Конец «Золотой лилии»
Когда он вернулся домой, Зинаида Гавриловна уже посапывала на своем диване (они спали порознь). Раздевшись, Слепаков взял под язык валидол. Немного погодя, выпил еще и феназепам. Все равно ночью почти не спал: совершал в душе какие-то бесполезные искания, вздыхал, смотрел на часы. Зинаида Гавриловна дышала легко, как ребенок, хотя один раз всхлипнула и забормотала… затихла.
«Наверно, ее уже предупредили по телефону», – подумал несчастный и озлобленный муж.
На другой день, уйдя для видимости пораньше, Слепаков ровно в час находился в квартире Тониной подруги. Прикрывшись пыльной шторой у окна, смотрел в бинокль двадцатилетней давности в окно хлупинской квартиры. Время шло. Никто не появлялся. Слепакова слегка потряхивало, но в общем он был по-деловому собран, холоден, владел собой. Неожиданно вошел приземистый мужчина. Невзрачный, серый. Хлупин, скотина! Повертелся немного, исчез.
Снова возник, за ним вошла женщина в столь знакомом Слепакову голубоватом халатике, облегавшем полные, излишне даже, ленивые формы. Обычно завитой, крашеный каштаново-ореховый «хвост» заплетен в косу. «Для удобства», – злобно подумал Слепаков. Женщина повернулась в полупрофиль. И Слепаков бесспорно узнал большие ласковые глаза, мохнатые ресницы, круглое лицо со складочкой под подбородком, сочный, чуть усмехнувшийся чему-то, ненакрашенный рот. Мозглявый Хлупин положил руки на ее округлые бедра и настойчиво что-то говорил. Потом будто ощупывать стал сзади и спереди. Полез целовать за ухом, под волосы.
Тут соскользнул куда-то голубоватый халатик. И, будто яркая вспышка, ослепило через окуляры бинокля тело собственной жены, почти совсем голой. Рубашка только короткая, на бретельках. «Не ценил… Красавица у меня Зина, хоть и не очень молодая…» И пошла Зинаида Гавриловна, повернувшись к нему спиной и покачивая бедрами, к проклятой хлупинской кровати, на которой придурок пристегивался по ночам к батарее.
Наблюдал Слепаков этот беззаконный акт, почему-то не приходя в ревнивое отчаянье, а даже словно с посторонним интересом. Как будто смотрел где-нибудь в мерзком подвальчике порнографический фильм. Короткометражный.
Потом Зина ушла. Хлупин стал возиться на кухне. «Сеанс окончен! – звонко крикнул задорный голосишко, время от времени возникавший в сознании Слепакова. – Ждем продолжения! Кири-куку!» Слепаков убрал бинокль. Подошел к высокому зеркалу в перламутровой пластмассовой оправе. Зеркало показало жалкого старика, сутулого, с серым лицом; из глуповато мигающих глаз текли жидкие слезы. Старик вытер их корявой ладонью. «Не будет продолжения, – возразил он мысленно тому, кто кричал у него в голове смешные наигрыши и издевательские словечки при самых трагических случаях его жизни. Не будет». Вслед за тем он осторожно закрыл чужую квартиру, спустился по лестнице, шмыгнул, почти как вор, из подъезда и со двора.
Ровно в три часа вернул ключи консьержке Тоне. Оплывшая, пыльная какая-то старушечья морда даже затряслась от нетерпения:
– Было дело-то?
– Все правда, – сказал медленно Слепаков и посмотрел на Кулькову так, что она втянула голову в плечи. – Если хоть слово где-нибудь проронишь…
– Что вы, Всеволод Василич, да разве можно, – завиляла и корпусом, и глазами консьержка. – Я ведь, чтобы вы знали, чтобы вас не позорили…
– Дальше мое дело, – жестко перебил Слепаков. – Я сам разочтусь со всеми. И с тобой тоже.
