Веления рока

– Вот до чего довело твое баловство! Вот погляди, как она нас слушается! Она прекрасно понимает, что неправильно делает, но только чтобы было против нашей воли, наперекор нам, по-своему!

Его лицо покраснело и покрылось потом. Это был единственный случай, когда отец в присутствии дочери повысил свой голос. Настя почувствовала себя оскорбленной, тихо зарыдала и вышла из комнаты. Родители, оставшись вдвоем, словно не замечали друг друга, и каждый углубился в свои размышления.

– Ну что ты молчишь? – с примирительной ноткой спросил отец.

– Я вот думаю, напрасно мы огорчаем Настю, ничего мы с тобой уже не поделаем. Свои мозги ей не вставишь, пусть будет, что будет. Все равно не удержим ее возле себя. Выросла наша с тобой Настенька, не нужны мы ей стали. А Семен что? Парень как парень, хоть не пьет, и семья у них неплохая, живут не хуже людей.

– Хорошо, – сказал отец, – но учти, если разойдется с ним, обратно в дом не пущу. Пусть не позорит семью, так и скажи ей. – Его голос дрогнул. Грустные глаза матери наполнились слезами, не ответив ничего, она подставила ладони и опустила на них голову.

* * *

Сыграли свадьбу. Деньгами на свадьбу надарили тысячу двести семьдесят рублей, родители с обеих сторон добавили по пятьсот рублей и купили молодым дом.

Настя устроилась на работу в контору, кассиром. Семен зарплату не пропивал, отдавал жене всю до копейки. Помимо этого он ежедневно приносил с фермы в хозяйственной сумке по ведру комбикорма, а иной раз, когда приезжал на обед на лошади, привозил полный мешок. Дармовой корм. Настя размечталась выписать в совхозе двух поросят, но в бухгалтерии ей отказали, объяснив, что директор выписывает молодняк только передовикам, да и то по собственному усмотрению. Она решила постучаться непосредственно к директору, Захару Матвеевичу.

Никого из обращавшихся к нему по «шкурным» вопросам директор не хотел обидеть, отказывал мягко, убедительно, потому что все были «свои», – он в этом хуторе родился и вырос, – к тому же обиженный человек хуже работает и больше ворует; но показать в отчете райкому КПСС итоги по привесу и численности поголовья выше уровня прошлого года – хотел, потому что держался за свое кресло. Чего не хотел – то мог, чего не мог – то хотел. Однако многим самым работящим и непьющим подписывал заявления, помечая в левом верхнем углу: «По итогам квартала». Чтоб были и люди сыты, и поросята целы, директор делал приписки, брал грех на душу. По поводу греха, конечно, неправильно сказано, приписки – святое дело. В советское время приписки, воровство и взятки были тремя китами, на которых держалась вся страна.

Когда Захар Матвеевич выслушал Настю, процесс его жизни замедлился, он начал то ли что-то вспоминать, то ли подсчитывать.

– Вы поймите, – объяснял он учтиво, любуясь премилой подкупающей улыбкой, которая оставалась на ее лице все время, пока она ожидала ответа.

– Если я вам раздам всех поросят и телят, на ферме некому будет жить, а у меня – план. Так что не могу, не обижайтесь.

Настя не очень обиделась на директора, она съездила на базар, купила трехнедельных поросят, под покровом ночи Семен отнес сосунков на ферму, а взамен забрал большеньких, двухмесячных. И стали Семен с Настей их откармливать, Настя говорила: «воспитывать».

Первое время молодожены наслаждались супружеской жизнью. Уж так лелеяла, так нежила своего Сему ласковая Настя. Уж так заботилась о нем: рубашечки всегда свеженькие, выглаженные, брюки со стрелками, сапоги как зеркало. Идет он по улице на ферму, люди дивятся – вроде Семен вовсе и не Семен. Он тоже любил Настю безмерною любовью: разглядывает ее залитое румянцем лицо, обнимает, гладит своей грубой рукой ее тонкий стан, и не верится ему, что такая красавица – его жена. И все бы хорошо, только родители сызмальства угождали малейшим прихотям Насти, она привыкла к такой жизни, а Семен то ли не понимал этого, то ли еще по какой причине, только считал все Настины капризы вздором, от которых нет никакой пользы, и не желал ее даже слушать. Настя говорит:

– Скучно, хоть бы на танцы сходить. Телевизор надоел. Сема, поднимайся, пойдем в клуб.

