Ангел мой, Вера

– По своему образованию и положению имеем право.

– Смирения, князь.

– Я возражаю! Смирение губит государство.

– Мать любит дочь.

– Ну и глупо.

– Ты уж не предлагаешь ли сапожника сажать в министры только за то, что он сапожник?

– Во Франции попробовали. Простонародный бунт порождает сперва море крови, потом непросвещенных правителей из черни, потом опять тиранов. Un circle vicieux[1 - Порочный круг (фр.). – Здесь и далее все примечания составлены авторами.].

– Ты говоришь – Петр Великий. А что Петр? Хорош пример… Наплодил чиновников. До сих пор видим неблагие последствия его правления, и нет им конца-краю. Фаворитизм…

– Ну, это уж общее злоупотребление государей.

– Господа, дайте мне сказать, я уж полчаса слова прошу!

Через час тесный кружок, сплошь спины и локти, вплотную облепил стол, за которым с пером в руках стоял Никита Муравьев, и молча слушал. Все полнились тем восторгом, который не осмеливается даже прорываться смехом. Здесь, на их глазах, творилось что-то необыкновенное. Хотя оно и походило на обычные молодые проказы против «стариков» и «обскурантов», но уже далеко выдавалось за их рамки.

– Слушайте, слушайте! Кто в субботу идет на бал к N.? Чур, вести себя, как договорились!

– Иначе из компании вон. Не трусить!

– Ну так слушайте. «Постановлено: идущим в субботу к N. всячески говорить против злоупотреблений вообще и синекур в особенности, также обличать жестокость дворян в отношении их крепостных слуг… нота-бене: тут рассказать об госпоже Ф., убившей утюгом свою крепостную горничную. Еще высмеивать и унижать тех, кто занимает свои места не по заслугам».

– Здесь, господа, надо тонко… без бретерства. Никитушка, это уж по твоей части.

– И не танцевать.

– Это уж само собой. В конце концов, это просто по?шло.

– Отчего же пошло? – спросил молодой франтоватый кавалергард, видимо впервые оказавшийся в гостях у полковника Муравьева.

Ему добродушно, как новичку, объяснили:

– Оттого что глупо идти в большое собрание и тратить время на танцы, заместо просвещения многих умов. Мы уж не дети, чтоб в обществе думать только о развлечениях.

– Еще, господа, давайте порешим – с дамами разговаривать или нет?

– Я считаю, разговаривать. Дамы могут способствовать распространению идей.

– Полно, они для того не довольно развиты.

– Если вы имеете в виду московских тетушек, которые заняты только варкой варенья, то вы правы. Но есть же и просвещенные женщины, которых невозможно исключать.

– Хорошо, записываю, – сказал Никита. – «Разговаривать также и с просвещенными женщинами, могущими способствовать распространению идей».

– Как же вы предлагаете отличать просвещенных женщин от непросвещенных? Ежели она читает романы – просвещена она или нет?

– Или знает из геометрии и астрономии.

– Покажите мне женщину, которая изучает геометрию не для ловли женихов, а по искреннему влечению ума, и я сей же миг готов на ней жениться.

Молодой кавалергард, явившийся в это общество со своим кузеном, Никитой Муравьевым, только успевал повертываться на все стороны, чтоб ничего не упустить и всё услышать. Огорчало его лишь то, что самому ему до сих пор не удалось сказать решительно ничего интересного. Ненадолго окружающие заинтересовались его персоной, когда услышали, что штабс-капитан Артамон Муравьев с юности стремился усовершенствоваться в медицине. Ему довелось отпустить несколько удачных замечаний касательно того, к какой области относится лекарское дело – к человеколюбию или же к общественному хозяйству… но и только. Воодушевленный присутствием кузена и прочих родичей – милого «муравейника», – он попробовал было заново завязать разговор о себе, но не имел никакого успеха и удостоился лишь пренебрежительных взглядов.

