Перуновы дети. Деревянная книга

Собрав со стола тяжелые толстые фолианты, подошли к стойке. Трое щеголеватых бельгийских студентов, вполголоса перебрасываясь шутками с тонкими бледными девушками-библиотекарями, тоже сдавали книги. Миролюбов с Изенбеком встали за ними, разговаривая между собой по-русски.

– Да, это работа на годы, – опять вздохнул Юрий Петрович. – По слову пока выловишь. Нужны словари именно по древнеславянским языкам, а их почти нет…

– Простите, господа, мы, кажется, земляки? – обратился к ним высокий стройный блондин с аккуратно зачесанными на пробор волосами. – Слышу родную речь…

Голодный и потому пребывающий не в лучшем расположении духа Изенбек взглянул на незнакомца снизу вверх.

– Нашего брата встретить здесь совсем не редкость, – не очень радостно буркнул он.

Миролюбов, словно извиняясь за тон собеседника, учтиво ответил:

– Да, мы из России.

– Разрешите представиться, Карл Шеффель, русский немец. Я работаю здесь, в университете, ассистентом у профессора Екке. Он возглавляет Византийский отдел. Может, чем-то смогу быть вам полезным?

– О, это очень кстати! – оживился Миролюбов.

– Но в данный момент нас больше интересует вопрос, где можно не очень роскошно, но прилично поужинать, – бесцеремонно вставил Изенбек.

– С удовольствием подскажу одно место, тем более что я и сам голоден.

Сдав книги, они втроем вышли на улицу и двинулись по тротуару.

– Да, наших здесь много, особенно в Юккле, – говорил новый знакомый. – А я живу неподалеку… Квартира от университета. Удобно, когда жилье рядом с работой… Ну, вот и пришли… Здесь очень уютный подвальчик…

Спустившись, расположились за столиком.

– Господа, вы, наверное, как и я, не успели пообедать, так что придется совместить обед с ужином, – пошутил Карл.

Говорил он весело, но серые глаза оставались внимательными, иногда даже пронзительными.

«Они чем-то неуловимо схожи, правда, не могу понять чем, – подумал Миролюбов, невольно сравнивая собеседников. – Внешне – полная противоположность. Один высок и светлокож, другой смугл, небольшого роста. Первый речист, второй молчун. Тот много шутит, а этот замкнут и даже часто угрюм. Кажется, полная противоположность, и все-таки что-то неуловимое их сближает».

– У нас в Саратовской губернии имение было на берегу Волги, господа. Ширь, простор необыкновенный, красота! Беседка с белыми колоннами в конце сада, у самого волжского обрыва… – Шеффель произнес последнюю фразу, прикрыв глаза и покачав головой.

– Ваши слова, Карл, мне буквально растревожили душу, – ответил Миролюбов. – Мне сразу вспомнилось детство, которое прошло частью в Малороссии, в Екатеринославской губернии, а затем – на Дону. Будто сейчас вижу перед глазами вишневые деревья в белом цветении, и тяжелые майские жуки с громким жужжанием проносятся и ударяются в освещенные окна нашего дома… – голос его задрожал.

Изенбек в воспоминания не ударялся. Он молча и сосредоточенно жевал, изредка поглядывая на собеседников. Если к нему обращались, отвечал односложно или просто «угукал» в ответ, продолжая работать челюстями. Беседовали в основном Миролюбов и Шеффель, перескакивая с одной темы на другую. Постепенно разговор перешел на историю. Шеффель много и охотно рассказывал о Византии и огромном культурном влиянии последней на другие страны и особенно на Россию.

– Русь, собственно, сложилась как держава и получила культуру, в том числе и письменность, только после принятия христианства, – говорил он.

– Да, конечно, – согласился Миролюбов. – Но есть определенные источники, которые свидетельствуют о том, что на Руси письменность существовала задолго до ее крещения князем Владимиром…

– Какие источники? – спросил Шеффель, стараясь казаться равнодушным.

Но Изенбек сразу почувствовал в его голосе нотку заинтересованности. А Миролюбов тут же прикусил язык, понимая, что в некоторой степени проговорился.

– Да вот Карамзин писал о славянских идолах с надписями, и арабские историки некоторые свидетельства приводят… – нашелся он.

Шеффель посмотрел на обоих и вдруг безо всяких обиняков, в упор спросил у Изенбека:

– Федор Артурович, говорят, у вас есть какие-то древние рукописи, вывезенные из России, не то скандинавская руника, не то готская?

Изенбек, прожевал кусок говядины, запил, не торопясь, красным портвейном, вытер рот салфеткой и спокойно ответил:

– Да, мне приходилось видеть в России материалы подобного рода, я ведь три года провел в археологической экспедиции по Туркестану. Сам держал в руках многотысячелетней давности черепки и куски материи, тщательно зарисовывал их, поскольку моя должность художника-рисовальщика предписывала это делать. Но конкретные рукописи с руникой… Вы же понимаете, Карл Густавович, какие были времена и обстоятельства, при которых пришлось покидать Россию. Думали о том, как ноги унести, а не про какие-то древние рукописи…

Он говорил, глядя собеседнику прямо в глаза. Несколько минут длился поединок взглядов: голубых очей Изенбека и серо-стальных Шеффеля. Затем Карл Густавович улыбнулся, притворно смутился и развел руками: мол, не взыщите, Федор Артурович, слухи… Понимаю… Конечно… Люди чего только не насочиняют…

– А что касаемо христианства, – продолжил Изенбек, – то по мне, лучше бы князь Владимир выбрал ислам. Может, тогда не было бы у России семнадцатого года, большевиков и всего этого маразма! – резко закончил он. Затем достал из кармашка серебряные часы на цепочке, откинув крышку, взглянул на циферблат и поднялся. – Простите, господа, мне пора! Разрешите откланяться! Юрий Петрович, как договорились, жду вас в ближайший выходной!

