Мечты о насилии

Леша пришел в наш ресторан почти год назад. Он сразу приковал к себе все мое внимание: дерзость в его глазах, с вызовом смотревших на меня на собеседовании, рваные джинсы и множество маленьких татуировок, которые я впоследствии постоянно рассматривал под всеми возможными углами. У него был опыт работы в чахлых забегаловках и вшивых гостиницах, откуда с собой он забрал множество самых жестоких и удивительных историй. Однажды он рассказал мне, как он работал барменом в одной гостинице, куда люди приличные редко забредают. К алкашам и шлюхам он привык, в них он видел в каком-то смысле друзей и соратников своих, ибо все они ненавидели тех, кто мог позволить купить их время и услуги. Не важно: Леша был на смене, готовился передавать другому бармену рабочее время, как внезапно слышится адский визг, сразу после которого распахивается дверь гостиничного ресторана, в которую вбегает женщина, а за ней мужчина. Женщина – визжит как ненормальная. Мужчина – весь залит кровью, с отрезанной человеческой ногой в своей правой руке, и смотрит куда-то сквозь реальность. Я много слышал и сам видел в сфере общепита, и сам знаю, каких мразей заносит к обычным работягам, но такого говна – я еще не встречал. Я сразу понял – нам с Лешей сработаться удастся. Я протежировал ему: штрафов он никогда не получал, глаза мои закрывались на многие его поступки. И это окупилось со временем: чуть позже мы с Лешей начали левачить. Схема была простая: Леша – раскручивает на покупку(ох, поверьте мне! он это умел), я – договариваюсь с прочим персоналом о подмене. В общем – мне нравился этот парень.

Леша был лучшим нашим продажником: невероятный талант преподносить информацию и внешняя универсальная красота позволяли ему творить с каждым гостем все, что только захочется. Я иногда позволял ему левачить самостоятельно, в обход всех остальных. Помню, он как-то продал бутылку джина, весьма, причем, дорогого, только содержимое перелил и заменил внутренность дорогой бутыли миксом из воды, водки и мяты. Гость не жаловался, Леша внушил ему, что это истинный вкус божественных амброзий – устами младенца Леша разговаривал с богатыми, но совершенно лишенными вкуса людьми. Он далеко пойдет – в этом я точно уверен.

Вход горел светодиодными лампами по всему периметру внушительных дверей. Приевшаяся, стандартная красота хостес всех дорогих ресторанов расстилалась первым портретом, с румянцем на щечках и аккуратным носиком, для посетителей: белые зубы, кудрявые черные волосы и по одной родинке с внешней стороны у каждого из широких её глаз. Паркет каждое утро чистился тщательнее больничных палат. К стенам подходить вообще опасно – так дорого обходился хозяину-Честеру каждый из абажуров, подвешенных цепкими болтами. Где-то повыше, где-то пониже абажуров висели картины – само собой, копии – но их размеры и количество заставляли нервничать меня. Не знаю почему, просто так получалось. Я старался вообще на них не смотреть. Напротив входа – сразу расположился наш бар с его огромной коллекцией премиального спиртного. Вокруг самого бара и находился зал: столы всех возможных размеров, до неприятного удобные кресла, окна в пол и зеркальный потолок – всё здесь само по себе проявление чистого снобизма и полного отсутствия вкуса. Чем вычурнее и больше предметы, окружающие вас, тем меньше их реальная необходимость и хуже взаимосвязь между собой с точки зрения прекрасного. Мне зал казался странным и, как будто, немного уродливым. Словно бы вы смотрите на человека и всё хорошо, только у него хвост или по восемь пальцев на ногах. И таких залов у нас в ресторане было пять. Первый – самый большой, для простых ужинов. Остальные четыре – банкетные.

Пятый зал занял важный гость со своими друзьями. В общем-то, я так и не понял чего хотел от меня Честер. Обслуживали его также, как и всех остальных «Честерских». Только вот вёл он себя на удивление прилично, что редко бывает с теми, кого Честер просил «Обслужить по красоте!». Зато в другом зале – первом – ближе к трём часам ночи, разбушевались два столика. Никто из персонала так и не понял в чём суть ссоры, но, честно говоря, никто и не собирался вникать. Ребята устраивали им «качели». В какой-то момент мы поняли как именно нужно выходить из ситуаций подобных – чем менее люди обеспеченные в сравнении с реальными богачами, тем проще их раскрутить на выебон этими самыми деньгами. Выебывались они друг перед другом, покупая, с криком на весь ресторан, дорогие позиции всего нашего меню. Сразу можно определить, кто реально богат, а кто так – прикидывается.

