Неповторимое. Том 1

Снова и снова мысленно возвращаюсь я в тот день в Темрюке. Разойдясь по домам, женщины долго еще галдели насчет матушки. Вечером, уединившись, мои родители тихо о чем-то беседовали. Спустя несколько дней я узнал, что мы поедем в отпуск на Черное море, что, вообще, возможно, обоснуемся там на жительство. Почему? Оказывается, для здоровья отца тот климат лучше подходил: у него после ранения было заболевание легких…

Сейчас я думаю: как все было просто тогда! Захотели – поехали на новое место, не боясь остаться без работы и без средств к существованию.

Каким контрастом предстает наша нынешняя жизнь по сравнению с той, которую мы потеряли! Приведу сообщение газеты «Советская Россия» (08.02.97) о происходящем в Северодвинске Архангельской области.

Рассказывает Римма Николаевна Степанова, заместитель председателя профкома «Севмашпредприятия» (это промышленная жемчужина нашего атомного подводного кораблестроения): «Ситуация в городе страшная. Люди по 4–8 месяцев не получают заработной платы, но продолжают трудиться… Мы отдаем государству военные заказы в долг, не получая за них ничего. Люди накалены до предела…»

Степановой вторит Людмила Чернышева, председатель совета женщин того же завода: «…У нас были лучшие детские сады, к нам ехали за опытом со всей страны, мы имели великолепные учреждения культуры. А уж о том, чтобы не было работы или зарплаты, и говорить не приходилось… Четыре года шла Великая Отечественная война. Фашисты не смогли поставить нас на колени, потому что каждый чувствовал за своей спиной государство и его заботу. А сейчас? За пять лет „реформ“ люди выстроились в очередь с протянутой рукой. Это мы-то – в положении нищих!»

Позор! Жители северного города, которым и не снилось, что они станут нищими, требуют от президента и правительства конституционного права на труд и его оплату. Они, как и все люди России, не смирятся с тем, что их выбросили за борт жизни. Но вот что примечательно: здесь обнаружилась новая тенденция – у рабочих, учителей, врачей, транспортников появилось чувство солидарности друг с другом, чего не замечалось прежде. Многие еще хорошо помнят речь Ельцина на первых президентских выборах в 1991 году. Тогда в ответ на обращение Союза женщин России он обещал скорый выход из «кризиса». Да только по сравнению с тем, что в 1999 году творится в Северодвинске, тот «кризис» кажется раем. Материал журналиста Ж. Касьяненко назван предельно точно: «За жестокие опыты над северодвинцами надо судить, как за преступления против человечности». Такие вот разительные контрасты. Солнечный летний день на Азовском море в далеком, но куда более комфортном для народа прошлом, когда после Первой мировой и Гражданской войн утекло всего несколько лет, и мой зимний вечер в Москве над газетной страницей, поведавшей о сегодняшних «демократических» реалиях постсоветской России, когда после Великой Отечественной войны минуло более полувека, но стало хуже, чем до войны. Человеку моего поколения не думать об этом, не сопоставлять подобные факты и ситуации просто невозможно. Мысли о пережитом, как говорится, былое и думы не оставляют ни на миг. …Прошло месяцев пять-шесть, мы отправились в путешествие. Мне было шесть лет – рос нормальным для своего возраста мальчишкой, непоседой. Сначала мы жили в Хосте, это небольшой городишко под Сочи. Затем переехали в Новый Афон, около Гагры. Наконец, решили податься в Сухуми. В дороге матушке стало плохо. Когда добрались до города, отец сразу отвез ее в больницу – она ждала ребенка. В Сухуми у родителей была знакомая семья, где мы собирались остановиться (по их приглашению), но обосновались все-таки в гостинице. Три раза в день навещали матушку. Фактически – ходили вокруг больницы целый день. Все ждали – вот-вот случится «это». Первые два дня она чувствовала себя нормально. На третий – отец утром ушел и пропал. Часа через два или три он появился, разъяренный, с заплаканным лицом, в сопровождении двух мужчин в белых халатах. Это были врачи, грузины. Очень громко, почти крича, отец говорил мне: «Смотри, сынок, вот эти гады загубили твою маму, запомни их!» И, уже обращаясь к ним, требовал, чтобы немедленно провели нас обоих в морг. Те его отговаривали, дескать, нет разрешения. Отец обещал разнести их больницу в пух и прах, если немедленно не отведут нас к покойнице. Врачи поняли – положение безвыходное, и выполнили его требование. Кажется, и теперь та картина стоит перед глазами. Тело матери находилось среди других покойников. Нас подвели к ней, сдернули простыню. Она была в белой ночной сорочке, с растрепанными волосами, с запекшейся пеной у рта, с опавшим животом. Отец как стоял, так и припал к ней, рыдая и проклиная все на свете. Я не знал, что делать, просто не мог поверить, что остался без матери.

