Причеши стул

– И мистификаций. И…

– Ну, что вы заладили? Дорогой мой! Мой господин! Да не оценят! Вот делайте свое добро себе там, в безопасности. Работайте во благо. Только не здесь, среди их нелепого и опасного, лишенного логики нагромождения препятствий и страшных жестоких ловушек. А мы вам и мельниц уж понастроим. Воюйте себе с ними!..

– Послушай, Санчо. У тебя есть дети?

– Не знаю, господин. А что это такое?

– Это такие меленькие люди.

– Насколько маленькие? У меня все тело чешется.

– Да. Наверное, это они.

– А что с ними делать?

– Говорят, воспитывать.

– Как?

– Просто. Кричать, запрещать, баловать, наказывать, укладывать, кормить и лечить.

– Ясно, господин. Начнем с «кричать».

– Правильно, друг мой. Нужно быть последовательным. А теперь идем искать людей, чтобы помочь им.

– Не могу больше спорить. Воля господина – закон. Между прочим, господин, у вас тоже есть дети!

– Убей их… То есть.. Ладно, Санчо. Я их как-нибудь воспитаю. Потом.

– Да, мой господин.

– А теперь вперед! К людям! Дай мне копье. Здесь полно народу. Нужно пробиваться.

– Господин, берегите своих детей!

– Не отставай, Санчо Панца!..

Легендарные встречи

Строили день насущный Понкрат, Евстрат и Телекарпий. Столкнулись они с тревожной трудностью. Понкрат увидел проблему так, а Евстрат – эдак. Думали, чесали небритости. Все стало и затихло. Было слышно только, как они натужно сопят сосредоточенными ноздрями. Разрядил повисшее напряжение Телекарпий, который мудрости был преисполнен более прочих. Не упуская времени даром, этот смекалистый муж мгновенно разглядел в заминке возможность взрасти к чему-то иному. Лёгкий то ли свист, то ли шип (то ли стон, то ли шепот, то ли крик, то ли ор, то ли лай, то ли дай, то ли най-най-най, то ли стук, то ли глюк, то ли палец, то ли хрен, то ли голос, то ли звон), доводчика двери возвестил о внезапном и радостном возвращении третьего товарища, а с ним и спасения от неминуемой драки и крушения великих надежд.

Телекарпий возник точно между Понкратом и Евстратом, затем взглянул хитрым левым глазом на Понкрата, и одновременно мудрым и успокаивающим правым на Евстрата. Обоим по-дружески подмигнув, Телекарпий вынул из запазухи большой, по-заморски расписанный изощренными маркетологами, фунфырь. Затем с по-театральному шумным выдохом водрузил принесенную емкость на грубый дубовый стол, торжественно и гордо. О, это первое соприкосновение донышка полной запечатанной бытылки, ещё лежащего где-то в далёкой темноватой глубине, с поверхностью стола, будущего одновременно и поля брани, и площади парадов солидарности!

Стоит ли говорить, что этот стук уже сам по себе разрешил не только внезапную трудность, но и абсолютно все мелкие сучки и задоринки, если те и были в, возможно, не идеально сплоченном коллективе.

Обычная жизнь

Смотрю: из-под целинной земли вдруг вырос дом. Вырос он, как гриб. И с характерным звуком откупоренной бутылки – Буль!.. Скучный с виду это был дом. Административный. На мозги сразу потянуло затхлостью. Ближе подошел. Не из любопытства, а просто мимо пройти было нужно. Вижу, табличка возле тяжелой и унылой двери – "БУЛь (Синедрион – твой слуга)". Приостановился и как-то непроизвольно наклонился и нашарил камень.

Тут дверь пронзительно скрипнула в сонной тиши, и из-за нее показалась голова. Большая – почти на весь проем.

– Я – Пунпан, – говорит.

Я же сжал камень покрепче. Голос неприятный. Скрипучий, как и дверь. Тут передо мной возник парнишка в трико с оттянутыми коленками и в обвисшей майке. Вот он и говорит:

– Ты чего мимо-то проходишь? И байк не ставишь? Сонет не пишешь…

– Ху а ю а ю ху хир, нна? – выбираю соответствующий внешнему виду затрапезного мальца образ выражения и набор букв.

– Я – Шарий Пихович Головняк. Моя забота тута шариться.

– Нашарился ты здесь на Славу. Наклонись. Под ноги посмотри. Там Слава лежит. Он что-то славит, старается, а ты шаришься чем-то, да по нему-то, вон, по бедному.

