что в Гдыне строится порт“». Гдыньский порт был стратегическим проектом межвоенной Польши, не имевшей других выходов к морю. За его строительством надзирал вице-премьер Эугениуш Квятковский, когда-то учившийся во Львовском политехническом институте, а теперь заведовавший экономическим блоком в правительстве. Но даже он отмечал в выступлении перед Сеймом, что польская деревня практически вернулась к натуральному хозяйству, крестьяне опять переходят на лучины, а спички ради экономии делят на несколько частей; самое же вопиющее, что селяне даже на большие расстояния все чаще предпочитают идти пешком либо ехать на телегах, словно вернулся XIX век.

Лем воочию узрел эту нищету летом 1938 года, когда был на военных сборах в Делятине (том самом, который в 1943 году будут штурмовать партизаны Ковпака). По его словам, за пять грошей или кусок хлеба гуцулы готовы были набрать целый котелок малины или земляники – и еще радовались этому. Начальник военного лагеря предупреждал гимназистов, чтобы они не вздумали ухаживать за местными женщинами – велик был шанс подхватить сифилис[70 - Лем С. Высокий Замок… С. 290.]. В августе 1937 года крестьяне по призыву оппозиции устроили всеобщую забастовку, вылившуюся в схватки с полицией: погибли около 40 человек, а почти 5000 попали под арест[71 - Матвеев Г. Ф. Указ. соч. С. 229.].

Сейм, и без того немощный, после смерти Пилсудского оказался целиком в руках проправительственных сил. Усложнилась процедура голосования, а избиркомы официально перешли под контроль органов власти. В знак протеста вся оппозиция – от эндеков до социалистов – бойкотировала парламентские выборы 1935 года и призвала население к тому же. Большинство поляков прислушались к этим словам и не пошли на избирательные участки, что вызвало большое разочарование у правящей элиты. Вдобавок росла стачечная волна: в 1934 году бастовали 369 000 человек, в 1935 году – 450 000, в 1936 году – 662 000[72 - Там же. С. 228.]. Настроения радикализировались. Во второй половине 1930-х зримо набирали силу новые эндецкие организации уже откровенно нацистского толка. В них стекалась молодежь, недовольная легализмом стариков. Лидер одной из таких структур Болеслав Пясецкий, как и многие его единомышленники, открыто восхищался Гитлером. Его партия «Национально-радикальный лагерь – Фаланга» (НРЛ – Фаланга) призывала отобрать у евреев собственность, как это сделали большевики в отношении капиталистов, и построить тоталитарное государство.

Тем временем немалая часть пилсудчиков, с возрастом утратив свой интернационализм, начала дрейфовать в сторону эндеции. Созданный на замену Беспартийному блоку сотрудничества с правительством Лагерь национального единства не только по названию, но и в программе следовал идеям Дмовского. Лидером молодежной пристройки этого Лагеря вообще стал выходец из партии Пясецкого. Польша становилась неотличима от фашистской Италии. Страна торопливо милитаризировалась, гражданские права были конституционно ограничены «общественным благом» и объемом выполняемых обязанностей[73 - Конституция 1935 года на сайте Сейма Республики Польша: ст. 5, п. 3; ст. 7, п. 1 – URL: http://isap.sejm.gov.pl/isap.nsf/download.xsp/WDU19350300227/O/D19350227.pdf (проверено 13.11.2021).], а пропаганда твердила, что народ должен неустанно трудиться во имя величия Польши. Все дела вершились триумвиратом в составе президента Игнация Мосцицкого, министра обороны Эдварда Рыдза-Смиглого и министра иностранных дел Юзефа Бека. Бывший премьер и отставной глава Союза польских легионеров Валерий Славек, проиграв борьбу за власть, в апреле 1939 года пустил себе пулю в рот.

