Финита ля трагедия

Я утираю слезы, навернувшиеся на глаза от напряжения, и продолжаю петь дальше. Мой гимн юго-западным массивам страны ширится и растет; и вот уже не хватает легких и сердца, и я пою желудком и печенью, с ужасом чувствуя, как неотвратимо близится то мгновение, когда, не утерпев, вырвется на волю могучий голос двенадцатиперстной кишки.

Я уже спел про то, что дома растут, как грибы после дождя, а также здравицу всем удобствам и солнечным сторонам жизни в этих домах: шкафам, скрытым в стенах, паркетным полам, лоджиям и железобетонным балконам.

Мой гимн давно сорвался на единый возглас «Да здравствует!»

Вот уже остались одни восклицательные знаки; и я обессилено опускаюсь в кресло в своей квадратной комнатушке в до предела перенаселенной коммунальной квартире.

Я перевожу дух и начинаю кантату о счастливых обладателях отдельных квартир в новых домах, кантату, переполненную черной завистью и коварной злобой. Мою комнату заволакивает ядовитый дым человеконенавистничества. Когда же он наконец медленно оседает, перед моими заплаканными глазами предстает квартира: трехкомнатная, со всеми удобствами, с солнечной стороной, с окнами на реку, лоджией, балконом, раздельным санузлом и огромной кухней.

И в бешеной своей злобе и ненависти к себе подобным я силой своего воображения поселяю в нее странного маленького человечка в старомодных круглых очках, после чего насылаю на него все мыслимые в природе несчастья, в глубине души чувствуя, что дальнейшие события заставят меня тяжко пожалеть об этом, но в данный момент ничего с собой поделать не могу.

Имя человечка в выпуклых очках – Акакий Акакиевич Башмачкин. И он, Акакий Акакиевич, как выяснилось позже, был потомком литературного героя…

Жизнь все время загоняла его в угол, И это, как правило, был очень скверный угол. Такими обычно бывают углы в старых, запущенных домах: затхлые, занавешенные паутиной и сырые, а под ногами обязательно – крысиная нора. Так что и днем и ночью подошвами ощущаешь чужую мерзкую, суетливую жизнь. Он терпел и горбился, щурил глаза за толстыми линзами и начинал отыскивать светлые стороны своего существования. И, что странно, находил…

А жизнь гнала его все дальше, пока не загнала узкую, как гроб, комнату, на скрипучую панцирную кровать, возле которой стояли часы. Чудо-часы – выше человеческого роста, с боем и музыкой, в полированном, красного дерева футляре. Они считали и мерили его жизнь, пока не сосчитали и не измерили ее почти всю. Но еще оставалось впереди кое-что; и часы играли и били, их мелодичный бой был радостью, как разговор с милым сердцу другом, как откровение…

Однажды к нему пришли.

Они сразу заполнили собой восемь квадратных метров его жилой площади, и два венских стула, жалобно скрипнув, прогнулись под объемистыми задами посетителей. Хозяин стоял перед ними навытяжку, впервые ощущая, что в его убежище не хватает воздуха. Он почувствовал – так же остро – свой возраст и свое одиночество.

Что-то было такое во взглядах пришедших, что Башмачкин понял – погиб, пощады не будет – и вытянулся еще больше, весь обратясь в слух. Но посетители в свою очередь выжидающе улыбались и молчали. Тогда он не выдержал и начал первым.

– Чем, собственно, обязан? – петушиным голосом поинтересовался Акакий Акакиевич. – Визитом, так сказать…

– Со временем… – веско произнес посетитель, тяжелым взглядом обшаривая стены. Его спутница, не переставая улыбаться, промолчала.

И тут пробили часы и заиграли старинную музыку, и ночь ворвалась в окно вместе с двенадцатым ударом.

– Поздно, однако… – укоризненно произнес посетитель.

– Да, двенадцать ровно… – заискивающе поддакнул Башмачкин, чувствуя за собою вину за то, что пришедшие вынуждены были обеспокоиться из-за него в столь поздний час.

– Что ж, перейдем к делу, пожалуй! – значительно промолвил посетитель.

А спутница закивала, как дешевенький китайский болванчик.

