Катастрофа. Бунин. Роковые годы

– Пойдем, Юлий, отсюда! Вдруг этот астроном прикажет в нас пальнуть из пушки. Профес-сор!..

Штернберг нервно дернулся, но ничего не ответил.

Братья отправились дальше. Недалеко от Никольской башни Кремля уже развернули мощную гаубицу.

Бунин застонал:

– Ох, дождались – гражданская война… От самых декабристов шли к ней. Почти век.

2

Ночью с 1 на 2 ноября Бунин проснулся от тяжкого грохота. Со стороны Моховой гремели пушечные разрывы, небо озарялось яркими желто-зелеными всполохами.

«Большевики стреляют по Кремлю!» – догадался Бунин, и от ужаса у него враз ослабли ноги. Он привалился в изнеможении на широкий подоконник. С чувством некоторого облегчения разглядел в сером сумраке предрассветного часа головы людей, прижавшихся к окнам противоположного дома. Сознание того, что он не один, что не спит вся улица и наверняка вся Москва, – это несколько облегчало боль.

Из своей спальни прибежала Вера, на ходу путаясь в халате и никак не попадая в рукав, пока Бунин не помог ей. Зацепившись о дверь, с торчащими во все стороны на голове бумажными папильотками, в одной сорочке, влетела, сверкая широкими желтыми пятками, домработница. Из сорочки круглыми мячиками выпрыгивали большие круглые груди с черными сосцами. Она закричала:

– Иван Алексеевич, что ж это такое? Нас убьют!

И вновь сотряс пространство леденящий душу разрыв. Это уже было где-то недалеко, может, на соседней Воздвиженке. Красно-зеленоватый всполох осветил вдруг окно и стену. И снова громыхнуло, задребезжали, вылетая, стекла, разбиваясь об асфальт. Тело сковывал страх, увеличивавшийся от сознания собственной беспомощности, оттого, что в любой момент дурной случайный снаряд разорвет тебя и близких на кровавые куски, обрушит над твоей головой потолок, снесет стену. И снова ухнуло невдалеке, и снова звенели падающие стекла, и снова Бунин вздрагивал всем телом.

Почему-то вспомнились «Севастопольские рассказы» Толстого: во время пушечной пальбы человек вдруг осознает, что его собственная личность стала занимать его больше всего. «У вас становится меньше внимания ко всему окружающему, и неприятное чувство нерешительности овладевает вами». Как точно описано состояние души!

Бунин размышлял: «Что значит моя смерть по сравнению с теми ужасами, с той кровью, что льется сейчас в Москве! И что будет завтра? А через неделю?»

Вера, кажется, уловила ход его мыслей (это порой самым удивительным образом случалось и прежде). Она уже успела взять себя в руки, прикрикнула на домработницу:

– Что голой крутишься? Ишь, сахарницу отрастила! Налей, пожалуйста, полную ванну воды, а то опять выключат. – Повернулась к мужу: – Невероятное варварство – стрелять в городе! Я уже не говорю про людские жертвы – они неизбежны при такой скученности народа. Но сколько прекрасных и редких по архитектуре зданий погибнет! Ведь даже Наполеон, пораженный красотой Москвы, в двенадцатом году в Москве из орудий не стрелял. Почему большевики такие негодяи?

– А мне представляется дикий мужик, ворвавшийся с топором в роскошный дворец, крушащий изящную старинную мебель, дорогой фарфор, прекрасные картины… Этот мужик – распоясавшаяся чернь. Только вооружена она не топором, а гаубицами. И крушить будет не великосветскую гостиную, а все государство Российское…

За окном занималось туманное утро.

3

Штернберг, назначенный по приказу Ленина председателем Замоскворецкого ревкома, уже несколько дней вдалбливал в головы своих красных соратников, которых справедливо считал тупыми и невежественными:

– Ильич прав: нужны самые крутые, жестокие меры! Вы полагаете получить власть без сопротивления буржуазии? Ошибаетесь, власть добровольно еще никто не отдавал. Ильич приказал: врагов революции не жалеть, в плен не брать, уничтожать до последнего! Пусть захлебнутся собственной кровью.