– А я-то, я-то что! Я из-за вас… Я вроде от уважения…
После описанного эпизода Слепаков притих. Что-то происходило необъяснимое и странное в душе. С женой почти не разговаривал, но и не грубил, не срывал зло. Привыкшая к обычной неразговорчивости супруга, Зинаида Гавриловна все-таки немного удивлялась.
– Что с тобой, Сева? Ты болен?
– Нет, – пряча глаза, сквозь зубы отвечал Слепаков.
С консьержкой теперь не здоровался, только кивал проходя. Она поглядывала на него встревоженно, может быть, жалела, что сделала для него такое открытие? Однако в зрачках поблескивала какая-то не совсем внятная надежда. Словно Тоня ожидала близящихся решительных действий. Как-то Слепаков поехал к Киевскому вокзалу на рыночную распродажу всяких электроприборов и деталей к ним разного предназначения. Долго разговаривал с мастером – сухопарым ровесником, при разговоре утиравшим вислые усы, бесцветные, как мочалка. Со стороны казалось: два старых приятеля обсуждают важный вопрос по электротехнике. Тот, с вислой мочалкой под бульбистым носом, кивал, уверенно обещал что-то обязательно придумать и организовать.
Кончив обсуждение, а может быть, и устный заказ, Слепаков достал из бокового кармана бутылку водки, стакан. Развернул пакет: там огурцы, засоленные женой летом, хлеб, кусок колбасы. Налили по полному стакану, выпили. Причем Слепаков интеллигентно закашлялся и с полминуты отдувался. А его напарник только удало вытер усы да захрустел огурцом. После чего закурил сигарету «Прима». От колбасы и хлеба отказался. Дней через десять, а не исключено – недели через две, Слепаков встретился у Киевского рынка с ним же. Получил средних размеров ящик, аккуратно упакованный в картонную коробку. Затем отсчитал несколько денежных знаков, и они молча расстались.
Дома (жена играла в салоне аргентинские танцы) Всеволод Васильевич предпринял какие-то странные поиски. Обыскал все углы, перетряс старые женины сумочки, пересмотрел обтрепанные записные книжки, перевернул содержимое всех ящиков, вплоть до кухонных, и наконец среди мятых, исчерканных номерами телефонов и какими-то записями бумажек обнаружил белый картонный квадратик, похожий на визитную карточку, но заполненный от руки. Там значилось: «Барыбино, автобус № 2 до дачного поселка, при входе сторожу сказать “к Любе”, охранник знает. Илляшевская». Переписал, следы поисков устранил. Карточку взял с собой, спрятал в нагрудном карманчике пиджака.
Дальше все опять ненадолго улеглось. Если Слепаков «инструктировал», то, садясь в трамвай, был уверен, что Зинаида Гавриловна сейчас спускается к Хлупину для эротических занятий. Но думал почему-то без волнения, отстраненно и терпеливо. Как-то в один из дней она объявила об очередной поездке к сестре. Всеволод Васильевич равнодушно пожал плечами. Жена уехала, он остался.
Зазвонил телефон, как в тот первый раз: четко и ярко. Слепаков услышал женский голос. «А, наверно, белобрысая от компьютера», – сообразил пенсионер. Ему сообщили, что старший оперуполномоченный Маслаченко хотел бы пригласить его для переговоров.
– А где повестка? – раздраженно спросил Слепаков.
– Повестка будет у вас в почтовом ящике завтра. Сегодня вы можете подойти?
– Хоть сейчас, – так же раздраженно сказал Слепаков.
– Паспорт не забудьте, – напомнил женский голос.
Спустя сорок минут Слепаков сидел напротив симпатичного капитана, одетого по форме и бывшего явно не в духе. Его сотрудница, перекрашенная в темно-рыжий цвет, в обтягивающем красивую фигуру свитере, находилась не за компьютером, а сбоку от стола и читала какую-то бумагу.
– Мы пригласили вас для переговоров, – начал Маслаченко. – Пока неофициально. Опять для предварительной беседы.