Правая диктатура – европейский тренд тех времен. Почин дала Венгрия в 1920 году, подхватила Италия в 1922-м, продолжили Испания и Болгария в 1923 году, на следующий год к ним присоединилась Албания, в 1926 году – Португалия, Польша и Литва. К концу тридцатых большая часть Европы покрылась националистическими диктатурами большей или меньшей радикальности. В 1933 году это произошло в Германии и Австрии, в 1934 году – в Эстонии, Латвии и Болгарии (вторично), а в Париже и Вене тогда же были подавлены мятежи ультраправых. Весной 1936 года националисты едва не пришли к власти во Франции, 17 июля того же года в Испании поднял восстание генерал Франсиско Франко, а спустя две недели, 4 августа, фашистская диктатура утвердилась в Греции. В конце того же года Германия и Япония заключили Антикоминтерновский пакт, обозначив главного врага – коммунизм.

Как известно, Гитлер считал марксизм еврейскими происками и начал свое правление с массовых арестов коммунистов, а также с суда над обвиняемыми в поджоге Рейхстага. В 1935 году Коминтерн, удрученный приходом к власти в Германии нацистов, взял курс на объединение левых антифашистских сил в Народные фронты. Тактика тут же оправдала себя во Франции и Испании, где левые коалиции победили на выборах, одолев националистов (что и вызвало мятеж Франко). Известные деятели культуры зачастили с визитами в Советский Союз, видя в нем спасение от набирающего силу шовинизма.

В Польше Компартия была запрещена, поскольку в ней (с полным основанием) видели руку Москвы: целиком зависимая от Коминтерна КПП выступала за создание Польской советской республики, причем без кресов, которые предполагалось передать Белорусской и Украинской советским социалистическим республикам. Такая «предательская» программа не мешала коммунистам умножать свои ряды, особенно на волне жестокого экономического кризиса 1929–1933 годов. С ними связались даже кинорежиссер-новатор Александр Форд и оппозиционный Пилсудскому генерал Михал Жимерский, разжалованный в 1927 году за коррупцию (возможно, как раз из-за своей оппозиционности).

Быть коммунистом в довоенной Польше означало бросать вызов общественному мнению. Мало того что коммунисты ориентировались на извечного врага Польши – Россию (пусть и советскую – какая разница?), так еще и презирали установившиеся нормы поведения. Например, среди коммунистов не считались зазорными смешанные браки, что было просто немыслимо для лояльных граждан Второй республики – неважно, поляков или евреев. Естественно, что коммунисты, окруженные непониманием в своей стране, были заинтересованы в поддержке из-за рубежа. Подобно тому как много позже советские диссиденты апеллировали к «мировому общественному мнению», польские коммунисты обращались к «прогрессивным силам» и к СССР. Коммунисты регулярно ездили в Cтрану Советов, учились, получали деньги и инструкции. Правда, некоторые там и исчезали. Так случилось, например, с одним из творцов литературного футуризма Бруно Ясенским, который перебрался в Москву в 1929 году и дорос до члена правления Союза писателей СССР. В 1937 году на заседании парторганизации его заклеймили как польского шпиона, а затем арестовали. В январе 1938 года орган Коминтерна «Коммунистический интернационал» вдруг объявил, что вся Компартия Польши с самого начала была пронизана агентами санации и будет распущена. Руководство партии, спасавшееся в Москве от польских властей, после этого как в воду кануло. Правительственная пропаганда в Польше торжествовала: Москва выполнила работу польской полиции. Коммунисты, и без того придавленные репрессиями, находились в растерянности. Как теперь быть? Неужели они все время шли на поводу у провокаторов? Не ошибается ли руководство Коминтерна? Не поддалось ли само вражеской провокации?

Роспуск партии, впрочем, не подорвал веру польских коммунистов в свою идею и в СССР. Лишь немногие разочаровались в советском опыте, подавляющее же большинство продолжало видеть в нем надежду человечества. Оно и понятно: каким бы несправедливым ни было первое пролетарское государство мира, другого все равно не существовало, а значит, Советский Союз играл прогрессивную роль и торил дорогу в будущее. Усомниться в этом было равносильно сомнению в марксизме. Точно так же средневековый христианин не мог отречься от веры лишь потому, что его жену или дочь сожгли за ведовство, а Рим превратился в «вавилонскую блудницу». Люди могут ошибаться, даже самые великие из них, но вера остается незыблемой, ибо придает смысл жизни[74 - Сравнение с христианской верой здесь не просто оборот речи. Будущий лидер ПНР Владислав Гомулка признавал, что его вера в коммунизм и партию ничем не отличалась от веры христиан в Бога и церковь (см.: Липиньский П. Польская секта и советский каннибал // Новая Польша. 20.04.2021 – URL: https://novayapolsha.pl/article/polskaya-sekta-i-sovetskii-kannibal (проверено 08.12.2021)).].

