Катастрофа. Бунин. Роковые годы

– Сомневаюсь! И повторю: либералы и радикалы жизнь больше по книжкам знают. Не обижайся, Юлий, ты тоже к ним относишься. Вон Мережковский как-то признался, что он толком не разбирается, чем пила от напильника отличается. А ведь тоже «учителем народа» себя считает. Жизнь, как природа, сама себя устраивает наилучшим образом. Горящие усадьбы в деревнях, жертвы в Питере – это все результаты либеральных бредней, насильственной ломки сложившегося веками. И дай Бог, чтобы Россия, расшатываемая «прогрессивными» деятелями, не залилась кровью выше церковных маковок.

Юлий хотел горячо возражать, но сдержал себя, нервно раскурил папиросу. Бунин нежно обнял брата за плечи, похлопал по спине:

– Вспомни, с какой остервенелостью на меня бросалась «передовая» критика! Она обвиняла меня в том, что я гляжу на жизнь слишком неоптимистично, будто изображаю народ исключительно черными красками. А ведь вся эта критика, как и бо?льшая часть российской интеллигенции, вскормлена и вспоена той самой литературой, которая уже лет сто позорит все классы. Ей, этой «обличительной» литературе, не по нраву попы-пьяницы, кулаки-мироеды, мещане с геранью на подоконниках, взяточники полицейские, помещики-кровопийцы, дворяне-узурпаторы. Зато они себя величают «глашатаями свободы», «борцами за народное счастье». Под народом они, конечно, разумеют горьковских босяков, челкашей различных мастей. Эти челкаши им ижицу еще пропишут!

Бунин поднялся, по-горьковски ссутулился, поплевал на пальцы и как бы погладил усы. Потом, высоко взмахнув руками, окая, прогудел в нос:

– «Чайки стонут перед бурей, – стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей… Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Буря! Скоро грянет буря!» Дождались бури. Сам Алексей Максимович спокойно отсидится в Сорренто, а под нож пойдут все эти психопатки и бездельники, восторженно ему рукоплескавшие. Сколько же дураков на свете! И резать их будут эти самые челкаши, которыми они восхищались.

Вера, молча подливавшая чай, произнесла:

– Ведь с какой страстной убежденностью, с какими жертвами все эти фигнеры, брешковские, савинковы стремились к своей цели! Вдруг они знают нечто, чего мы не понимаем?

– Сумасшедшие и преступники всегда действуют с полной убежденностью в своей правоте, – заключил извечный спор интеллигентов Иван Алексеевич. – Жизнь покажет, чего стоят их жертвы.

Жизнь действительно скоро показала.

Кто пьет пиво…

1

Двадцать третье июля, раннее утро. Сон одного из большевистских вождей – Троцкого – был нарушен голосами во дворе. Громадный сторожевой пес зашелся в злобном лае.

Лев Давидович выскочил из-под одеяла в длиннющей в цветочек ночной рубахе, торопливо засеменил босыми ногами к окошку. В этот момент дверь без стука распахнулась и влетела задыхающаяся служанка:

– Там… с ружьями…

Троцкий осторожно выглянул, бледнея от страха. Он понял: бежать нельзя, дом оцеплен. Хрипло выдавил:

– Открой.

И тут же заметался по комнате, со стоном приговаривая: «Все ли сжег, не забыл ли что?..» Газеты постоянно указывали на большевиков как на германских шпионов, приводили соответствующие документы и доказательства. Последние дни Троцкий и его «партайгеноссе» жили ожиданием ареста. Уничтожили весь компромат. Однако сейчас Троцкий не мог совладать с собой: дрожали сухонькие ручки, пересохло в горле. По деревянной лестнице дробно застучали сапоги.

Начался обыск.

Начальник петроградской контрразведки полковник Никитин, играя носками до зеркального блеска начищенных сапог, развалился в скрипучем кресле. Серо-стальные щели глаз внимательно следили за Троцким.

– Что вы, Лев Давидович, дрожите, яко лист осиновый?

Троцкий нервно сглотнул, большой кадык дернулся на тощей жилистой шее. Он хотел что-то сказать, но издал лишь неопределенный шипящий звук. Никитин иронично продолжал:

– Документы, думаете, все сожгли? Разграбили контрразведку – и концы в воду? Обыск, дескать, пустая формальность? Ан нет! Есть у нас кое-что такое, за что вы и ваши большевистские дружки будете вздернуты на виселицу. За шпионаж в пользу врага.

Троцкий, обмирая от ужаса, фистулой взвизгнул:

– Я честный человек!

Последнее искренне рассмешило полковника, и он весело расхохотался:

– Ха-ха, уморил! Ну хватит, одевайтесь, честный Иудушка, делающий гешефты за счет России. – И повернулся к охране: – В тюрьму его!

Лев Давидович был доставлен в знаменитые «Кресты», а Никитин принялся реализовывать двадцать семь оставшихся ордеров на аресты большевистской верхушки.