«Пожалуй, своим “пока” капитан давит на меня психологически, припугивает. Дальше, мол, все будет совсем нешуточно», – рассудил вызванный.
– Готов ответить на все ваши вопросы, – вежливо произнес Слепаков и сделал чрезвычайно внимательное лицо.
– На этот раз мои вопросы больше относятся не к вам лично… Вернее, не столько к вам, сколько к вашей жене.
– Чего тогда меня вызываете, а не жену?
– Успеем. Сейчас я скажу вам нечто такое, Всеволод Васильевич, от чего вы очень расстроитесь. Так что держите себя в руках и старайтесь не волноваться. Я понимаю, слышать такое о супруге крайне неприятно любому мужчине, даже в вашем возрасте. Вам, простите…
– Мне пятьдесят два года, – угрюмо напомнил Слепаков и посмотрел на милиционерку с особой внимательностью, потому что в обтягивающем свитере девица выглядела привлекательно. И унылый носик ее меньше мешал общему впечатлению.
– Ну, это еще не старость, – снизошел молодой оперуполномоченный. – Что касается вашей жены, то, по нашим сведениям, она состоит в постоянной связи с соседом из сорок второй квартиры Хлупиным. С тем самым, который заявлял на вас.
Слепаков молчал. Он заметил, что у капитана смяты волосы и на макушке торчит вихор. Из-за такой мелочи Маслаченко кажется сегодня не очень проницательным, неопытным и простоватым. А эта, в свитере, изменяет своему мужу, если он у нее есть, конечно? А с симпатичным своим сослуживцем, оперуполномоченным, небось тоже не прочь, как сейчас говорят, «заняться любовью». И не исключено: они уже давно…
Маслаченко как будто понял, о чем думает расспрашиваемый гражданин, и сердито нахмурился.
– Вы знали об этом, Всеволод Васильевич? – спросил он. – Знали или не знали?
И хотя Слепаков не просто знал – видел и ко всему был готов, его бледное землистое лицо покрылось чем-то вроде крапивницы.
– Нет, не знал, – сказал Слепаков с преувеличенной горестью.
– К сожалению, это факт, – уверенно заявила сотрудница Маслаченко хрустальным холодненьким голоском.
– А вы присутствовали? – разозлился внезапно внештатный консультант. – В ногах, что ли, стояли?
– У нас есть подробные сведения от наших осведомителей. Ничего не поделаешь, приходится пользоваться их показаниями.
Милицейская девушка пропела это с интонацией удовлетворенности и, как показалось Слепакову, странно поерзала на стуле.
«Угу, подробности вспоминает…» – ехидно подумал Слепаков. Но тотчас же подтянулся: он уже над всеми своими бедами глубоко и сосредоточенно думал и все решил.
– В конце концов, мы с женой сами рассудим, как нам поступать дальше, – очень торжественно выложил свое мнение Слепаков и вопросительно поглядел на оперуполномоченного: что еще?
– Тогда я продолжу, – снова вступил в переговоры Маслаченко. – Ваша жена не только имеет связь с Хлупиным и тем унижает мужа, заслуженного, почтенного человека.
Покосился: как Слепаков отреагирует на эти слова; тот сидел и смотрел под стол.
– К тому же сама гражданка, как говорится, в годах… Но это, конечно, частная проблема. Однако существует еще один вопрос. Поясните, гражданин Слепаков, в каком притоне ваша жена бывает около станции Барыбино Московской области?
– Я знаю, что она играет на аккордеоне в аргентинском притоне, – ответил Всеволод Васильевич, – то есть в салоне…
– Салон аргентинских танцев я знаю, – встряла девица. – Там все легально, никаких правонарушений.
– Почти никаких, – с усмешкой поправил ее капитан. – А вот Барыбино…
– В Барыбино у жены… – Всеволод Васильевич хмуро перешел на официальный язык, – у гражданки Слепаковой проживает двоюродная сестра. Кстати, жена… гражданка Слепакова как раз туда сегодня поехала.