На всю жизнь запомнил свесившуюся вниз материнскую руку.

Взял ее в свои ладошки и почувствовал, какие холодные у нее пальцы. Все старался их согреть.

Потом врачи стали уговаривать нас уйти…

Дальше – точно во сне. Отец отвел меня в гостиницу, а сам весь день мотался по городу, организуя похороны. Вернулся поздно, измученный и усталый. Ночью часто вставал, ходил, опять ложился. Рано утром мы отправились в похоронное бюро, где он, оказывается, уже был вчера. Отец все оговорил, внес плату за катафалк и другие услуги. Затем мы добрались до кладбища, что на юго-восточной окраине города – называлась она, эта окраина, Синоп. Здесь было много старых захоронений. Отец позвал могильщика и пошел с ним к тому месту, где будет покоиться матушка. Поблизости, как сейчас помню, росли пальма и много больших деревьев…

Договорились, что к обеду могилу выроют. Отец расплатился, мы отправились в больницу. Там уже собирались люди, чтобы проводить покойницу в последний путь. Пришла в том числе и семья, с которой были дружны мои родители. А еще, наверное, их знакомые, близкие, всего человек двенадцать – пятнадцать. Через некоторое время отец вернулся из больницы, сказал, что покойницу обмыли, сейчас ее надо одеть. Попросил трех женщин помочь – они пошли за ним.

Подъехала арба, привезли тахту и несколько стульев, все это было расставлено здесь же, у больницы. Гроб, оказывается, доставили еще раньше. Через некоторое время матушку вынесли, открытый гроб установили на тахте. Все целовали покойницу в лоб, плакали, прощались, но я не верил – никак не верил! – в то, что она от нас ушла навсегда.

Через много лет, когда закончилась война, отец, выйдя на пенсию, поселился в Сухуми. Я приезжал к нему, мы долгими вечерами беседовали, вспоминая прошлое, прежде всего мою мать. Казалось бы, годы должны были сгладить пережитое, тем более что у него была другая семья, но отец всегда с нежностью отзывался о матери, с негодованием говорил о тех, кто ее лишил жизни. Слово «убийцы» и через многие годы срывалось с его уст.

Я, конечно, разделял его настроения, потому что никаких оснований для смерти цветущей двадцатидевятилетней женщины, у которой были уже третьи роды, не могло быть. К тому же матушка, объяснял мне отец, обладала абсолютным здоровьем, никогда не болела. Ее убили, но доказать это оказалось невозможно.

Не знаю, кому мешала моя добрая мать, кто свел с ней счеты. А может, не с ней, а с отцом? Я не поручусь, что в тогдашней бурлящей жизни у него не было врагов. И даже таких, о существовании которых он мог и не подозревать…

…В Сухуми мы прожили еще три-четыре дня. Утром отец уходил с чемоданом на базар – продавать вещи, в основном матушкины, чтобы рассчитаться с долгами за похороны. А мне он наказывал: за тобой, мол, зайдут, накормят, и не смей никуда отлучаться.

Действительно, по утрам ко мне приходили две незнакомые женщины, водили в чайную, кормили и приводили обратно. Позже одна из них стала женой моего отца, вторая была ее сестрой.