* * *

Действительно, помещение контрразведки было разграблено, многие документы унесены или уничтожены. Это случилось после того, как были возбуждены дела по обвинению в шпионаже целого круга лиц – Ленина, Зиновьева, Коллонтай, Парвуса и других. Из-за утечки секретной информации, последовавшей после ее передачи Временному правительству, подозреваемые сумели разгромить архив, многие обвиняемые скрылись. Подозревали в предательстве самого Керенского, земляка Ленина.

Только после этого чины контрразведки спохватились: весьма забавно, но верхний этаж над их штабом занимали большевики! После учиненного погрома этаж враз опустел – больше его обитателей никто не видел.

Нагрянули на квартиру Ленина. Как ожидалось, его след уже простыл. Дома находилась Крупская. Выпучив от страха и базедовой болезни глаза, она взволнованно спросила:

– Мне собираться?

– Пока нет, – ответил Никитин. – Ордер выписали только на вашего сожителя Ульянова.

Крупская моментально воскресла. Теперь она держалась храбро. В продолжение всего обыска оглашала окрестности криками:

– Позор! Это вам не старый режим, вы ответите… Отрыжка самодержавия!

Удалось арестовать лишь Уншлихта, Козловского и еще кое-кого помельче рангом. Арестованная Суменсон тут же полностью признала себя виновной в шпионаже.

2

Спустя два десятилетия Никитин выпустит в Париже книгу под названием весьма точным – «Роковые годы». Он изложил свои обвинения большевикам в пору революции и протянул их дальше – по хронологии – в тридцатые годы.

Вот что он писал:

«Непременное начало всех начал их системы – Че-ка советская, Че-ка, непосредственно и прежде всего вытекающая из всего учения Ленина. Она необходима, чтобы давить индивидуальные начала. Отражая его характер, отвечая нетерпимости Ленина к чужому мнению, вся „заговорщицкая“ его идеология была проникнута недоверием к массам, боязнью, как бы народ, предоставленный самому себе на пути самодеятельности, не ускользнул из-под его влияния и его не опрокинул. За народом следует следить, шпионить; его надлежит взять в тиски, чтобы бить копром, принудить идти только по тому направлению, которое выбрал для всех один он, один Ленин. Сколько людей погибнет – неважно: Ленин злобен, нравственно слеп – для Че-ка все приемы хороши. Чем больше народ, тем больше Че-ка; чем ярче самодеятельность – тем глубже застенок, утонченнее пытки. Ленинская идеология – ленинская Че-ка. Она – памятник его нерукотворный.

…Ленин умер. Принявшие за ним власть спешат возвести в догму его тезисы – „высказывания“, как их называет Крупская. Ленин, как догма, необходим всем: Сталину, чтобы сбивать Троцкого; Троцкому, чтобы обличать Сталина; тройкам, пятеркам, коммунистическим главковерхам.

В славе, создаваемой Ленину, они видят историческое оправдание своих собственных преступлений. Она же нужна им, чтобы удержаться у власти, так как позволяет в критических положениях ссылаться на непогрешимые высказывания самого Ленина как на высший закон страны. Для этого приходится внушать народу слепую веру в Ленина, поддерживать гипноз массы именем великого вождя, который устроил революцию и никогда не ошибался.

Отсюда столица его имени, институты Ленина, библиотеки, заводы, ордена, ледоколы, портреты, дни, годовщины, „уголки Ленина“, языческий мавзолей, паломничество к мощам, изъятое из глубокого прошлого, бесконечные толпы, суеверно настроенные кругом гроба».

Но как бывший контрразведчик, еще располагавший важными документами преступлений большевистской головки, главное внимание Никитин уделяет их уголовному прошлому, махинациям, благодаря которым они в октябре семнадцатого года дорвались до власти: «Деньгами большевистского центра ведали только Ленин лично и его жена Крупская. Даже секретарь редакции Зиновьев не допускался к кассе… Члены ЦК получали жалованье от Ленина. Неугодные его лишались».

…Сила денег! Сила убеждений!

* * *

Деньги, добытые, по словам Плеханова, «воровским способом», поставили Ленина в исключительное по своему значению исходное положение. Он и оплачивал печатные издания и штат партийных работников; деньги делали его хозяином организации за границей и в России. Деньги – реальная сила, путь к власти.

В том же Париже вышел солидно документированный труд С. Мельгунова под выразительным заголовком «Золотой ключ большевиков». Автор на основании бесспорных фактов и документов рассказал о «невероятной сумме денег», полученной тайно из германских банков Лениным. Именно эти деньги стали тем ключом, которым открывается «тайна необычайно быстрого успеха ленинской пропаганды».

Впрочем, к закулисным делишкам уголовников, рядившихся в тогу борцов за «счастье рабочих и крестьян», мы еще вернемся.

3