– Вы бывали у сестры?
– Нет.
– Почему, если не секрет?
– Избави бог ездить по каким-то жениным сестрам. Мне это не нравится.
– Эх, какой вы неудобный человек, Всеволод Васильевич! – с искренней досадой сказал Маслаченко. – Трудно с вами работать.
«Ну да, конечно, – зло подумал Слепаков, – бандита подсылают ограбить, а если что, и убить, не вышло. Я его сам заломал. Жену обсуждают, чтобы я у ментуры ищейкой стал, – не идет. Ничего. Я с ней, с ее любезным и с прочими делами сам разберусь».
– Все вам не нравится, все вам не так… – продолжал опер, у которого было явно плохое настроение.
– А чего хорошего-то! – удивился Слепаков и закончил с подтекстом: – Кругом обделались, развалили, ошельмовали, развратили и кричите «ура».
– Ладно, оставим это. – Капитан Маслаченко побарабанил пальцами по краю стола, будто отыграл виртуальный ноктюрн, и поднял глаза к потолку. – Когда должна вернуться из Барыбино ваша жена?
– По-моему, завтра днем.
– Прошу вас вместе с ней явиться ко мне на официальный допрос. По повестке. Она у вас в почтовом ящике. Между прочим, в Барыбино, по слухам, кроме развратных игрищ имеет место распространение и употребление наркотиков, – очень значительно произнес Маслаченко.
– Ничего не могу по этому поводу прояснить. Наркоту вижу только по телевизору в детективных сериалах. А по жизни – не приходилось. До свидания, гражданин оперуполномоченный.
* * *Покинув милицейское управление, Слепаков подошел к стенду, на котором были представлены довольно размытые фотографии и, видимо, компьютерные фотороботы разыскиваемых опасных преступников, террористов и убийц. После чего Слепаков исчез из нашего поля зрения; по каким причинам и где его мотало по городу, неизвестно.
В районе Строгино появился он к вечеру, когда стало темнеть. Сырая поземка струилась по выбитому асфальту. Зажглись фонари, бросая красноватый и лиловато-аметистовый отсвет на поверхности черных луж. Электрические ядовито-сиреневые, изумрудные, густо-красные, как томат, вспыхнули названия магазинов и кафе. Засияли золотой мишурой витрины, осветились мириады жилых ячеек в панельных шестнадцатиэтажках и хрустальные окна в скребущих черное небо пестрых элитных башнях. Потоки автомобилей, поворачивавших с Окружного кольца, слепили, ярко освещая сильными струями света фасады домов и полуоблетевшие деревья. Представлялось, будто и дома, и деревья вдоль тротуаров таинственно шевелятся, неслышно передвигаясь с места на место. А в обратную сторону льется поток машин с рубиновыми огоньками. Люди шли парами, компаниями или одиночками, намотав на руку конец собачьего поводка. И черные хвостатые тени выгуливаемых псов, и маленькие дети, что-то пищащие, ведомые за ручку родителями, и какие-то горланящие парни с неизменными бутылками пива, и стройные девушки в одинаковых кожаных пальто с капюшонами… Все это мелькало в глазах понуро бредущего Слепакова. При выезде от одного из кварталов его ярко выхватили из полумрака фары огромного серо-стального джипа. Он остановился, хмуро ворча, но внезапно распахнулась дверца джипа.
– Слепаков? Севка? Севводстрой? Здорово! Не узнал? Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ой, не могу, ха-ха! Потрясающий вечерок! Во встреча, а? Ну, Слепаков! Да я что-то не… Хотя вроде бы как знакомы… Тошка Квитницкий! Ну? Спецучилище… ну? Не врубаешься? Антон! Я – Антон!
– Антон… – растерянно промямлил Слепаков, обретая наконец силы, чтобы восстановить память. – Верно, Антон Квитницкий… Привет… Как ты здесь?