ШПГ наклонился и, не разгибаясь, заговорил дальше:

– А он сюдой сам, значить, приехал. На капээсесе. А капээсес этот женемецкий был, он его тута загнал за три чирика. Женемецкие здеся ценятся. Теперь валяется здесь, популярность набирает. Смотри, он еще и улыбается! Как…

Мне неожиданно пригодился камень. Я поставил его на голову ШаПиГо. От нависшей тяжести тот не смог распрямится. Так и остался стоять с головой внизу, задом – вверху.

Тогда я пошел далее. А из того самого зада и донеслось вполне отчетливое предостережение:

– Осторожно, фантазер! Сейчас Трампам Тарарамз уже приканает. Пунпан его уже вишь поджидает. Так шо и убирай отсюда свою тушку. А то на мех еще пойдешь.

Я на мех не хотел идти. Поэтому пошел направо. Где-то там слышал овец. "Овцы – это наше всё!" – подумал я, и под музыку урчания в своем животе поспешил отождествиться с изменившейся обстановкой.

На всякий случай пропел наскоро довольно нейтральный сонет. Немного отдалившись, я оглянулся. Внизу у крыльца я уже увидел чей-то байк.

А дальше – самая обычная жизнь. Моя, собственная. Собственная…

Фидбэк-Шавассана

Иоган щедро поддавливал на педаль акселератора в своей старой "кастрюле", которая, в свою очередь, несла его сквозь степи, залитые зимним солнцем. Сердце его пело и на лице мерцала едва заметная улыбка добряка, который, сам того не осознавая, прикоснулся к Вечному. Здесь это называют то ли медитацией, то ли молитвой, то ли нирваной. Иногда – счастьем… Но в одном все сходятся – нужна глубокая и упорная практика. Бедный Иоган был в этом не просвещен. Полное невежество. Его мозг был всецело занят лишь музыкой. В делах же духовных он был не мастер. А потому и претензий особенных не имел.

И сейчас его тело полностью слилось с железным механизмом старой "кастрюли". Оно реагировало на любые мельчайшие изменения в ее поведении и в ситуации на дороге. В то же время сознание его охватывало все происходящее вокруг своим ласковым вниманием и торжественно приветствовало движение вперед. Рокот мотора подогревал воображение, а чехарда солнечных лучей и теней от придорожных деревьев создавали почву для произрастания образов в нем.

"Горшочек, вари! Горшочек, не вари!.." – пробормотал Иоган и улыбнулся чуть шире.

Внезапно в его голове заиграла какая-то новая, незнакомая музыка. Он стал с интересом слушать. Постепенно рука его начала плавать в воздухе, дирижируя невидимым оркестром. Оркестр подчинялся. Когда навстречу пронеслись несколько других кастрюль, тазов и самоваров, он автоматически ухватился обеими руками за руль, чтобы на узкой ухабистой дороге не свалить всю эту кучу посуды в придорожную яму, которая и так была вся усеяна ненастоящими веночками. Потеряв опору, оркестр несколько поплыл. Но Иоган быстро выровнял картину несколькими властными взмахами руки. Ноты, как растерянные дети, ухватились за руку своего папы, и снова, обретя уверенность, побежали дальше широкими веселыми шагами.

Когда Иоган дослушивал уже вторую часть своей симфонии, мимо проносилось поселение Фабрикштрасс. Особая романтика этого поселения состояла в том, что его на самом деле не существовало. А все, чего не существует, как известно, невероятно романтично. Таким же романтичным был и сам Иоган.

И как раз близ этого поселения Иоган увидел на встречной полосе утюжок Валентина. Это был Валентин по прозвищу Баламутин – директор какой-то вымышленной, несуществующей организации. Тоже, соответственно, достаточно романтичной. Они иногда встречались в пути, но Валентин еще ни разу не обратил на Иогана внимания. Тогда как сам Иоган никогда не мог проехать и не заметить Валентина.

Ему было мучительно интересно, почему он замечает его всякий-превсякий раз. Однажды он даже решил всю дорогу проехать с закрытыми глазами. И вот, когда он уже почти доехал до своей загородной библиотеки имени Франциска Пёти, где, кстати, он втайне и существовал, Иоган нечаянно открыл глаза… И, естественно, он тут же увидел Валентина.

"Тьфу ты, пропасть!" – крякнул Иоган и, засмеявшись этой нелепости, он моргнул дальним дважды. И вдруг увидел открытую в благодарности ладонь Валентина.

Полная луна