Телеграмма

– Все, я решила. Я поеду, – наконец изрекла она.

– Во Владивосток? Ты с ума сошла!

– Да в какой Владивосток, ты что. Маразм, к счастью, меня еще не прибрал, и я еще трезво оцениваю свои поступки и шансы осуществить задуманное.

– Тогда объясни, куда ты собралась? Я же явно слышал «поеду». А учитывая блеск в глазах, мне все происходящее очень не нравится.

– Ну, куда я могу поехать, как ты думаешь?! Искать его родственников, конечно. Они должны хоть что-то знать про него…

– Где ты будешь их искать? Подумай, сколько лет прошло? Какие родственники?

– Что ты так разошелся, Сережа? Я, между прочим, тебя не уговариваю ехать с собой. Я как-нибудь управлюсь со своей вспышкой ностальгии сама. Ты, кажется, спал, когда принесли телеграмму? Так вот можешь идти спать дальше, а я поеду искать его родню.

– Хорошо, мама, ты можешь спокойно ответить, где ты собираешься их искать? – я понял, что эмоциональный накал ничего позитивного не привнес, а беседа от этого только перешла в русло взаимных упреков.

– Я помню, где жила их семья. Туда и поеду…

– Ладно, раз ты уже так настроилась, я вызову такси.

– Не нужно никакого такси. Я доберусь на автобусе, здесь не так уж далеко.

– Все понятно… Жаль, что ты не видела себя час назад, когда ты бледная хваталась за сердце и обрывала вещи на вешалке у нас в коридоре. Так что, уважаемая путешественница, мы поедем на такси и тем самым лишим пассажиров автобуса потенциального удовольствия лицезреть подобную сцену.

(– Н-да, – усмехнулся я про себя, – а ведь мне всегда казалось, что такие красиво-небрежные реплики могут быть только в хорошо отрепетированной сцене какого-нибудь спектакля или фильма). Ан, нет, бывает же, – и это доставило мне удовольствие.

Мама начала собираться, а я тем временем позвонил и вызвал такси. В итоге, когда мне перезвонила диспетчер и назвала марку и номер машины, уже, видимо, нас ожидавшей, мы были почти готовы.

Машина нас действительно ждала. Мы с мамой сели на заднее сиденье и поздоровались. Воцарилось неловкое молчание. Нельзя сказать, что «воцарилась тишина», потому как я не могу припомнить ни одного таксиста, у которого в машине была бы тишина. Поэтому правильнее было бы сказать «воцарилось неловкое молчание на фоне орущего радио».

– Давайте уже поедем, – не выдержала мама.

– А куда едем-то, – водитель посмотрел на нас в зеркало заднего вида.

Мама назвала адрес, водитель назвал в рацию свой номер и район, в который мы оправлялись. Рация прокряхтела в ответ подтверждение и пожелания хорошего пути водителю и нам заодно.

Мы ехали, и я смотрел в окно машины на совершенно незнакомый мне город. Тот город, в котором я родился и вырос. В котором я знаю все или почти все. Но все улицы и переулки, кафешки и магазины, в общем все в моем городе ассоциируется у меня только с моей жизнью, с пережитым здесь. Подсознательно я вспоминаю какие-то события, произошедшие на них, какие-то многократно пройденные мной маршруты… То есть город для меня имеет окраску прожитого именно здесь и именно мной. Но в тот момент я видел, как заворожено смотрит в окно моя мама, и понимал, что за окном она видит совершенно другой город. Город, которого я совершенно не знаю. Ее город. Нет, конечно, я отдаю себе отчет, что местоположение домов, их ориентация, фасады и крыши, геометрия улиц – все мы видим одинаково. Но чувства и ощущения, рождаемые взглядами на мелькающий мимо окон автомобиля пейзаж, у нас были абсолютно разными. А что я знал, про «мамин город»? Да почти ничего. Какие-то сухие обрывки, типа, что здесь когда-то был рыбный магазин или что это улица во времена ее молодости называлась совсем по-другому. И эта перемена меня сильно потрясла. Не знаю, может это звучит смешно, но именно потрясла. Я ощутил себя иностранцем, прибывшим в какое-то доселе совершенно незнакомое ему место. Ему интересно все: дома, вывески, лица прохожих, одежда, памятники… И он приникает к стеклу экскурсионного автобуса и впитывает, впитывает… Вот так и я: сидел и заворожено всматривался в до боли знакомый мне пейзаж. Удивительное ощущение.