– Был на минуту у сотрудника, кое-что уточнял. Да плевать! Ты как? Куда идешь? Домой? Кто там у тебя – баба, мелочь? Никого нету? Ха-ха-ха-ха-ха… Ну, это ж класс! Садись рядом, не возражай! Едем сейчас же пить, жрать, говорить! Друг ситный! Вымер, исчез, а тут попался!
Слепаков, чувствуя себя совершенно очумело, оказался на сиденье рядом с бывшим приятелем юности. Дверца захлопнулась, и огромный, мерцающий никелевыми надписями «мицубиси» понес его над остальными автомобилями, будто дельфин над косяком крупной и мелкой сельди.
– Ах ты, мой дружище, пареный-жареный, куда ж ты провалился? – орал Антон Квитницкий, поражая Слепакова тем, что за четверть века, сильно изменившись внешне, нисколько не растерял энергии и неиссякаемо веселого нрава.
– Да, верно, дружили… В училище… И потом встречались… – вспоминал больше для себя Слепаков. – Ты располнел, Тоша, малость и волосы…
– Какое «малость»? Разжирел, как племенной хряк, но плотен – смотри… – Квитницкий, не снимая широких кистей с руля, надул бицепс. – Помнишь, как рвали штанги? Кое-что осталось, ого! Помнишь, как в спортзале выкидывали двухпудовку по тридцать раз? Живем! Ты где? Службу волокешь какую-нибудь? Или коммерсантствуешь?
– Выкинули из конторы. Пенсия по выслуге лет и консультируй… то, что никому никогда не понадобится. А вообще, вместо полевых испытаний игрушек для спецназа, делаем электрочайники, тостеры, скороварки, выжималки… Катастрофа! Жена играет на аккордеоне в полуборделе, который называется «Салон аргентинских танцев». С женой – хренотень… Словом, жизнь катится под гору. И в конце меня ждет, кажется, взрывное устройство.
– Не неси лабуды, Севка, не дам кануть. Имею возможность помочь другу. Это мне зачтется как доброе, от чистого сердца деяние посреди лавины грехов. Жена чего – скурвилась? Плевать! Возьмешь другую. У тебя вроде от первого брака дитё было… А тут нету? Сэ си бон, как говорят французы. Я с первой развелся из морально-этических соображений. Я ей (кандидатше наук) сказал: «Бросаю к раздербеневой бабушке всю вашу дрёбаную и гробаную математику и ухожу. В эту подлую, низкую, алчную, преступную, сквалыжную жизнь». Так мне и надо. Недаром говорится в Писании: «Коемуждо по делом его».
– Ты ведь тридцати двух лет стал доктором, профессором! А теперь, значит, ты не математик? А кто?
– Я в тридцать два года решил задачу, которую вся мировая математика не могла одолеть полвека. А я решил! И что же? Доктор математических наук. Статьи в европейских журналах. А когда вся эта железобетонная пирамида с красной звездой на верхушке рухнула по вине главных идеологов – что мне оставалось? Стоп! Хороший кабак, сейчас посидим.
Припарковав джип, Квитницкий вывалился из него, как из танка, посреди разноцветных «пежо», «мерсов» и «БМВ». Еще раз, шумно пыхтя от радости, обнял Слепакова и потащил в подъезд ресторана. Над входом горело, испуская импульсивно пунцовые и оранжевые лучи, электрическое солнце – заходящее или восходящее. И его через каждую минуту перечеркивала и вновь угасала бриллиантовая надпись. Слепаков успел разглядеть, что на иностранном. У двери с двумя кустами сиреневых хризантем раскланялся швейцар в белом фраке и приподнял белый цилиндр.
Квитницкий сбросил в гардеробе черный лайковый реглан с золочеными пуговицами и предстал толстопузо в блестящем темно-сером костюме, васильковом галстуке на розовой рубашке.
– Скажи, что я с тобой, а то чего доброго не пустят, спросят чего… – шепнул Всеволод Васильевич и стеснительно оглядел свой бурый, давно не утюженный пиджак, брюки тоже были плебейские, зеленая водолазка – более-менее.