– А как же Кремль? – спросил кто-то робко.

– А что Кремль? – Штернберг выпучил глаза. – Мы разобьем этот древний гадюшник. Заодно, пользуясь случаем, сотрем с лица земли десяток или сотню – чем больше, тем лучше! – домов, что из этого? Большевистская власть будет созидать новое государство. Я на себя принял командование тяжелой артиллерией. Запомните: наша первоочередная задача – разгромить юнкеров. Эти безусые юнцы – главная опора старой власти в Москве. Юнкера охраняют Кремль? Тем для нас лучше. Сотрем в кровавый порошок этих мерзких выкормышей русской буржуазии…

4

Накануне вечером, бодро покрикивая, подбадривая толстой сучковатой палкой скользивших по обледенелой мостовой владимирских тяжеловозов, красногвардейцы волокли по набережной Москвы-реки две осадные, французского производства, 155-миллиметровые пушки. Остановились невдалеке от Крымского моста. Долго и тщательно, под присмотром невысокого, с щеголеватыми усиками прапорщика, пленившегося большевистскими идеями, устанавливали орудия. Их жерла были направлены в сторону Пречистенки. Там расположился штаб Московского военного округа.

Солдатская кухня где-то задержалась. Поэтому прапорщик, идеалом которого был Суворов и которому казалось, что он испытывает к солдатам отеческую любовь, отдал на приобретение провизии часть своего жалованья, которое не успел отправить своей матушке в Кострому. Отец прапорщика воевал под командованием Брусилова. Он погиб в июле 1916 года во время прорыва австро-венгерского фронта. Так что юный прапорщик стал единственным кормильцем старой матушки и невесты, восемнадцатилетней сироты.

Из соседней лавки солдатик принес несколько колец вареной колбасы и горячих калачей. В ближайшем трактире нацедили большой чайник кипятка – греть нутро.

Перекусив, солдаты стали курить и прикидывать:

– Как лучше, ловчее вышибить юнкерей из Кремля?

– По Кремлю стрелять негоже, – говорил старый, с фиолетовым шрамом на щеке солдат. – Там вить церквы! Вот если бы осадить их на недельку, перекрыть водопровод, так мы их взяли бы измором. Прямо голыми руками, ей-пра!

– Недельку! – криво усмехнулся одноглазый солдат, латавший худые сапоги. – А ежели за недельку им подмога придет? С ими надоть иначе. Вот как долбанем из «маши» да добавим «прасковьей»… Только пыль полетит! Красотиища!

Пушки почему-то прозвали женскими именами.

Солдат со шрамом презрительно посмотрел на одноглазого:

– Дурак, право! Ты что, в иноземное царство пришел? Ведь это Кремль!

Последнее слово он произнес с уважением. Одноглазый достал из мешка потрепанную гармонь, влез на лафет и задумчиво начал что-то наигрывать. Потом разинул щербатый рот и стал под нехитрую музыку выкрикивать:

Под горой растет ольха.
На горе – крушина.
У мово у жениха —
Полтора аршина!

Солдаты заулыбались, из козьих ножек пустили кислый дым. Одноглазый старался:

Если б не было часов —
Не ходили б стрелки.
Если б не было ребят —
Не ломались целки.

На окошке два цветочка —
Голубой да аленький.
Ни за что я не сменяю
Хрен большой на маленький.

Веселье прервал прапорщик, только что получивший сообщение, что на батарею едет высокое начальство:

– Хватит горлопанить! Где прицелы? Где таблицы стрельб?

Одноглазый спокойно слез с лафета, держа под мышкой гармонь, и нехотя ответил:

– Их хранцузы, собаки, уволокли.

Прапорщик ахнул:

– Ка-ак уволокли?

– То исть унесли!