– Шато де блан шестьдесят четвертого! – кричали одни.

– Брускетки с хамоном! – подхватывали другие.

Ладно, я отвлёкся: устраивали им ребята «качели» на основе их выебонов и относительной бедности как ума, так и денежных знаков. Два столика против друг друга, с каждого стола на противоположный смотрели пара мужчин со злым, раздраженными глазами( будто были воспалены какой язвой или невероятным, почти запредельным, но, всё-таки, периферийным как бы бешенством и вызовом) , постукивая костяшками своих кистей по своим столикам. Кричали на весь ресторан заказы свои. Там был и алкоголь, и блюда, потолок цен которых не был в пределах разумных представлений обычного рабочего человека. Само собой мы их наебали – где-то пробили блюдо в разы дешевле, где-то поменяли бутылки с премиальным алкоголем. Нет, мне не было стыдно в этом участвовать, ибо глупость бытовая должна быть наказана. Пусть даже и таким способом.

Этот вечер прошёл на удивление гладко, если подводить итог. Не считая двух столиков с сидевшими имбецилами за ними же, но и это мы смогли себе в плюс вывести.

Двери ресторана аккуратно закрылись. Свет из по-домашнему тёплого, бронзового, превратился в глухой жёлтый. Какое-то время официанты протирали столы и веселились с той беззаботной усталостью, с которой обычно выходят из невероятных студенческих запоев на вечеринках. После был подсчет кассы за день. Официанты ушли в раздевалку, их сменили в зале уборщицы. Теперь они были хозяйками элегантного и приторно-тошнотворного богатого зала. Теперь здесь была власть узбекских женщин, слабо понимающих русский язык вообще. Забавно все выходит: после дорогих и пафосных застолий, подписаний контрактов с деньгами, которых хватило бы на пару лет жизни небольшого городка – за богатой – с черной икрой и мехами с бриллиантами – жизнью, убирали восточные женщины, даже языка русского не знающие толком. Жизнь, хули.

4

Он

Я – управляющий, а потому жду, пока уборка не будет окончена, после иду и проверяю качество работы. Отдаю уборщикам их деньги за сегодня и выключаю свет. После еще раз всё проверяю. Обхожу весь ресторан и внутренние помещения. В главном зале, в углу, куда обильно льётся фонарный свет сквозь два окна в пол, под углом глядевших друг на друга, за столиком с декоративным тиснением в виде бесконечной ДНК на скатерти было много темнее чем обычно. Не знаю почему меня так завлекло это чувство. Я вглядываюсь в пространство и пытаюсь увидеть пустоту ещё более тупую и невзрачную чем обычно. Что-то будто сочилось из этого места над столиком. Ощущение, будто шанкры были содраны и сочились невидимым гноем: тёмным и безучастным ко всему живому и дышащему. Чувствую как пальцы мои резко на кончиках стали выразительно холодными, но уже через несколько секунд холод, с которым обычно ассоциируются больничные операционные, распространился на обе кисти рук моих. Неуютно и… неприятно. Что-то защекотало внизу живота. Перевожу взгляд на окна. Сначала на одно, потом на другое. Ничего не изменилось со вчерашнего и прочих дней. Узкая улочка, уводящая к огромному проспекту, блеклый свет домашней рутины из малочисленных, живых в этот час, окон, слабым эхом отдаётся скорая помощь или полиция, но всё равно что-то не так. Воздух отяжелел и придавил будто бы лёгкие. Глаза сами устремляются в пространство над столом. Там снова появился Он. И в горло мне будто бы вбили огромный гвоздь. Горизонтально.

Точное, выверенное движение рукой, поражающей своей бледностью и сухостью, указывало на ближайший ко мне стул. И взгляд. Взгляд разил меня хладнокровием и решительностью. Цвета глаз я не мог различить. На его малокровном, почти белоснежном лице явно выражалась лишь одна эмоция – злость. Его немного узковатый, будто прищуренный, разрез глаз добавлял к общей композиции страх раскрытого секрета. Отчетливые скулы рассказывали о его жестокости. И рот… словно бы бесконечный, никакой. Я придвинул к себе стул дрожащей рукой. Дерганые движения мои возвращают меня к настоящему. Пространство будто расступилось на месте Его. Только больше никого не было. Сердце бесперебойно бьётся, явно выстукивая мелодию тревожного животного. И льётся пот бесконечным водопадом.

