Генерал на белом коне (сборник)

В шинки пить меды заезжаю,
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шапку набекрене,
Лечу на резвом скакуне…

Скакун здесь упомянут недаром! Лошадь по тем временам была основой государственного хозяйства. Плуг тащила и гостей развозила, в атаку ходила и почту доставляла! Не будь лошади – все развалится. А тем более в такой стране, как Россия, где столько пашен, столько забот, столько войн, столько дурных дорог. Когда в столице поджидали из Австрии императора Иосифа II, царица вызвала в Зимний дворец лучшего петербургского ямщика:

– Степан, мне нужно, чтобы кесарь через тридцать шесть часов стал моим гостем. Берешься ли доставить его ко мне за такой срок?

Ответ ямщика стал ответом историческим:

– Доставлю и раньше! Но душа в нем жива не будет.

При такой лихости езды России требовались и лихие рысаки, а их… не было. Правда, вельможи запрягали в шестерни коней венецианской породы, которые брали разбег очень быстро, но еще быстрее выдыхались. Это ведь не от роскоши, это не от барства применялись у нас шестерочные упряжи – оттого, что лошади были слабые! Орлов путем генетического отбора, путем сложного скрещивания задумал получить такую лошадь, которая бы отвечала русским условиям, – выносливую в дальней дороге, красивую по статям, быструю как ветер. Он заводил родословные книги на лошадей (студ-буки), следил за генеалогией – кто дед, откуда бабка? Для него был важен год рождения, возраст родителей, сезон первого выезда – зимний или летний? Алехан лично присутствовал при вскрытии павших лошадей, стараясь выявить причину недуга…

Подмосковье казалось ему темным, да и травы не те! В 1778 году Алехан перевел свои конские заводы в Хреновое – обширнейшее имение в воронежских степях, где славный Жилярди выстроил гигантский комплекс дворцов-конюшен, существующий и поныне для целей советского конезаводства. Здесь граф расселил 10 000 крестьян-лошадников с их семьями, выстроил больницу и школу. Совместными усилиями Орлова и мужиков в Хреновом был выведен знаменитый рысак Свирепый – родоначальник всех орловских рысаков, – отсюда началась их удивительная скачка…

Орлову частенько ставили в вину то, что он продавал своих лошадей, имея от того коммерческую выгоду. Верно – продавал! Но зато Алехан ни одну свою лошадь не отправил на живодерню. Его кони состаривались в уютных стойлах, в дружной семье своих сыновей и внуков, получая полный рацион овса, как в пору беговой молодости. А когда умирали, их хоронили на хреновском кладбище; рысаков ставили в могилах на четыре копыта (стоймя!), с уздечкою возле губ, с седлами на спинах… И плакали над ними, как над людьми!

– Только не бить – лаской надо, – внушал Орлов конюхам. – Лошадь, полюбившая человека, сама наполовину как человек…

Орловские лошади, не зная кнута и страха, были общительны, сами шли к людям, теплыми губами, шумно фыркая, брали с ладоней подсоленные куски ржаного хлеба, смотрели умными глазами, как собаки, пытаясь понять, чего желает от них человек.

Так же не терпел Орлов и презренного слова «кличка».

– Помилуйте, – обижался он, – это средь каторжных да воров существуют клички, а у моих лошадей только имена…

Имена он давал не с бухты-барахты, а разумно. Это уж потом появились жеребцы – Авиатор, Кагор, Бис, Спрут, Электрик, Шофер, Рислинг, а кобылы – Ателье, Синусоида, Тактика, Браво, Субсидия, Эволюция… Орлов не давал лошади имени до тех пор, пока она не выявляла главной черты своего характера или стати. Имя свое лошадь «должна была сначала заработать, а потом уже оправдывать всю свою жизнь».

Вникнем, читатель, в характеры орловских лошадей: Капризная, Щеголиха, Добрая, Павушка, Откровенная, Чудачка, Субтильная, Догоняй, Султанша, Цыганка, Ревнивая – это все кобылы, а вот имена жеребцов: Свирепый, Варвар, Изменщик, Залетай, Танцмейстер, Умница, Барс, Лебедь, Богатырь, Горностай, Мужик… Именно этот Мужик и привлек внимание Орлова Чесменского.

– До чего же ровно бежит! – воскликнул он. – Ну, будто холсты меряет. Не бывать ему в Мужиках – быть ему Холстомером!

Холстомер и стал главным героем повести Льва Толстого…

Старая Россия знала лишь «проезды» на лошадях по улицам городов в праздники – вроде гуляния. Орлов ввел в нашу жизнь бега и скачки, в которых до самой смерти участвовал лично, делая ставки не на деньги, а на румяные калачи, которые с большим удовольствием и надкусывал в случае своей победы. Бешеный аллюр орловских рысаков продолжается и поныне…

Ему было под пятьдесят, когда он женился на молоденькой Лопухиной. Жена оказалась не под стать ему: больше молилась и вскоре умерла, оставив ему дочь. Орлов всегда жаловался:

– Даже нарядов не нашивала. В икону ткнется – и все тут! В дерюжном бы мешке такую таскать… Нет, это не по мне!

Ему больше нравилась его старая метресса Марья Бахметева, с которой он жил, как собака с кошкой, и они то разводились с громом и молниями, так что вся Москва бурлила, то снова съезжались, дружески иронизируя по поводу своих «разводов».