Каждый день после похорон, ближе к вечеру, мы с отцом ходили на могилку матери. Что потом? Обратный путь в Темрюк, уже без матери, без вещей и, как я понял, без денег. Это было полное опустошение – моральное, физическое, материальное.

В Темрюке нас ждал сюрприз. Позаботился начальник и друг родителя Куцин: отца назначили директором небольшой консервной фабрики в станице Крымской (сейчас – город Крымск). Мы сразу же переехали туда. Оба жили на фабрике. Там же и питались.

В это время как раз заканчивалась наладка производственных мощностей построенного по соседству завода-гиганта (по тому времени). Вскоре была запущена первая линия. Отца переводят туда заместителем директора, а директором – вот радость! – становится Куцин. Мы с отцом сняли двухкомнатную квартирку с отдельным входом у зажиточного жителя станицы. Называли его почему-то «кулаком».

Шел 1930 год. В один из выходных отец привел меня на завод и стал знакомить с производством. Объяснял все популярно. Конечно, у меня, мальчишки, дух захватило. Все казалось сказочным. Только сказка была реальностью. Много позже, когда я уже был взрослым человеком, отец рассказывал о своем могучем заводе, о Микояне, наркоме пищевой промышленности, который тогда частенько посещал Крымский консервный завод – ведь это был один из первенцев пищевой промышленности того времени. А еще я знал, что Анастас Иванович интересовался у отца его отношением к учебе…

1931 год был полон событий. Во-первых, мы его встречали не вдвоем, а втроем: приехала из Сухуми Клавдия Моисеевна, ставшая женой отца. Во-вторых, весной мы переехали в построенный заводом трехэтажный дом, который казался мне дворцом. В-третьих, я пошел в первый класс. В-четвертых, осенью того года отец уехал в Москву, его зачислили слушателем Промышленной академии имени Сталина. Она находилась в то время у Красных Ворот.

Учитывая, что нас с Крымской и заводом уже ничего не связывало, мы с Клавдией Моисеевной сначала переехали в Сухуми, где поселились в доме ее матери, а в декабре добрались до Москвы.

Отец к тому времени получил комнату в академическом семейном общежитии. Комната была большая, светлая, нашей семье в ней было удобно. А семья к тому времени состояла уже из четырех человек: Клавдия Моисеевна родила дочь, у меня теперь была сестра Леночка.

В целом жили нормально. Никаких потрясений или скандалов, но вспышки – случались. Первая – еще в Крымской, у «кулака». Хозяин имел огромную собаку, держал ее на цепи. Помню, хозяин часто говорил мне (отцу, разумеется, не смел) разные грубые слова; я решил в отместку отыграться на его собаке: длинной палкой загонял ее в будку и шуровал там.

За поединком наблюдали, спокойно сидя у окна, «кулак» с женой и Клавдия Моисеевна. Посматривая на зрителей, я решил блеснуть бесстрашием. Но у пса кончилось терпение, он вылетел из будки и дал волю клыкам… Я кричу! Клавдия Моисеевна, причитая, тащит меня в дом, промывает раны – они оказались серьезными. Мы оба испугались. Она помчалась на завод к отцу.

Вместе с ним, втроем отправились в больницу, где мне обработали раны, сделали укол от бешенства. Вечером у родителей состоялось тяжелое объяснение. Отец громко и раздраженно заявил: «Если ты и дальше будешь так смотреть за ребенком, то все плохо кончится!»

Вторая вспышка была тяжелее. Как-то поздно вечером поначалу у них шел нормальный разговор, но потом начался крик. Клавдия Моисеевна стала звать меня. Я увидел их по обе стороны стола. В руках у отца – наган. Она кричала, чтобы отец бросил оружие, и просила меня помочь… Тогда я не понимал, чем вызвана ссора, но, став взрослым и вспомнив об этом случае, попытался у отца прояснить случившееся.

Отец без особой охоты рассказал, что Клавдия Моисеевна со своей старшей сестрой была на похоронах моей матери. Там они и познакомились. Будущая мачеха приглядывала за мной после похорон. Прошло более года – и Клавдия Моисеевна соединила свою судьбу с отцом. Но, оказывается, она скрыла, что у нее есть ребенок. Ссора произошла именно по этой причине.