– Да, да, к делу! – радостно засуетился Акакий Акакиевич, абсолютно не представляя себе сути того дела, которым ему предстоит заниматься с непрошеными гостями. – Я к вашим услугам… – он замешкался в определении их статуса, – м-м… граждане…

Граждане заулыбались еще интенсивнее…

– Здравствуйте, дядя! – вдруг неестественно-радостным голосом выкрикнул мужчина и засуетился на стуле, протягивая к Башмачкину короткие пухлые руки.

Женщина тоже задвигалась и протянула руки. Стулья угрожающе заскрипели. Обстановка становилась невыносимой.

Башмачкин почувствовал подступающую дурноту и боль в медленно качающемся сердце. Немеющей левой рукой он потянулся к стакану с водой, но не достал до него. Ноги у него обмякли, и он прислонился к полированному боку часов, уткнувшись лбом в озерную прохладу травленого стекла. И тут у него перед глазами возникло зеркальное отражение посетителей, втиснутое в нереально выгнутые рамки его убогой квартиры.

Боже, что это было за жуткое зрелище!

Они оба смотрели на него с вожделением и с каким-то умильным сладострастным восторгом. Она даже сглатывала слюну и облизывалась.

– Что это? – в отчаянии подумал Башмачкин, и сердце его в последний раз стукнуло и ушло.

Очнулся Акакий Акакиевич на своей железной кровати, втиснутый в ее панцирное чрево и спеленатый колючим верблюжьим одеялом до самого подбородка. Повернув голову, он увидел возле своего изголовья женщину-врача из «неотложки». А напротив у тумбочки молодой фельдшер укладывал в саквояж ненужные уже шприцы. Посетителей в комнате не было, но, судя по голосам, доносящимся из коммунального коридора, никуда они не ушли.

Они все еще были рядом, эти страшные посетители; и Башмачкин попробовал как можно глубже вжаться в сетку кровати.

– Ну, вот и очнулись… – устало произнесла женщина-врач.

Акакий Акакиевич, хорошо знакомый с порядкам на «скорой», заплетающимся языком поспешил назвать свою фамилию и имя-отчество.

– Лежите, лежите! – остановила его женщина-врач. – Ваш племянник уже все нам сообщил…

– И возраст? – прохрипел Башмачкин.

Женщина, глянув в карточку, подтвердила:

– И возраст. Одна тысяча девятьсот первый. Правильно?

Башмачкин кивнул.

Знание незнакомцем его года рождения почему-то особенно поразило Акакия Акакиевича.

– У дяди легкий обморок, – гудел между тем за дверью уверенный жирный голос, – от радости такое бывает…

– Бывает, – кивнула Башмачкину женщина-врач, – и даже очень часто, хотя от горя все же чаще. Теперь уже с вами все в порядке. Мы вам сделали укол, но завтра придется полежать… Пойдемте, Толик… – позвала она фельдшера и уже в дверях неизвестно кому сказала:

– Ну вот, все и кончилось…

Но все только начиналось, Господи!

Вот так-то, граждане, господа хорошие, не перевелись еще самозванцы на Руси…

И посудите сами, откуда взяться родственникам у потомка литературного героя? А уж тем более – племяннику?

Однако взялся…

Сие установленный факт. Вместе с женой Рахилью взялся. История, прямо скажем, библейская.

И не успел оклемавшийся Акакий Акакиевич глазом моргнуть, как племянника прописали на его жилплощадь. С женой, естественно. А потом, правда, на этот раз Акакий Акакиевич моргнуть успел и не единожды, вселился он с беспощадными родственниками в трехкомнатный кооператив на набережной. Угол Стремянного переулка, между прочим…

Улавливаете?

Восемь квадратных метров, конечно, пришлось сдать государству, у которого их тут же выцыганила под справку о беременности несовершеннолетняя соседская дочка, а ей, как будущей матери-одиночке, положено.

А Башмачкин вместе с часами и панцирной кроватью оказался в самой маленькой комнате трехкомнатной кооперативной квартиры. И сидел он в ней тихонько, как мышка, а покидал ее лишь изредка, да и то только по ночам. Так что довольно долго никто из соседей даже не подозревал о его существовании…

А дальше и вовсе чудеса пошли.