– Здесь не спрашивают, – беспечно сказал Антон. – Здесь принимают мои заказы, дружище.
Подплыл скромно, весь в черном, как на похоронах, метрдотель. Нежно улыбнулся Квитницкому:
– Прошу, прошу, джентльмены.
– Стол на двоих, – небрежно приказал Антон и пояснил: – Деловая встреча, сугубо.
Слепаков сел за столик, поражаясь европейской стильной роскоши и какому-то торжествующему хамскому шику посетителей. Женщины почти все были молоденькие, сильно накрашенные, предельно оголенные и подчеркнуто веселящиеся, напоминая туалетами и поведением пестрых, стрекочущих, резко вскрикивающих тропических птиц. Мужчины, молодые и не особенно, выглядели по-разному: одни в идеальных смокингах и дипломатических сюртуках типа редингота, другие в обычных костюмах, но, чувствовалось, очень дорогих. Официант, будто облитый синей атласной курткой, прилизанный, лет двадцати, наклонил голову.
– Вне прейскуранта, – произнес Квитницкий, подмигивая. – Семга, икра зернистая…
– Лучше красная. Вы понимаете, нельзя…
– Нельзя? – очень удивился Антон и сделал маленькие заплывшие глазки совершенно круглыми.
– Тогда в закрытой посуде… – хихикнул молодой прилизанный.
– Да хоть в космической капсуле. Ну, организуй салатики – крабы, креветки, миноги, мясной под майонезом, помидорчики, маслины и т. п. Итальянщину с устрицами, что-нибудь такое.
– Маринованный корнишон? Осетрина? Шампиньоны? Или белые по-боярски?
– Естественно. Первое, второе и третье. Остальное – ветчина настоящая тамбовская, салат из куропатки, всякие острые штучки-дрючки с пикантным соусом…
– А на «потом»? Стейк? Бараньи отбивные?
– На «потом» все доставь. Водка отечественная, лучшая. К мясу красное вино, принесешь карточку. А сейчас шампанское со встречей. Действуй, мальчик, действуй! Ни минуты простоя.
И началось элегантное обжорство, подобно которому Всеволод Васильевич давно не имел случая наблюдать, а тем более принимать в нем личное участие. Нельзя сказать, что ему не приходилось пробовать всевозможные дорогие и дефицитные лакомства вроде семги и икры, все это, может быть, менее фешенебельно поданное, он знал и по банкетам в праздничные дни в своем спецпредприятии; кое-что когда-то получал в коробках праздничных «заказов». Но все это было так давно и, главное, настолько связывалось в сознании с другой жизнью и эпохой, что угощение, заказанное Квитницким, поразило Всеволода Васильевича. И он заранее сдерживал себя в отношении спиртного. Антон Германович Квитницкий возмутился, пробовал ругаться и заставлять вновь обретенного друга. Но Слепаков отговаривался неважным здоровьем. Что-то окончательно решенное на сегодня делало его осторожным.
Тогда Квитницкий махнул рукой на сдержанного пенсионера и принялся так активно за выпивку и закусон, что его правая рука, владеющая то наполненной хрустальною рюмкой, то серебряной вилкой с куском снеди, стала казаться подобием мясистой порхающей бабочки, беспрерывно взлетающей от стола к сочно жующему рту. Левой рукой Антон Германович предпочитал эксцентрично жестикулировать. И в процессе еды и питья быстро и внятно говорить.