Ее сын Анатолий в нашей семье не появился. Видно, таким было условие отца. Воспитывался мальчик у бабки в Сухуми. Отцом его был грузин без определенных занятий. Жениться на Клавдии Моисеевне, по всей видимости, он не собирался. А в 1930-х годах отец Анатолия при неизвестных обстоятельствах погиб.

Помню еще одну вспышку. Она произошла позже, когда мы приехали вслед за отцом в Москву. Я был очень худой, родитель посчитал, что меня плохо кормили. Возможно, он был в какой-то степени прав, мачеха смотрела за мной неважно, хотя никогда не била, просто не обращала внимания на мальчонку. А я был стеснительный и, несмотря на малые года, гордый.

Тогда отец в моем присутствии прямо сказал жене, что если это будет продолжаться, то он с ней расстанется. Кажется, сильно подействовало. Видно, перспективы, открывавшиеся перед отцом по окончании академии, были для нее заманчивыми. Словом, ситуация требовала от нее быть по отношению ко мне, как минимум, лояльной.

Со временем все нормализовалось. Без преувеличения могу сказать: семья у нас была благополучной. Лишь одна проблема оставалась неразрешенной. Клавдия Моисеевна в беседах со мной настоятельно просила, чтобы я называл ее мамой, я отвечал упорным молчанием. Тем самым я давал понять, что не стану этого делать. Причина одна: она, на мой взгляд, не была со мной искренна, частенько наговаривала на пасынка отцу. Тот пытался вникнуть в суть, задавал вопросы, а если я на них отвечал молчанием, он понимал: мачеха говорила неправду. Потому я по-прежнему и называл ее Клавдией Моисеевной. Кстати, отец и сестра Леночка никогда не упрекали меня за это. Жизнь в Москве бурлила. Население столицы в 1930-х годах быстро увеличивалось. И это несмотря на то, что Первопрестольная послала на село – для оказания помощи в коллективизации – самое большое количество рабочих. Общая численность жителей в главном городе страны за короткий срок возросла на несколько сот тысяч. Особенно быстро прибывали научные работники, деятели культуры, искусства. В 1934-м в Москву из Ленинграда перевели Академию наук СССР, о чем нам сообщил отец. Рассказывал он и о различных международных конференциях, конгрессах, которые проводились в то время в столице. Конечно, я не мог детским умом постичь даже малой части того, о чем вел речь отец, но то, что он считал это очень важным, поднимало настроение. Не стану скрывать: вызывало гордость за отца и еще одно обстоятельство. Он вошел в группу коммунистов, которым доверили проводить чистку в партийной организации академии. Отец учился на строительном факультете. А на текстильном – четырьмя курсами старше – занималась жена Сталина, Надежда Аллилуева. Отцу учеба давалась вначале тяжело, особенно первые два года. Приходилось параллельно с обучением по программе проходить курс на подготовительном факультете: он предназначался для тех, кто не имел среднего образования. Короче, несколько лет отец учился с двойной нагрузкой. Приходил домой поздно, после ужина продолжал корпеть над учебниками, с карандашом в руках изучал записанные лекции, старательно выполнял домашние задания. Плюс – общественные заботы. Ясно, в те годы я не мог делать каких-то обобщающих выводов. Но позже осознал и мудрость, и твердость политики, суть которой сводилась к лозунгу – «Кадры решают всё!». Эта линия прослеживалась в стране на протяжении десятилетий. А теперь о том, что по времени очень близко… И тоже связано с тем знаменитым лозунгом. С Василием Александровичем Стародубцевым мы знакомы еще с тех пор, когда оба были народными депутатами СССР. Мне импонировала его хватка, железная логика, напор, с каким он отстаивал такие блага для села, которые считал жизненно важными, и разоблачал действия Горбачева, фактически направленные на разрушение аграрного сектора. «Не зря человеку дали Героя Социалистического Труда, избрали председателем Всесоюзного крестьянского союза…» – не раз думал я про себя, наблюдая «баталии» Стародубцева.

