Ангел мой, Вера

– Ей-богу, неловко… они все славные ребята, но невозможно грубые.

– Ты, капитан, давно ли в монахи записался? – насмешливо спросил Сергей.

– Сережа, я тебя в сугроб скину, ей-богу, – погрозил Артамон, недвусмысленно нажав плечом. – Я ведь не от нечего делать… ты себе не представляешь, насколько это серьезно.

– Так что же, ты любишь ее? – спросил Горяинов после некоторого молчания.

– Люблю, больше жизни люблю!

– Что ж, и жениться намерен?

Артамон задумался… До сих пор мысль о женитьбе как-то не приходила ему в голову, но так естественно было и дальше представлять Веру Алексеевну рядом с собой, что он запросто ответил:

– А что же, и намерен.

– Зачем? – с искренним недоумением спросил Сергей. – В двадцать три года одни мужики женятся. Вот так расстаться со свободой… не понимаю. Ты, конечно, порядочный человек, и я первый порадуюсь, если сестра замуж выйдет, но, откровенно говоря… нне понимаю!

– Что значит «зачем», корнет? Говорят же тебе – я ее люблю! Пустяки, свобода… А кроме того, Сережа, хочется обыкновенного человеческого уюта. Семейному всегда лучше, чем одинокому. Посуди сам: живут холостые как свиньи, извини меня, только что из корыта не лакают. В комнате как в помойной яме, набросано, разбросано, тут и обед стоит, тут же рядом сапоги в дегтю, и еще дрянь какая-нибудь валяется. Когда человек не женат, он как-то исключительно ни с чем не сообразен. Всё из рук валится, письмо надо писать, а в чернильнице черт знает что плавает, никогда не сыщешь ни табаку, ни бумаги, сосед в нумер собаку привел, и она, подлая, тебе весь мундир обсуслила… Вообрази: каждый день приходить вечером и видеть любимое существо… ведь это рай!

Он выпалил это и тут же сам смутился – всё это было не то, не главное и звучало чертовски глупо, словно ему была нужна не жена, а экономка. Семейная жизнь и правда не отпугивала, а привлекала его, но как можно было объяснить это Сергею, который охотно предпочитал товарищеские развлечения семейному очагу и узаконенным радостям? Может быть, в Артамоне особенно сказались барское домоседство отца и ein Nest bauen[9 - Вить гнездо (нем.).] матери-немки; может быть, проведя детские и отроческие годы дома, не в казенной обстановке пансиона или училища, он помнил, как счастливы были отец с матерью и как они любили друг друга, невзирая даже на скудость, нездоровье, взаимные шпильки…

– А ты уж думаешь, что покой и порядок сами собой враз сделаются, как только женишься? – иронически спросил Горяинов. – Женился – так уж прямо и в рай попал? Нет, брат, я посмотрю, что ты скажешь, когда жена запоет тебе про долги, про детей, про скверную кухню… сам видал этих офицерских жен. Из такого рая куда угодно убежишь.

– У тебя, Сережа, очень цинический взгляд. И свою сестру, кажется, ты совсем по заслугам не ценишь. Вера Алексеевна ни разу не пожалеет… Я ее так люблю, что никогда ей повода не доставлю, да и сама она не из таких, кажется, чтобы жаловаться по пустякам.

– Почему же ты так уверен?

– Не знаю, Сережа, но отчего-то уверен… знаю твердо, что мы с ней будем счастливы. Да, счастливы! Ты посуди сам, какое исключительно счастливое наше знакомство.

– Ты, Артамон, старше меня, а рассуждаешь, как четырнадцатилетний. Ну разве можно с такими представлениями заводить семью? Жениться только потому, что надоело жить как на постоялом дворе, где некому пуговицы пришить… честнее, по-моему, завести себе метреску – кавалергарду любая на шею бросится. Для чего же жениться? С твоими взглядами – ну что у вас будет за семья?

– Корнет, не забывайся!

– Виноват-с, – лукаво ответил Сергей. – А все-таки?

– Ведь ты же ей брат – казалось бы, должен желать Вере Алексеевне счастья. – Артамон покраснел. – За каким дьяволом ты меня отговариваешь? Я же говорю тебе: люблю ее больше жизни! А ты мне про постоялый двор и пуговицы… Черт с ними, с пуговицами! Отчего ты не понимаешь?

– Ну прости, прости… я все прекрасно понимаю, ты влюблен, ничего не смыслишь, ну и дай тебе Бог всяческого счастья, а Вере с тобой терпения.