Артамону вдруг стало стыдно перед всеми этими умными людьми, к которым он никак не мог найти подступа. Желая хотя бы посмешить компанию, он принялся рассказывать, как в десятом году они, молодежь, дразнили хозяина дома его масонством и выдумывали всякие нелепицы о «черных масках», занимающихся-де истреблением масонов… и опять промахнулся. Анекдот был признан неудачным, и сам Александр Николаевич даже обиделся слегка за такое напоминание. Бедняга кавалергард окончательно растерялся. Заслышав пущенное кем-то вполголоса замечание насчет «армейского фата», он некоторое время размышлял, принять на свой счет или нет, но решил философски пренебречь.

Двадцатитрехлетний штабс-капитан с некоторой досадой сознавал, что немногое о нем покамест можно было сказать за пределами сухих строчек служебного формуляра: «Артамон Захарьев сын Муравьев 1-й, из российских дворян, в военной службе с 1811 года». Блестящая карьера, отличия, близость ко двору, сиятельное родство – все отчего-то меркло, когда он сравнивал себя с родичами. За те же годы, проведенные в армии, они каким-то непостижимым для него образом успели усовершенствоваться не только в военных науках, но и в области философии, политики и общественной морали… «Неужели ж у меня эти семь лет пропали даром? – размышлял он. – Как, однако, они бойки, как рассуждают… а у меня словно язык подвязан! А ведь в десятом году и я умел поговорить не хуже их. Решат теперь, что я надут и неумен… А Сережа-то, Сережа! Мальчик был наивный, во Франции родился и вырос, в Россию приехал, не зная слова „moujik“, a теперь поглядите, как его слушают!»

– Что, снова республика Чока в сборе? – с улыбкой спросил между тем Матвей Муравьев у Никиты, доканчивавшего записку. – Иных уж не узнать…

– Были мальчики – стали мужи. На войне взрослеют быстро.

– А я, признаться, приятно удивлен, что Артамон свое тогдашнее увлечение не бросил, – заметил Александр Николаевич. – Авось окажется серьезнее, чем можно подумать. Ничего, он малый славный, честный… отполируется еще. Болтлив немного… весь в отца, тот, бывало, врал без просыпу.

– Не злословь, Саша, нехорошо за глаза.

– Матвей – добрая душа. А свитская карьера все-таки многих портит.

– Так это Захара Матвеича сын? – спросил кто-то из-за плеча. – То-то я гляжу и думаю, на кого похож…

Артамон, словно догадавшись, что говорят о нем, подошел к друзьям.

– Что, дети мои? Вспоминаете былые каверзы? Ты, Александр Николаевич, за масонов не сердись, я не со зла… да и не я один, вон и Матвей со мной трунил. А ты, Serge, отроду смеялся надо всеми без разбору, тебе и Чока смешна казалась! А я же вот не обижаюсь…

– Что такое Чока? – спросил кто-то.

– А это мои любезные родственники, вот эти молодцы, еще будучи в университете, придумали себе игру – бежать на остров Чока, сиречь на Сахалин, и там основать вольную республику, – смеясь, ответил Сергей Муравьев. – Впрочем, так до сих пор и не бежали.

– И здесь дел немало.

– Благословенна страна, где дети хотя бы играют в республику.

– За неимением гербовой… Однако ж дети выросли, а великих перемен покуда не вижу.

Артамон меж тем взволнованно обводил их взглядом, ища самого добродушного, и весь подавался вперед, как гончая собака, – видно, хотел что-то сказать, но никак не мог. Наконец он решился и воскликнул:

– Послушайте, братцы… дайте и мне какое-нибудь поручение! Говорить противу злоупотреблений и вообще… Ведь это же черт знает как славно, что вы делаете. Давно пора расшевелить…

– Гм… а как ты сам для себя это понимаешь? – лукаво поинтересовался Никита.

– Я, признаться, покуда еще не все понимаю, – честно ответил Артамон. – Но вы правы, совершенно правы! Я и сам порассказать бы мог, господа… ведь иные люнет от барбета не отличат, а туда же – в чины, потому что, глядишь, сват или брат. Я, господа, понимаю, что я сам шурин Канкрина, а потому мне неловко говорить, – поспешно добавил он.

– Люнет, барбет – это всё хорошо… однако ж – и только?

– Чего же больше?