В августе 1991 года судьба свела нас по делу ГКЧП, куда он попал не случайно, а как самый авторитетный человек в стране по делам сельского хозяйства, наиболее принципиальный руководитель. В беседах с ним, а это душевный, открытый и честный человек, я узнал о его родителях, родственниках, близких. Стародубцевы родом из Тульской области. Отец Василия имел два класса образования. В годы войны солдатом сражался под Сталинградом, и, выходит, он по войне мне «земляк». Был ранен. А потом прошел пол-Европы до самой Победы.

Ну а мать Василия Александровича вообще была неграмотная, зато – очень трудолюбивая. И наделила этой способностью своих детей, а их у нее было шестеро: четыре сына и две дочки. И обратите внимание, все шестеро получили высшее образование. Кто мне сегодня назовет такую страну, где все крестьянские дети из большой совершенно неимущей семьи могли бы закончить институты? Где это возможно?

Нынче в России таланты гибнут не раскрывшись. А какие-нибудь пятнадцать лет назад создавались все условия для полноценного развития личности. Лозунг «Кадры решают всё!» не был блефом, пустышкой, как, например, многое из того, что появилось в период пресловутой «перестройки». В ту пору страна умело готовила свои кадры, заботилась о будущем.

…Жизнь у нас в Москве была размеренной: утром мы с отцом уходили на учебу: он – пораньше, я – попозже. Школа моя находилась рядом с домом. Средняя школа № 13, «чертова дюжина», как мы ее порой называли. Здесь я проучился первые четыре года. А пятый класс закончил уже в новой школе – № 99. Ее построили рядом с «чертовой дюжиной». Это было огромное, светлое, многоэтажное и очень красивое здание. Но нам всем было жалко старую школу, когда ее сносили. Мы подолгу грустно наблюдали, как рабочие разбирают ее стены.

До наступления холодов от нее не осталось и следа. А весной ребята из нашего класса разбили на этом месте огромную клумбу. К последнему дню занятий трава и цветы были в самом лучшем виде. Классная руководительница Анна Ивановна организовала у клумбы настоящее торжество: здесь мы читали стихи, давали клятву вечно дружить, не забывать нашу «старушку». У всех было очень хорошо на душе.

Клавдия Моисеевна, моя мачеха, в основном занималась домом и сестренкой Леночкой. Когда я приходил из школы, она оставляла ее на меня, а сама мчалась в магазины. К лету 1936 года сестренке было четыре годика. Как-то, получив ее в свое распоряжение, я повел девочку к клумбе с цветами, дорогой рассказывал ей о школьной жизни и был рад, когда здесь же появился мой одноклассник, Сережа Филимонов, с младшим братом. Тот был чуть постарше Леночки, так что у нас образовалась веселая компания. Мы уже собирались уходить, когда вдруг появилась Анна Ивановна. Она уходила из школы домой, но, увидев нас, подошла. Разумеется, учительница тоже говорила о школе, о новых возможностях, появившихся в связи с новостройкой. Неожиданно я испортил всю «обедню», сказав, что, скорее всего, наша семья уедет из Москвы. Анна Ивановна немного пожалела меня, но закончила на мажорной ноте: пути хороших людей всегда пересекаются, и предсказала, что я в этой школе еще появлюсь. И действительно – появился. Но через пятнадцать лет, когда поступил учиться в Военную академию имени Фрунзе. Вот только никого из знакомых учителей, в том числе и самой Анны Ивановны, не нашел – война всех разбросала. Вообще школьные годы я, как, видно, и все, вспоминаю с неизменно добрыми, светлыми чувствами. Наши учителя были самоотверженные, преданные своему делу люди. А как внимательно, с какой любовью они относились к своим питомцам! Точно так же было и в других школах. Везде прослеживался один почерк. Это была общая линия государства: оно заботилось как об учителе, так и об ученике. Могу биться об заклад, что тогда ни разу никто и слыхом не слыхивал о том, что где-то, в одной из школ учителя объявляли голодовку из-за того, что им несколько месяцев не платят зарплату. А что сегодня? Не проходит дня, чтобы российская пресса не писала об учительских акциях протеста. Передо мной «Независимая газета» за 16 января 1997 года. Один из ее авторов Алексей Лукьянов пишет об учительских пикетах у Белого дома из более чем 50 регионов России. Оказывается, педагоги кое-где не получают зарплаты без малого год. «Забыли платить даже пособие на детей, – рассказывают учителя. – Жертвам Чернобыля не платят. Хорошо, если есть участок. А в городе как быть? Питаемся одной картошкой. Записываемся в долг в магазинах – дают хлеб и крупу… В интернатах, чтобы прокормить детей, учителя сдают кровь… В школе лампочку купить не на что, и даже мел. Один учебник на трех-четырех человек, ученики – в голодные обмороки падают». И это в мирное время! При расцвете «демократии». О таких ли школах мечтали многие поколения русских интеллигентов? Есть в стране пародист – Задорнов. Этот талантливый человек ярко и зло высмеивал руководителей – вначале Горбачева с его кликой, а затем Ельцина с компанией. Что делает Борис Николаевич, естественно с подсказки своего окружения? Он дает Задорнову квартиру в элитном доме, где всего шесть квартир – самого президента и его приближенных. Это лучшие квартиры в Москве, да и в стране. И пародист, поселившись на этом «Олимпе», вообще прекращает писать о настоящем. Как-то он обмолвился: все равно, дескать, бесполезно, и переключился на прошлое. И показывает его только как исчадие грязи, пошлости и хамства.