В мае 1936 года, когда Генрик Квинто второй раз посмеялся над Густавом Крамером («Ва-банк – 2»), польские левые созвали во Львове Антифашистский конгресс деятелей культуры. Образцом служил парижский съезд прошлого года, который, однако, вместо единения рядов в борьбе с фашизмом превратился в скандал: Андре Бретон взялся атаковать Илью Эренбурга за его обидные слова о сюрреалистах, а соратник Бретона, Рене Кревель, в отчаянии покончил с собой.

Теперь решили обойтись без авангардистов: пригласили, например, бывшего легионера Владислава Броневского, который после убийства Нарутовича резко полевел, и бывшего католического мистика Эмиля Зегадловича, которого только что лишили звания почетного жителя города Вадовице за обличительный роман «Кошмары». Зато не позвали на мероприятие Тувима, Слонимского, Боя-Желеньского и других. Организатором конгресса выступили социалисты в лице депутата городского совета Яна Щирека, независимые профсоюзы и сидевшие в подполье коммунисты, а поддержку мероприятию оказала редколлегия местного литературного журнала «Сигналы» во главе с Каролем Курылюком. Участники конгресса клеймили фашизацию литературного процесса, призывали созвать Общепольское объединение работников культуры и негодовали на засилье правой прессы. Закончился съезд пением «Интернационала».

Полиция и правые внимательно следили за ходом конгресса. Во время одного из выступлений «фалангисты» разбили окна камнями и швырнули внутрь несколько бутылок с пахучей жидкостью, а правая пресса бесновалась по поводу «осквернения» оперного театра Львова коммунизмом и поливала грязью его участников, недвусмысленно намекая на подрывную роль Москвы. После закрытия конгресса некоторых его участников арестовали, других выгнали с работы[75 - Zjazd Pracownikоw Kultury w Obronie Wolnosci i Postepu // Сайт Rok antyfaszystowski – URL: https://rokantyfaszystowski.org/lwowski-zjazd-pracownikow-kultury/?utm (проверено 14.11.2021). По воспоминаниям участвовавшего в конгрессе Ю. Стрыйковского, «Интернационал» пытались исполнить несколько человек в зале, причем по-украински, но их заставили замолчать, так как эта песня была запрещена (см.: Stryjkowski J. Wielki starch. To samo, ale inaczej. Warszawa, 1997. S. 297).]. И все же тот факт, что власти позволили провести этот съезд, ярко показывал, насколько далек был режим санации от тоталитаризма. Можно ли себе представить, чтобы в Киеве или Минске в 1936 году собрались оппозиционные работники культуры и взялись осуждать сталинизм?

Одной из звезд конгресса была писательница-социалистка Ванда Василевская – польский вариант Александры Коллонтай. Подобно русской революционерке, Василевская отринула блага, которые ей сулило общественное положение отца – высокопоставленного пилсудчика, – и отдалась борьбе за социальную справедливость, заодно выйдя замуж за украинского рабочего. Ее имя уже тогда гремело не только в Польше, но и в СССР, где до войны успели выйти три ее книги в русском переводе. Во время съезда Василевская приветствовала «украинский Львов» от имени пролетариата Варшавы, что уже смахивало на государственную измену[76 - Stryjkowski J. Op. cit. S. 297.]. Как раз через неделю во Львове открывался второй судебный процесс над участниками убийства Перацкого (на скамье подсудимых сидели в том числе Степан Бандера и Роман Шухевич). На этот раз боевикам ОУН вменяли в вину убийство сотрудника советского консульства в 1932 году и директора Львовской академической гимназии в 1934-м. До этого во Львове уже было несколько резонансных покушений. В 1921 году украинцы стреляли в Пилсудского, в 1924 году бросили бомбу в президента Войцеховского, в 1932-м застрелили начальника местного политического сыска Эмилиана Чеховского, который вел дело об убийстве боевиками украинского подполья главы пилсудчиковской фракции в Сейме Тадеуша Голувко, совершенном на курорте в Трускавце годом раньше. Так что слова об «украинском Львове» однозначно звучали как поддержка ОУН, хотя Василевская, конечно, не это имела в виду.