И, слегка кивнув головой Шеффелю, направился к выходу.

Как убедился в дальнейшем Миролюбов, Изенбек часто вел себя подобным непредсказуемым образом. Аналогично с дощечками. Али то сидел над ними ночи напролет, то будто вовсе терял интерес и надолго исчезал из квартиры. А он, Миролюбов, упорно и методично, оставаясь запертым на ключ, – Изенбек не позволял никуда выносить дощечки, – снимал копии, чтобы дома спокойно поработать над их расшифровкой. Юрий Петрович сосредоточился только на копировании, чтобы, когда появится время, иметь весь материал под рукой и не тревожить лишний раз Изенбека, который становился все более невыносимым.

Однажды, в приливе хмельного откровения, Изенбек показал свернутые в трубку листы пожелтевшего пергамента.

– Это то, о чем ты спрашивал… Дружинная былина о князе Святославе. Обложка потерялась, а листы сохранились… Это я нашел там же, в имении под Харьковом… когда удирали от красных… Проклятые большевики! Ненавижу!

Изенбек тогда так и не дал в руки пергаментов. Лишь развернул их на мгновение, а затем, в приступе бешенства, зашвырнул обратно в чемодан и закрыл на замок.

Юрий Петрович заволновался. Взгляд его прикипел к потертой коже, за которой так быстро, лишь на краткий миг явившись взгляду, спряталось сокровище: листы с рукописными текстами, писанными некогда красными, а теперь порыжевшими чернилами. Может быть, кровью?

Таинственные пергаменты продолжали стоять перед глазами Юрия Петровича и тогда, когда он, распрощавшись с Изенбеком, спускался по лестнице, и когда шел домой по Брюгман-авеню. Мысль о том, что свитки могли оказаться той самой поэмой о Святославе, о которой он где-то слышал или читал в исторических хрониках, вошла в него, как болезнь, и поселила внутреннее беспокойство.

А ночью Миролюбову приснилось, будто он в воинском облачении ехал вместе с князем Святославом на охоту, и белый искрящийся снег вздымался серебряной пылью под копытами резвых коней.

Глава пятая

Вечеринка у мадам Ламонт

Брюссель, 1934 г

– Эта молодая леди имеет мужской склад ума и сильный характер. Такие не по мне. Но будь уверен, брат, подобные женщины, если ты им понравишься, сродни женам декабристов: они способны на подвиг и самопожертвование…

    Пьер Сквозняк

На вечеринку к мадам Ламонт Юрий попал случайно. Его коллега по работе на лакокрасочном заводе Петр Поздняк, шустрый белобрысый одессит, о котором знакомые говорили, что ему почесать языком так же важно, как для пъяницы приложиться к рюмке, затащил его едва ли не силой. Миролюбов не очень любил незнакомые компании, а после развода с женой болезненно реагировал на присутствие женщин. Ему казалось, что все они смотрят на него с некоторой скрытой издевкой, как на неудачника. Но Пьер Сквозняк, как болтливого Петра называла большая часть знакомых эмигрантов, не был бы самим собой, если бы не завлек-таки «Жоржа» на вечеринку.

Пока ехали в трамвае, пошел мелкий осенний дождь.

– Может, не сегодня, как-нибудь в другой раз, – продолжал вяло сопротивляться Миролюбов, – дождь вон начался, промокнем.

– Юра, я тебя не узнаю, боевой офицер, гроза киевских большевиков, отчаянный путешественник и вдруг боится дождя! Смех! Не позорь мою седую голову.

– Она у тебя белобрысая, а не седая, – не удержался от улыбки Юрий.

– Не важно, главное, что там собираются люди, которые обожают необычное и таинственное, им можно забить мозги всякой мистической ерундой. Главное: трепаться с серьезной миной. Бывают недурственные, к тому же богатые цыпочки, которыми можно заняться. Только это непросто, местное население на нас, русских эмигрантов, смотрит свысока, браки с нашим братом не одобряются, – с горькой улыбкой заметил Пьер. – Но, как говорится, чем черт не шутит, не таскать же нам теперь всю жизнь мешки и банки, как ломовым амбалам в одесском порту! – подбодрил неунывающий Поздняк. – А горячие бутерброды, между прочим, уже остывают, как и натуральный турецкий кофе. М-м, я уже ощущаю его чудесный аромат, шоб я так жил, если вру! Поднимайся, следующая остановка наша и помни: я не грузчик, а заместитель главного технолога, а ты начальник химлаборатории. Все, пошли! – Пьер знал, чем соблазнить коллегу.