Например, живописует, как он жил в коммунальной квартире, где только клопы, тараканы и крысы, а еще сплошное зловоние. Отношения между жильцами, говорит, такие, что приходилось на кастрюли вешать замки, потому как соседи плевали в борщ. Такая якобы была стервозная обстановка в обществе при Советской власти: плевали не только в душу, то есть стучали, но и в еду. А ведь даже дураку ясно, что если в доме паразиты, грязь и вонь, так это – вина хозяев. Что касается плевков в борщи, то, видно, и сам Задорнов в этом упражнялся.

Мне тоже приходилось снимать комнату в коммуналке, где жили еще три семьи. Это был период учебы в академии – с 1951 по 1954-й. Могу и адрес указать: Учебный переулок, вблизи Новодевичьего монастыря. Обходились мы без крыс, тараканов и клопов, хотя дом был старый, деревянный, с жилым полуподвалом, зато отношения между жильцами – лучше не придумаешь. Может быть, просто повезло?

В начале 1930-х о Сталине говорила вся страна. О его начинаниях, поступках. Я тоже слышал многое. В основном, конечно, хорошее, и воспринимал это как должное. Позже, после смерти, стали на него навешивать разные ярлыки. Но правильно гласит восточная мудрость: мертвого льва может лягнуть даже осел.

Подробно о Сталине мы еще потолкуем, а сейчас, возвращаясь к 1930-м годам, замечу: одно дело – услышать, и совсем другое – увидеть.

Мне впервые посчастливилось побывать на Красной площади в 1932-м, на Первомайской демонстрации. А потом дважды в год, в ноябре и мае, мы бывали там с отцом всегда. В 1936-м на Первомай ходили всей семьей. И каждый раз – новые впечатления. Но Первомай 1932-го для меня особо знаменательный, поскольку первый.

О желании взять меня на демонстрацию отец объявил заранее. И я, конечно, все последние дни пребывал в напряжении. Даже в школе весь класс знал об этом. Ребята мне завидовали.

Приблизительно в восемь утра мы приехали в академию. Там уже толпился народ. Организаторы формировали колонну, раздавали флаги, лозунги, портреты вождей, огромные карикатуры на буржуев. Кое-кто пришел с цветами, маленькими флажками… Мне тоже дали флажок.