Семен и пошевелиться не хочет.

– Глупости вздумала, раздевайся и ложись спать, а то завтра рано вставать.

– И непременно выразит матом свое отношение к танцам.

Иногда по этой причине меж ними случались ссоры. Настя не уступала Семену, она обзывала его толстокожим бурундуком и увальнем, а Семен все норовил ударить ее, но не решался. Обычно после каждой такой ссоры Настя падала вниз лицом на кровать и, обхватив руками подушку, обиженно плакала. А рассерженный Семен выходил на крыльцо, долго стоял, уставившись в одну точку, и супился. В такие минуты жизнь ему казалась тяжелой и мрачной. От Настиной нежности и внимания Семен уже успел возомнить о себе Бог весть что. Он знал с самого детства, что жена должна подчиняться мужу, во всем угождать ему и теперь злился на Настю за то, что она осмеливается перечить ему, называть его «увальнем» и «толстокожим бурундуком». Когда же возвращался в хату, был готов успокоить Настю, помириться с ней, но переломить себя он не мог и делался глухонемым.

Молчал он и на следующее утро. Встанет, бродит зачем-то от стола к печке, задевая ногами то табуретку, то пустое ведро на полу, и дышит тяжело.

Молча разогреет свой завтрак, молча оденется и, не поднимая глаз на жену, хлопает дверью. Это больше всего бесило девушку. Чтобы прервать невыносимый для нее обет молчания, Настя к вечеру придумывала какой-нибудь незатейливый сюрприз для Семена. Он часто не пил, но иногда после работы любил горло промочить и закусить хорошим пловом. Настя успеет все приготовить, а за минуту до его прихода поставит на стол бутылку самогона, тарелку горячего плова, нарежет тонкие ломтики хлеба и накроет все белоснежным полотенцем. Со своей очаровательной улыбкой откинет она перед Семеном полотенце: опля! Он смотрит на стол, но по-прежнему дышит тяжело; не мычит, не телится; кино немое. А сам проголодался. Лишь когда накатит стакан чимергеса и ударит ему в голову – вот тогда конец фильма.

Семен терял дар речи часто, в конце концов, это Насте опостылело, она махнула на все рукой. И в этом бездушном вакууме Семенова безмолвья начали потихонечку гаснуть розовые искорки Настиной романтической любви.

Случалось и такое. После кружки самогона на Семена находила блажь, тогда он устраивался поудобней на диване и заставлял Настю «рассказать стихотворение про цыгана». Для Насти это были счастливые мгновенья. Она знала много стихов английских поэтов, но Семену запало в душу только одно – стихотворение Киплинга «За цыганской звездой».

Сначала Насте следовало прочитать его в оригинале. Она, хрупкая и юная, вставала перед Семеном посредине зала, легко сцепляла ладони, как обычно делала это ее мать, и начинала. Ее непохожий ни на чей другой голос обретал драматический тембр и становился необыкновенно вдохновенным, благозвучным, упоительным. Семен слушал плавные ритмы непонятных слов, и всякий раз удивлялся: как это она сумела столько много запомнить. Иностранные слова он воспринимал всего лишь как чарующие звуки, совсем не похожие на те, что слышатся в русской речи; они завораживали, будили его воображение. Внимая им, он мысленно переносился в Англию, в ту далекую страну на краю земли, о которой ему когда-то рассказывала Настя.

И перед его закрытыми глазами появлялся небольшой остров, холмистый и зеленый, со всех сторон окруженный огромным океаном, по которому катятся пенистые волны. На рассвете по ним плывут белые, как виденья, корабли, вдоль берега летают такие же белые чайки. А в центре острова на пышных склонах пасутся стада коров, над ними в голубой выси мирно поет жаворонок. Недалеко от коров, на опушке леса, молоденькие красивые девушки собирают цветы. По лесным полянам охотники на лошадях и с длинноногими, пятнистыми по бокам собаками гоняются за лисами. А другие англичане, похожие на цыган, только одетые в клетчатые юбки, прячутся за деревьями, как мальчишки, и наблюдают за девушками.