– Так вот, «короче», как принято выражаться в среде современной продвинутой молодежи. Я бросил жену, бросил институт, математику и нырнул в пузырящийся и клокочущий, как таган с супом, бандитско-коммерческий мир. Чтобы найти себе достойное, а главное, жирное место. Но не тут-то было. Кругом все схвачено, растаскано, поделено, и продолжается дележ до сего дня. Буря в недрах делового народа. Временами мордобой, провокации, наезды. Постреливают. Потом, кому не повезло, великосветские похороны, горы цветов, плачущая молодая красавица-жена, опирающаяся на руку скорбного друга, симфонический оркестр, отпевание, сладкий церковный хор в престижном храме и мраморное надгробие чуть поменьше Мавзолея Владимира Ильича с выбитой золотом надписью «Семен Егоров» или «Гиви Садулия»… Без перечисления титулов, воинских званий и научных степеней. Ну нет, думаю, это не по мне. Чувствую, в бизнесмены я не попадаю. И в какие-нибудь советники тоже. Знаешь, как в «Свадьбе Фигаро» говорится про карьеру военных? «Чести много, а денег мало!» А мне наоборот, я не гордый. Тогда поразнюхал и вижу: осталось риэлторство – и долго еще будет хорошей дойной коровой. Я туда, в качестве младшего делового партнера.
– Это когда спаивают одинокого пенсионера, занимающего однокомнатную хибарку, он подписывает дарственную…
– Как тебе не стыдно, Сева, за кого ты меня принимаешь! Хотя в самом начале такие варианты предлагались.
– Ну да, пенсионера потом находят либо в канализационном люке, либо – лучший случай – на краю безлюдной деревеньки в Тверской или Ярославской области… В бревенчатой развалюхе… А московская квартирка реализуется.
– Сева, умница, ты в курсе. Всем сердцем и острым нюхом почуял я восторг невероятных возможностей, вплоть до самых преступных сюжетов. Но я подобных мерзостей избежал. Как-никак доктор наук, профессор, свободное знание английского и немецкого. Нет, друг мой, я заключаю сделки по продаже-покупке московских офисов. Представляешь? Израильской или американской фирме требуется помещение в центре столицы. Желательно особняк в стиле классического модерна или сентиментальный ампир с колоннами, вензелями, каминами. Или жесткий конструктивизм начала двадцатых годов, внутри – евроремонт. Вообще, если надо, фрески Врубеля, Кандинского, Малевича к… Все найдем, оформим, обо всем договоримся. Например, герр Эрих Гогеншпиц требует именно такой-то особняк восемнадцатого века. Каприз? Не думаю. Значит, что-то имеет отношение к финансовой мировой политике, к глобальной идеологии – оно же не мешает и сверхприбыльному бизнесу. Мы чуть не на колени: «Глубокоуважаемый, светилоподобный герр Эрих, этот понравившийся вам дворец, мать его растак, охраняется государством. По закону! Что-нибудь другое, еще лучше, только не…» – «В вашем варварском государстве, – отвечает побежденный Красной армией немец Гогеншпиц, – никогда не было, нет и не будет никаких законов. Поэтому самый младший сотрудник-оформитель документации получит сорок тысяч баксов в его хамскую продажную рожу. А бесчестным чиновникам и собственно вашей фирме – по высшему разряду…» Мы с напарником – в департамент. Просим, молим: вот такая ситуация. «Не хочет, мол, ничего слушать проклятая немчура, а особняк официально “охраняется государством”. Неприкосновенная штуковина! Наследие предков! Как быть, ваше превосходительство?» А он нам: «Да чё вы, ребята, одеревенели, что ль? Где там “охраняется”? Сейчас это неудобное слово золотым перышком – чирк! И уже ничего не препятствует. Оформляйте, продавайте этому вашему хрену…» – «Герру… ваше превосходительство…» – «Да по мне, хоть динозавру. Но, естественно, порядок знаете…» Мы мордами в лимузин, летим к немцу: «Разрешили наверху, герр Гогеншпиц!» – «Молодцы. Шпрейхен зи дойч?» – «О, йя!» – И дальше на берлинском диалекте: – «Вы образованный человек. Окончили институт международных отношений?» – «Нет, герр Эрих, как-то не случилось». – «Ничего, не огорчайтесь. Если будете с умом работать, сделаете себе неплохую жизнь даже в вашей косолапой – или как это? – сиволапой России… хо-хо!»