В тот день сама погода рождала праздничное настроение, а если вспомнить о нарядной летней одежде людей, красивом убранстве улиц, ликующих колоннах демонстрантов, бодрящей музыке, то, говоря современным языком, аура была просто прекрасной. В нашей колонне несколько человек были с орденами – для того времени редкость. Люди вели себя непринужденно, радостно, живо беседовали. Детей мало, но неподалеку оказалась девчурка приблизительно моего возраста. Когда колонна двинулась, я вцепился в руку отца и почему-то все время боялся, что потеряюсь. Вышли на улицу Горького. Между прочим, именно в том году Тверская получила имя великого писателя. Здесь наша колонна влилась в огромный людской поток – он спускался к Манежной площади. Люди шли в несколько рядов. Порой останавливались, затягивали песни, танцевали. Играли оркестры, звучали гармошки. Когда оказались на Манежной, а потом подошли к Историческому музею, все как-то подтянулись. Возникло некое напряжение. А меня поглотила одна мысль – сейчас увижу Мавзолей и на нем Сталина… Наконец нас вынесло на площадь. Шли мы в середине колонны. Естественно, мне было видно плохо. Я потянул отца за руку, показал, что девчурка в нашем ряду уже устроилась на плечах своего родителя. Тогда и отец подхватил меня, посадил к себе на шею. «Ну как?» Отвечаю: отлично! Действительно, было видно всех и все. Время от времени звучали здравицы и лозунги. Впереди кричали «ура!». Я увидел Мавзолей, на нем много людей, но кто из них Сталин? Отец сказал, что рядом с вождем Ворошилов и Буденный в военной форме, и я сориентировался. Кричу отцу: «Вижу! Сталин машет рукой!» Действительно, он помахивал правой рукой и улыбался. Все кричали «ура!». Я буквально впился глазами в Сталина, стараясь получше рассмотреть… Ворошилов и Буденный выделялись, были при орденах. Отец потом говорил, что он отлично видел Молотова, Микояна, Кагановича, а из военных, кроме Ворошилова и Буденного, еще и Тухачевского. И вот прошли Мавзолей… Нашу колонну тепло приветствовали трибуны: стоявшие там махали нам руками, флажками, цветами. Очевидно, то же было и до Мавзолея, но я этого как-то не заметил: «разбирался» с центральной трибуной. Отец снял меня с плеч. Мы уже двигались по Васильевскому спуску. Внизу Москва-река. Потом колонна повернула направо и направилась к Садовому кольцу, что отвечало нашим интересам – ближе к дому. На Зубовской уже поджидал грузовик – туда сложили все знамена, плакаты. Колонна наша растаяла, как и другие. Люди обменивались впечатлениями: кто что видел. Особенно много мы говорили о Сталине. Мы с отцом дошли до дома пешком, довольные, немножко уставшие. А там – праздничный стол. Отец пригласил соседей – семью Кравченко, своего однокурсника. Вадик, сын Кравченко, все кричал, что его батя дал ему честное слово – взять на следующую демонстрацию. Видно, у них было бурное объяснение из-за этого…

А я, конечно, взахлеб рассказывал, как я видел Сталина! Почему-то ждал, что он будет чем-то выделяться – ростом или одеждой, но ошибся. Он стоял в центре трибуны, по которой немного расхаживал – два-три шага вправо, столько же – влево; никто вплотную к нему не стоял.

Потом каждый раз, бывая на Красной площади, я вспоминал тот день, когда впервые увидел Сталина. Кстати сказать, судьба сложилась так, что, будучи слушателем Военной академии имени Фрунзе, я участвовал в его похоронах.

1936 год памятен мне весьма неординарным событием. Как-то во время урока в класс зашли незнакомые люди – мужчина и женщина – в сопровождении завуча. Мы встали, поздоровались. Анна Ивановна, классный руководитель, о чем-то с ними тихо разговаривала. Нам она дала задание – мы делали вид, что поглощены работой, хотя сами вслушивались в разговор. Увы, так и остались в неведенье. Зазвенел звонок, мы выбежали на школьный двор и, как обычно, затеяли свои немудреные игры. Вскоре я заметил: у школы стоит группа людей и внимательно наблюдает за нами.