Стихотворение заканчивалось, Настя выдерживала паузу, а затем запевала. Но не так, как на свадьбах – с безудержным задором. На свадьбах любые песни поются весело, а Настя пела робко, задумчиво, с таинственной и нежной тоской в голосе. И звуки наполняли тесную комнату, мелодичные, полные какой-то неосознанной, несбыточной мечтой:

Мохнатый шмель – на душистый хмель,
Мотылек – на вьюнок луговой,
А цыган идет, куда воля ведет,
За своей цыганской звездой!
А цыган идет, куда воля ведет,
Куда очи его глядят,
За звездой вослед он пройдет весь свет
– И к подруге придет назад.
Дикий вепрь – в глушь торфяных болот,
Цапля серая – в камыши.
А цыганская дочь – за любимым в ночь,
По родству бродяжьей души.

Семен открывал глаза и, не моргая, смотрел на Настю. Ему чудилось, что она явилась оттуда, с опушки леса, где вместе с подружками собирала ромашки, лютики. И слушал песню затаив дыхание, с замиранием сердца, впитывая в себя еле уловимые нюансы ее голоса.

Так вперед – за цыганской звездой кочевой
– На закат, где дрожат паруса,
И глаза глядят с бесприютной тоской
В багровеющие небеса.
Так вперед – за цыганской звездой кочевой
– На свиданье с зарей, на восток,
Где, тиха и нежна, розовеет волна,
На рассветный вползая песок.

Тут Настя умолкала. Семен всегда останавливал ее на этом месте, и она ни разу не допела до конца. Он все так же заворожено смотрел и смотрел на нее. Настя замечала, как в глазах его появлялись слезы – он словно предчувствовал что-то. Вкрадчиво улыбнувшись, она смахивала слезу и сама.

* * *

Печально опускались на землю янтарно-желтые листья, тонкие паутинки серебрились в прозрачном воздухе. Бабье лето прощальным вздохом украшало последние деньки. Скоро-скоро поблекнет небо, затянется угрюмой вереницей туч и облаков, и придут холодные дожди, а за ними – зима.

Настя с Семеном скопили денег и теперь ждали, когда начнут возить уголь. В эту пору слово «уголь» для хуторян приобретало магическую силу, от которого зависел вопрос их жизни и смерти. Разговоры о нем велись в семьях, между соседями, на работе – повсюду, как заклинание. В честь антрацита произносились апофеозные речи, люди одобрительно кивали головами, слыша ласкающие ухо «кулачник», «орешник» и негодовали, когда неожиданно узнавали, что уголь снова подорожал на целых пять рублей. Кое-кто охал и, хотя разумом понимал, что такого быть не может, все же высказывал пессимистическое предположение: «Наверное, в этом году останемся без угля».

Славился донецкий «орешник», который сгорал без остатка, другим по нраву приходился «кулачник», побить его и просеять – дело привычное, зато всю зиму в доме жара. Обсуждалась из года в год одна и та же альтернатива: лучше купить уголь у «камазистов» или ехать на шахты самим? У «камазистов» купить проще, но у них уголь всегда хуже, а иногда и вовсе «одна пыль, не горит, жужелицу не успеваешь выгребать». И все же большей частью покупали у них, лишь немногие шли с поклоном в бухгалтерию, оплачивали транспорт и отправлялись в путь-дорогу сами: кто в Донецк, кто в Шахты, кто в Гуково.

Настя, взвесив «за» и «против», решила, что лучше привезти уголь самим. Она предприняла попытку убедить в этом Семена.

– Знаешь, Сема, люди говорят, что «камазисты» халтурят, покупают уголь подешевле, с пылью, а продают как сортовой. Его сеять придется, а так от него тепла не будет. Конечно, не будет, он же без кислорода не горит, а через пыль воздух не проходит. Что ж деньги за пыль платить? Может быть, ты договоришься с кем-нибудь из шоферов и сам сгоняешь в Шахты или в Гуково. Как ты думаешь? А?

Семен не стал думать никак, а только заявил:

– Ты всегда это., все решаешь сама, со мной не разговариваешь никогда.

– А что же я сейчас делаю, – ответила Настя, – как раз вот и разговариваю. Тогда Семен провозгласил:

– Уголь – он и в Африке уголь. – И от души обматерил его.

Это было столь естественно, что Настя ничего другого и не ожидала.