Меня подначивал к бегу ветер – тёплый и приятный – и я убегал. Не помню даже как вышел из ресторана и закрыл ли двери. Это меня и не заботило. Я просто бежал. Потом резко вернулось чувство реальности. Особенно сильно оно ощущалось в ногах и легких. Я ведь не спортсмен ни разу. Кругом редкие проблески, как начинающая седина, бивших сквозь проёмы и повороты титанических жилых и офисных зданий солнечных лучей. Окружающее бытие только просыпалось, здоровалось с солнцем, а оно в ответ, заспанным глазом всматриваясь в окна, ломавшие солнечный взор под многими углами, лениво вставало из своей холодной и мёртвой постели. Так начиналось всё сущее. Мне в какой-то мере даже понравилось быть свидетелем чуда рождения. Выплывали фасады новых и не очень зданий: кое-где уже облупившаяся краска, где-то блеск идеально чистых окон в пол бил по глазу, что-то менялось в строении маленькой милой улочки. Я – единственное живое существо в этом хаосе из первородного кирпича и штукатурки. Иду и глупо улыбаюсь непонятно чему. В сторону дома я пошел лишь после появления первого существа – работника дорожной службы. Про себя я его крыл всеми возможными хуями. «Спасибо, блять, за разрушение моего покоя, пидорас гнилой…» – с такими мыслями я шёл домой, разбитый и потный.

Под ногами – паутина трещин асфальта. Впереди – проспект Кутузовский. Широкая улица и мелкий дождик. Сейчас почти шесть утра. Москва начинала оживать полноценно. Мне встречались разного возраста люди, по-разному разодетые и с уникальной внешностью. Только не был никто рад моему лицу. Никто из них не был рад в принципе. Я, кстати, тоже. Под ногами утрамбовывался асфальт моим сорок первым размером ноги. Трещины впитывали влагу небес. Уже можно было услышать сигнальные гудки автомобилей. Теперь окончательно человек как существо утвердился главой этого города. По крайней мере до наступления абсолютной ночной темноты.

Что-то будоражило меня, пока я прогуливался по Кутузовскому. Не могу точно сказать ничего. Внутри всё ворочалось и будто бы потихоньку закипало. Тревога необоснованная ничем врывалась в ритм моего сердцебиения, и сознание раскалывалось с каждым ударом. Кругом смешивались все краски. Больше не было ничего… только паника стала спутником моим. Я как будто хочу зареветь, с криками, соплями и сорванным голосом. Но не могу почему-то. «Домой! Срочно домой!» – красными буквами заполняло воображение. Ускоряю свой шаг. Не смотрю на людей. В памяти проносятся образы прошлых дней: проспект, тихая радость, безобразное веселье, тоскливое бессилие и грусть. Одни воспоминания сменяли другие и заново. Накатывает всё сильнее, пока не добирается до пика. Я не могу ничего вспомнить, но всё сразу давит своим весом, всё: воспоминания, окружающие предметы, люди, даже воздух был пропитан титаном, чисто для веса.

Дома я долго смотрел на трещину во всю длину зеркала и щупал глазами грани разбитых осколков.

5

Шаровая молния

В квартиру сквозь плохо зашторенные окна капал кровью закат. Кухня теперь похожа на комнату с электрическим стулом, до волнительного маленькую комнату с явным, выделявшимся и огромным электрическим стулом. А на том стуле находилась моя жопа, которую я, почему-то, уже не чувствовал. «Как я вообще смог уснуть на стуле-то?» – плавно будто бы пропел голос в моей голове. Иногда я хочу спросить у этого голоса что-то такое, чтобы ответ меня выел и вымыл, наизнанку вывернул и проехался маленьким горячим утюжком.

– Скажи, в чем счастье? – задаю я свой главный вопрос таинственному неизвестно-родному голосу.