– Эх, Алешка! – говорила Марья. – Шумишь ты, а ведь от меня никуда не денешься… Для всех ты граф Чесменский, а для меня ты князь Деревенский! Лучше б ты подарил мне что-либо…

К дочери Орлов относился деспотично. Если его навещал человек, достойный уважения, он призывал к себе юную графиню:

– Вишь, гость-то каков! Или мы тебя, никудышную, сейчас с кашей съедим, или… мой полы в честь гостя приятного!

Графиня тащила ведро с водой, устраивала поломытие.

– Да не так моешь! – кричал на нее отец. – Не ленись лишний раз тряпку-то выжать… Это тебе не Богу маливаться!

Тургеневский герой, однодворец Овсянников, вспоминал: «Пока не знаешь его, не взойдешь к нему, боишься, точно робеешь, а войдешь – словно солнышко пригреет – и весь повеселеешь… Голубей-турманов держал первейшего сорта. Выйдет, бывало, во двор, сядет в кресло и прикажет голубей поднять; а кругом на крышах люди стоят с ружьями против ястребов. К ногам графа большой серебряный таз поставят с водою: он и смотрит в воду на голубков… А рассердится – словно гром прогремит. Страху много, а плакать не на что: смотришь – уж и улыбается».

Совсем иное впечатление производил Орлов на иностранцев.

Англичанка мисс Вальмонт признавалась, что при виде Алехана все ее тело охватила дрожь ужаса, а когда ей следовало поцеловать Орлова в изуродованное лицо, она чуть не упала в обморок. Чесменский герой казался нежной мисс каким-то чудовищем, и ей было странно видеть, как средь азиатской роскоши свободно и легко двигался этот «дикий варвар» в распахнутом на груди кафтане, с повадками мужика-растяпы и при этом носил на руках чью-то маленькую, чумазую девочку, которую он нежно целовал и еще приплясывал, забавляя ребенка:

У кота, у кота – колыбелька золота,
а у кошки, у кошечки – золочены окошечки.

– Чье это очаровательное дитя? – спросила мисс Вальмонт.

– А разве узнаешь… – отвечал Орлов. – Забежала вот вчера с улицы… Так и осталась. Не выкидывать же. Пущай живет!

Москвичи знали, что там, где Орлов, там всегда весело, и толпами валили в его Нескучное, где любовались рысистым наметом лошадей, красотой одежд конюхов… Алехан иногда скидывал на снег тулупчик козлиный, ему подавали бойцовские рукавицы:

– Ну, ребята? Пришло время кровь потешить…

Специально, чтобы с Орловым подраться, приезжали в Москву туляки – самые опытные на Руси драчуны-боксеры. Алехан, которому пошло на седьмой десяток, браковал соперников:

– Да куды ты лезешь, черт старый! Я ж тебя еще молодым парнем бивал… Давай сына! Ах, с внуком приехал? Станови внука…

Из толпы заяузских кожемяков выходил парень: сам – что дуб, а кулаки – будто две тыквы:

– Давай, граф, на пять рублев биться.

– А у тебя разве пять рублев сыщется?

– Никогда в руках не держал. Но тебя побью – будут…

– Ну, держись тогда, кила рязанская!

Теснее смыкался круг людей, и на истоптанном валенками снегу начиналась боевая потеха. Иной раз и кровь заливала снег, так что смотреть страшно. Но зато все вершилось по правилам – без злобы. А туляки почасту свергали Орлова наземь. Порядок же был таков: «Кого поборет Орлов – наградит, а коли кто его поборет – того задарит совсем и в губы зацелует!»

По натуре он был азартный игрок. На пари брался с одного удара отрубить быку голову – и отрубал. Спорил с ямщиками валдайскими, что остановит шестерку лошадей за колесо – и останавливал. Мешая дело с бездельем, он устроил на Москве регулярную голубиную почту. Развел петушиные бои, вывел особую породу гусей – бойцовских. На всю Россию славились своим удивительным напевом канарейки – тоже «орловские»!

Наконец, из раздолья молдаванских степей он вывез на Москву цыганские таборы, поселил их в подмосковном селе Пушкине, где образовался цыганский хор. Орлов первым на Руси оценил божественную красоту цыганского пения. Всех хористов он называл по-цыгански «чавалы» (в переводе на русский значит «ребята»):

– Ну, чавалы, спойте, чтобы я немножко поплакал…

На традиционном майском гулянии в Сокольниках цыгане пели и плясали в шатрах. Растроганный их искусством, Алехан раскрепостил весь хор, и отсюда, из парка Сокольников, слава цыганских романсов пошла бродить по России – по ярмаркам и ресторанам, восхищая всех людей, от Пушкина до Толстого, от Каталани до Листа! А в грозном 1812 году цыганский хор целиком вступил в Народное ополчение, и певцы Орлова стали гусарами и уланами, геройски сражаясь за свое новое отечество.

Только дважды была потревожена жизнь Алехана… Вдруг он заявился в Петербург, где его никто не ждал, и посеял страшное беспокойство в Зимнем дворце.

– Зачем он здесь? – испуганно говорила Екатерина II. – Это опасный человек. Я боюсь этого разбойника!

Орлов Чесменский прибыл на берега Невы только затем, чтобы как следует поругаться со своей старой подругой. В глаза императрице он смело высказал все недовольство непорядками в управлении страной.