Мы приехали в самый центр на одну из узеньких и уже сильно обветшалых улочек. Такая типичная улочка центра города, образованного не в этом веке и даже не в прошлом. Когда-то этот центр и был собственно городом. Потом к нему достраивались дома, потом фабрики и заводы… В итоге, теперь эти улочки, образчики красоты и ветхости, скромно ютятся меж большими проспектами, собирая на своих узких мостовых плотные пробки машин. Теперь даже кажется странным, что когда-то ширины этой улицы хватало вполне…

Я расплатился с таксистом, мы вышли и отправились к одному из домов. Фасад, некогда красивый, был провален в середине и испещрен черными молниями широких трещин, отчего барельефы львов выглядели уже не властно и грозно, а скорее обреченно. Тягостное впечатление усилилось, когда мы зашли в подъезд.

Найдя нужную нам квартиру (как мама еще точно помнила адрес, учитывая то отношение к своему знакомому, про которое она рассказывала…), мы позвонили в дверь.

– Кто вам нужен, – спросил хриплый женский голос из-за двери.

– Куприяновы здесь живут? – спросила мама, с трудом сдерживая волнение.

– Таких здесь нет.

– Простите, а вы давно здесь живете?

– Вам-то что? Я же вам говорю, женщина, таких здесь нет.

– А чего вы грубите, – вступился я, – вам что, трудно ответить?

– Ну не надо так, – мама всегда считала, что ругань с хамами лишь пустая трата времени и нервов, а еще и удовольствие для хама. «Так зачем им ее доставлять»,– любила повторять она. – Подскажите, пожалуйста, мы ищем людей, которые жили здесь очень давно, именно в этой квартире. Может кто-нибудь что-нибудь знает?

– Спросите у старухи из шестнадцатой, она здесь давно живет, может и знает, – голос из-за двери был очень недовольным.

– Спасибо, – поблагодарила мама невидимый голос за дверью.

– Слушай, мне кажется, это все бесполезно. Посмотри вокруг, – я развел руками,– сколько лет прошло… Тем более они уже здесь не живут. Поехали, наверно, домой.

– Подожди. Раз уж все равно приехали, – мама уже искала глазами указанную квартиру.

Дверь с четырьмя звонками, в том числе с номером «16», находилась на втором этаже. Мы позвонили. Долго никакой реакции слышно не было, потом стали слышны медленные шаркающие шаги, отчетливо различимые через старую массивную деревянную дверь. Наконец одна из створок отворилась на длину удерживающей ее цепочки, и из-за нее выглянула пожилая женщина с растрепанными седыми волосами. Прищуренные глаза ее пытались разглядеть нас, потревоживших ее звонком, который, судя по всему, нечасто нарушал спокойствие хозяйки незамысловатым своим звуком.

– Что вы хотели? – довольно громко спросила женщина, отчего стало ясно, что сама она слышит уже скверно.

– Мы ищем кого-нибудь из Куприяновых. Они жили в 24-й квартире очень давно. Нам сказали обратиться к вам: может вы знаете, куда они переехали.

– Да что ты, деточка, – было любопытно услышать, как мою маму, которую уже тоже можно было отнести если и не к пожилым, так как минимум к «людям в возрасте», называют «деточкой». Эдакий парадокс, когда возрастные критерии и оценки окружающих меняются вместе с возрастом человека, собственно, эти оценки и выставляющего, путем добавления или вычитания от своих лет. – Они здесь не живут уже лет тридцать. Сын их еще раньше уехал служить, он моряком был. А мать и дочь уже потом получили квартиру и съехали. Куда не знаю. Говорили, куда-то на окраину. А больше я о них ничего и не слышала.

– Спасибо и на этом, – мама тяжело вздохнула, – Всего Вам хорошего.