– В том, чтобы кофе утром попить и вдруг, как будто бы не заметив сначала, прищуриться и улыбнуться от бьющего в твое лицо солнечного лучика… – так начал он свой спич про утреннюю «типа мозговую зарядку», но кончить я ему не дал.

– Скройся, бестолочь… единственный раз серьезный вопрос задаю, и то ведешь себя как конченый. Спасибо большое, мразь.

– Обращайся, буду рад помочь еще! – Как будто что-то подмигнуло мне, после этих слов.

– Боже… – только одно это слово увенчает конец этого энергичного разговора с не пойми кем. Единственное слово громовым эхом режет внутреннее мое ухо.

Теплый желтый свет ненавязчиво кружится в кухне, пока я ставлю на огонь свой старенький чайник. Почему-то не хочется мне сегодня ни вина, ни пива, ни крепкого. Само по себе это странно. Я, вообще-то, почти хронический алкоголик, но иногда и самые незыблемые и неподвижные моральные установки дают сбой. Конфорка накаляется синим пламенем. Я снова гляжу на огонь, пытаясь различить тот раскаленный красный цвет железа, который таким сочным мне рисовала фантазия и фильмы с подкорки. Во дворе слышатся крики матерей, зовущих детей обратно домой. Так кончался мир власти детской фантазии: солдаты, моряки, малолетние матери с пластиковыми детьми, футболисты и бунтовщики шагали нехотя по своим домам. Проявляется в памяти моё детство: круговая карусель была окружена песком и турниками, чуть дальше было футбольное поле, которое, по нашей местной легенде, «построил» кто-то из жильцов нашего девятиэтажного монолита. Кружились бабочки в вечере теплого лета, яркие детские голоса – писклявые и безобразные – мирно сосуществовали с зеленью нескольких тополей и бабочками. Я сижу, выставив перед собой свои детские ноги и громлю солдатиков одного за другим. Не знаю почему, но я всегда представлял себя антагонистом. Я был вселенского масштаба злом: морское чудовище типа «Левиафан», диктатор-тиран, последний солдат побеждённой армии, до последнего патрона противостоящий праведной победе здравого смысла и человечности. Может мне было жаль тех, кто обречён проиграть? Не знаю. Помню еще, что со мной мало кто хотел играть из-за моих странных предпочтений. Все играли в футбол или «дочки-матери», догонялки или прятки. Я же любил появляться неожиданно, дабы весь мир сплотился в борьбе с невиданным монстром.

Муравьиный рой в моей голове умирал за работой. Что-то с подкорки вынырнуло, булькнуло, и снова унеслось в глубину океанских расщелин. Но мне не суждено закончить образ прошлого – в замочной скважине слышалось железное бормотание. «Опять…» – глухим уставшим шепотом скользит в мыслях. Странно всё это… как может из ребёнка, настоящего ребёнка, вырасти нечто на меня похожее? Как все взрослые вообще ими стали? Но! что ещё сильнее беспокоит: каким образом жизнь извернулась, что из милой девочки, старательно заполняющей свой дневник первоклассницы, боявшейся испачкаться пока она ест – выросло это существо? Она стояла передо мной в своих привычных простеньких кедах, широких джинсах и аккуратно разорванной маечке ближе к правой груди. Прямые длинные волосы и аккуратный нос, маленькие, почти восточные глазки и уверенный, но тихий голос. Она смотрела на меня с явным нежеланием говорить и объяснять что-то. Хотя, она всегда так смотрит, как минимум последние два года. Снимаю свистящий чайник с плиты и говорю ей:

– Надолго в этот раз? – Пока я говорил, она успела подкатить ко лбу свои маленькие рыжие глазки.

– То есть так? Ни тебе «привет», ни еще чего? – тихо и заебано она ответила.

– Тебя не было семнадцать дней… Я волновался вообще-то. – вливаю кипяток в кружку к растворимому кофе.

– Оно и видно… Не спрашивай ничего, ладно? Я правда сильно устала. – она опускается на стул, упирается локтями в стол и кладёт свою маленькую головку себе на ладони.

– Где ты была? – сажусь на стул и оказываюсь напротив. Почти севшее за горизонт солнце напрямую светит в её лицо.

– Да ты, блять, издеваешься…

– Тебя не было семнадцать дней, а ты предлагаешь мне ничего не спрашивать? Не забыла, что мы женаты с тобой? – отхлебываю немного кофе и обжигаю себе язык.