К 1939 году политическая система стабилизировалась. Экономика тоже начала выправляться под умелым руководством Квятковского. В 1936–1938 годах Польша пережила экономический бум: уровень промышленного производства наконец-то обогнал уровень докризисного 1928 года, появилась 151 000 новых рабочих мест[77 - Матвеев Г. Ф. Указ. соч. С. 228.]. «Пятую колонну» Москвы в виде Компартии Польши уничтожила сама Москва. Украинские террористы сидели по тюрьмам. Как нельзя вовремя подоспел и внешнеполитический успех: 2 октября 1938 года Чехословакия, уже отказавшись от Судет в пользу Германии, согласилась отдать и Тешинскую Силезию Польше.

Спор за эту территорию шел с 1920 года, когда Прага воспользовалась польско-большевистской войной и заняла небольшой клочок населенной поляками земли, ссылаясь на свои исторические права. Теперь Варшава взяла реванш, вернув потерянное и защитив соотечественников от чехизации. Победа ковалась не только в кабинете Бека, но и в разведотделе Главного штаба, который заблаговременно отправил в спорный район диверсантов, чтобы те нападали на чехословацких полицейских, имитируя восстание местных поляков. После благополучного исхода дела диверсантов перебросили на помощь венгерским коллегам, которые пытались осуществить ту же операцию в Подкарпатской Руси. Таким образом правящий триумвират стремился не только уничтожить очаги украинского сепаратизма, но и добиться общей границы с Венгрией, чтобы заключить с ней действенный союз[78 - Krajewski A. Lom na Czechоw // Newsweek (Polska), 16.08.2009 – URL: https://web.archive.org/web/20161009151610/http://www.newsweek.pl/swiat/lom-na-czechow,42439,1,1.html (проверено 20.11.21).].

Спустя месяц на волне эйфории власти провели досрочные парламентские выборы, в ходе которых избавились от тех пилсудчиков, кто был недоволен курсом правительства. Президент, демонстрируя национальное единство, ввел в сенат таких разных людей, как лидер Младогерманской партии Рудольф Визнер и профессор-раввин Мойше Шор. Страна сплотилась под знаменем Рыдза-Смиглого как наследника покойного маршала. Теперь в его честь сочинялись стихи, его лицо (наряду с лицом Пилсудского) взирало с марок и портретов, о нем писались книги, его имя присваивалось школам, улицам, воинским частям, он стал почетным жителем сорока городов, девяти районов и одного воеводства, а еще – почетным доктором наук четырех вузов.

Что могло пойти не так?

Новый мир

Я недавно читал, каким образом наш Корпус охраны границы был уничтожен 17 сентября огромными советскими силами. Как они защищались в сторожевых вышках, скольких жизней это стоило – и все об этом забыли! Впрочем, нечему удивляться, неволя была страшная. Но хорошо, что вспомнили о судьбах этих солдат, безымянные и трагичные подвиги тоже нужно помнить. Мне как-то легче свыкнуться с мыслью, что нас победили, но куда труднее с тем, что нам ударили в спину[79 - Swiat na krawedzi… S. 31.].

    Станислав Лем, 1998

Зло невозможно измерить! Нельзя же сказать, что если тут убито десять тысяч человек, а там – четыреста тысяч, то там в сорок раз хуже – это абсурд! Разницу между советскими преступлениями и гитлеровскими я вижу в другом. За гитлеровские преступления пару человек все же благополучно повесили, а процессы денацификации действительно привели к созданию государства, в котором любого гражданина бросает в дрожь от мысли, что его отправят на какой-нибудь фронт и ему там отстрелят кусочек уха. А вот все попытки объяснить русским, что они нам причинили, отскакивают, как от щита. Постоянно слышим: что такое ваши двадцать тысяч офицеров, убитых в Катыни и в других местах России, а даже и вся восточная стена Польши с Корпусом охраны границы, погибшая под натиском советских танков, в сравнении с нашими потерями? Торги подобного рода я считаю страшным и решительно недопустимым грехом против элементарной морали[80 - Ibid. S. 107–108.].