Дверь захлопнулась, и мы начали спускаться. Абсолютно молча мы вышли из подъезда. Мама полностью погрузилась в какие-то свои мысли и, казалось, даже не заметила, что мы вышли из помещения. В эту минуту я не решился предложить ей ехать домой и решил просто подождать.

– Ты сейчас конечно скажешь, что это блажь, – наконец заговорила мама, – но мне именно сейчас хочется проведать нашу танцплощадку. Не спрашивай зачем – я и сама не знаю. Я даже не знаю, что я там хочу увидеть.

– Поедем или пойдем. Ты как?

– Конечно, пойдем! Что тут идти. Ты меня уже совсем списал…

Я улыбнулся, и мы пошли, благо, что парк, где во времена маминой молодости была танцплощадка, был действительно недалеко. По пути мы разговаривали на самые отвлеченные темы, так что со стороны могло показаться, что мы начисто забыли о цели нашей прогулки.

Парк встретил нас суетой людей, мельканием аттракционов и гвалтом звуков. Муравейник главной аллеи издали выглядел, я бы даже сказал, пугающе, так что идти туда совсем не хотелось. Но крюк, который нужно было бы сделать, чтобы обойти этот участок, получался довольно внушительным, так что, обдумав, мы пришли к выводу, что в жизни нужно многое пройти, и в это многое попала и главная аллея городского парка. Из-за писка, визга и гудения игровых автоматов и аттракционов разговаривать уже не получалось, поэтому мы молча прибавили шагу, насколько нам это позволяла сделать мамина крейсерская скорость и интенсивность движения на аллее.

Место танцплощадки заняло кафе «Тритон». Это заведение, под не очень звучным, на мой взгляд, названием для места питания и отдыха, состояло из небольшого одноэтажного кирпичного строения, эстрады в мелькающих зачем-то даже днем разноцветных огоньках и множества пластмассовых столов и стульев красного и белого цветов, хаотично расставленных под открытым небом. Десяток столиков был занят вальяжными, судя по всему, уже хорошо поевшими и выпившими людьми, отчего они сидели, отвалившись на спинки своих пластмассовых кресел. Дети танцевали перед эстрадой под какую-то долбящую музыку, официантки ловко маневрировали с подносами между столов, мангал пускал вверх клубы синеватого дыма, разнося по округе невозможный запах жарящегося мяса.

И эта довольно умиротворяющая на первый взгляд картина моей маме совсем не пришлась по душе. Не потому, конечно, что ей претит вид праздного безделья или по какой-то еще объективной причине. Наверно просто в этот момент ей показалось, что этот «тритон» топчется по ее памяти своими грязными когтистыми лапами, а все сидящие вокруг – молчаливые, оттого и невыносимые свидетели этого кощунства.

– Пойдем отсюда, – не дожидаясь моего согласия, мама повернулась и пошла прочь от того места, куда она рвалась еще каких-нибудь несколько десятков минут назад.

С того дня все пошло как-то не так. Не так, как всегда. В привычную размеренную обыденность нашей жизни добавилось нечто почти неуловимое, еле заметное, но столь сильно чувствуемое и ощущаемое. Мама стала чуть грустнее, молчаливее и задумчивее. Порой она проваливалась в какие-то глубины воспоминаний, уставившись взглядом в одну точку, и было очень непросто достучаться до нее, вывести из этого состояния оцепенения. Но окончательный поворот случился дня через два-три после прихода телеграммы и нашей безрезультатной прогулки по городу.

Вечером, как я уже говорил, дня через два-три после прихода телеграммы, раздался телефонный звонок. Звонок был длинным, какими бывают междугородние звонки или звонки с мобильных. Я услышал, что в гостиной мама подняла трубку, и вышел узнать, не мне ли звонят. Мама сидела некоторое время с очень напряженным лицом, потом заплакала, отдала мне трубку и ушла в свою комнату. Взяв трубку, я толком не знал, что делать: то ли положить трубку и бежать за корвалолом, то ли беседовать с человеком, ожидавшим меня на том конце провода. Почему-то я выбрал второе, хотя до сих пор не могу понять почему.

– Алло, алло, – послышался в трубке пожилой мужской голос.