    Станислав Лем, 1998

12 сентября 1939 года Станислав Лем отмечал 18-й день рождения. В этот же день к городу подошли немецкие части полковника Фердинанда Шёрнера. Командование не готовило Львов к отражению атаки с запада. Предполагалось, что он станет ключевым пунктом обороны при нападении с востока. Немцы с марша проникли в город и дошли до костела святой Елизаветы, откуда до Браеровской, 4, где жили Лемы (ныне улица Богдана Лепкого), меньше полутора километров. Но польские солдаты и полицейские сумели их отбросить, после чего Шёрнер обложил город с юга и севера.

В тот же день по радио с ободряющей речью выступил воевода Билык, поклявшийся защищать Львов до последнего. Однако всего через три дня премьер-министр вызвал его в Куты, близ румынской границы, где в то время собралось все правительство, а также верховное командование. Рыдз-Смиглы стягивал все оставшиеся силы на плацдарм, ограниченный Днестром и Стрыем, чтобы держать там оборону, пока Великобритания и Франция не развернут наступление с запада[81 - Glowacki A. Inwazja Armii Czerwonej. IV rozbiоr Polski // Biale plamy – czarne plamy. Sprawy trudne w relacjach polsko-rosyjskich / Pod red. A. D. Rotffelda i A. W. Torkunowa. Warszawa, 2010. S. 219.].

Во Львове поначалу царила неразбериха. Туда стеклось множество беженцев, то и дело подъезжало гражданское и военное начальство разного уровня. После того как прежнее руководство покинуло город, его оборону возглавил генерал Франтишек Сикорский, а председателем городского совета стал сенатор Бартель, который совсем недавно был ректором Львовского политехнического института. В городе отключили подачу воды и электричества, квартиру Лемов заняли солдаты и поставили на балконе пулемет. Родители Лема, когда-то пережившие тяжелую осаду Пшемысля, вероятно, чувствовали, что история повторяется. Станислав с переносной сиреной в руках устроился на первом этаже вместе с бойцами. Но увидеть боя ему не довелось: мать настояла на том, чтобы перебраться к дяде Гецелю на Сикстускую (ныне улица Петра Дорошенко). Оттуда рукой подать до Поиезуитского сада, или парка им. Т. Костюшко – как он официально назывался (сейчас парк им. Ивана Франко). Лем вспоминал, как во время артиллерийского обстрела с детским восторгом бегал по этому саду в поисках горячих шрапнелин[82 - Лем С. Высокий Замок… С. 241–242.].

К 14 сентября немцы в ходе битвы на Бзуре окружили польские армии «Познань» и «Поморье» и замкнули кольцо вокруг Варшавы. Если бы Львов пал, врагу удалось бы перекрыть главный путь отступления к румынскому плацдарму и отрезать польский Генштаб от основной массы войск. Но Львов устоял. А утром 17 сентября с востока в Польшу вторглась Красная армия. Сталин наконец решил взять то, на что мог претендовать согласно секретному протоколу к пакту Молотова – Риббентропа.

Советским бойцам и комсоставу необходимость вторжения объяснили в духе государственной пропаганды: надо «помочь рабочим и крестьянам Белоруссии, Украины и Польши, которые восстали против помещиков и капиталистов». Правда, единственным зримым свидетельством такого «восстания» (на момент вторжения Красной армии) были участившиеся диверсии ОУН, которая на один день даже захватила городок Стрый. Но кого это смущало?

А вот вызванному в НКИД послу Вацлаву Гжибовскому зачитали лишенную всякого налета идеологии ноту о том, что «польское государство и его правительство фактически перестали существовать»[83 -

Glowacki A. Op. cit. S. 221–222.]. Как раз после этой ноты «фактически переставшее существовать» правительство и решило уйти в Румынию, поскольку оборона плацдарма на Днестре потеряла всякий смысл. Напоследок Рыдз-Смиглы приказал войскам продолжать сражаться против немцев, по возможности избегая столкновений с Красной армией, а тем, кто не находится в окружении, тоже уходить в Румынию. Варшава должна была стоять до конца. Главнокомандующий не терял надежды на наступление союзников.