Глава 3

Я вижу, что только мы с тобой отчаянны, – с досадой сказал Артамон. – А остальные отошли, чуть до дела. Разговору прежде много было…

Никита с досадой оттолкнулся от подоконника.

– Чего ты от меня хочешь? Заладил одно и то же…

– Ты сам говорил!

– Я говорил и не отрекаюсь, да неужто ты сам не понимаешь? Что дальше? Смута, безвластие… Ты этого хочешь, что ли?

– Не кричи на меня, Никита. – Артамон с горечью махнул рукой. – Я ведь вижу, как вы на меня смотрите. И Александр отдалился…

Разговоры в Шефском доме по-прежнему были полны огня и страсти, но Артамону уже чего-то недоставало… Ему казалось странным, что можно разговаривать все об одном и том же, не приходя к согласию и не начиная решительных действий. До Артамона дошел слух о насмешке Лунина – тот якобы сказал Никите: «Вы сперва хотите энциклопедию написать, а потом уж революцию сделать». Эти слова все более оправдывали себя в его глазах. Лунин желал либо действовать, либо уж окончательно отступиться, но только не ждать годами сигнала, как начальственного кивка в чужой передней, не кормиться обещаниями и надеждами…

Ожидание расхолаживало, попусту взвинчивало нервы; Артамон полагал, что все должно случиться и сделаться сразу, внезапно… что именно и как именно, было не так важно. Гораздо важнее казалось начать, ударить, атаковать, и поэтому отрывистые и сердитые Никитины увещевания действовали на него, как ведро холодной воды. После таких разговоров он обыкновенно чувствовал себя ошеломленным и униженным, словно Никите пришлось разъяснять ему азбучные истины. Никогда и никакие герои древности, никакие рыцари, никакие Мазаньелло не окружали свое дело таким количеством отговорок и проволочек, как Никита и Александр Николаевич.

А главное, круг, который некогда казался единым и нераздельным, начал, по пристальном изучении, распадаться на двойки, тройки, четверки… Одни требовали реформ, другие духовного обновления, третьи народного образования – немудрено было растеряться! То, что между друзьями может не быть единодушия по важнейшим вопросам или что мнение бесспорных глав общества, самых умных, самых бесстрашных, то есть настоящих героев, может быть оспорено, смущало Артамона… как смущало и то, что он, со своей горячностью и желанием немедленно действовать, остался в меньшинстве.

– Вам, Никита, как будто и вправду интереснее говорить, чем делать, – заметил он. – Это все твое масонство… да! Одна философия…

– А я тебя еще раз убедительно прошу до масонов не касаться, если ты дорожишь моей дружбой.

– Может быть, мне тогда на собраниях и вовсе помалкивать? – язвительно спросил Артамон.

– Пожалуй, так действительно будет лучше, – спокойно ответил Никита. – По крайней мере, произведешь наконец впечатление серьезного человека.

– А! Так все мои слова тебе недостаточно серьезны и в мои намерения ты не веришь?

Никита нарочитым жестом приложил ладони к вискам.

– Только не начинай, ради Бога, с начала, я тебя прошу.

– Было бы что начинать… Твои любезные приятели, Катенин с Гречем, надо мной мало не в глаза смеются, а я терплю. Ты мне тогда про королевство Датское напомнил, а я тебе вот что скажу:

Et les entreprises les plus importantes,
Par ce respect, tournent leur courant de travers,
Et perdent leur nom…[10 - И начинанья, взнесшиеся мощно,Сворачивая в сторону свой ход,Теряют имя… (фр.).(Французский перевод «Гамлета» был сделан Вольтером.)]

Артамон оборвался на полуслове.

– По крайней мере, скажи на милость, ты хоть согласен по-прежнему, что тиран преступен и должен быть… казнен?

Никита молча кивнул. Знакомые слова, столько раз повторяемые, начинали раздражать. Так раздражает тихого и склонного к созерцательности человека беспокойный сосед по комнате, который лезет с расспросами, кашляет, стучит сапогами, курит без спросу – пусть не со зла, но мешает, мешает бесконечно. Артамон был упрям, временами до назойливости, если желал добиться своего. Трудно было сказать, что Никита не доверял Артамону, но от беспрестанных разговоров об одном и том же ему становилось скучно. «Вот что получается из человека, который растет с простыми и добрыми, но бестолковыми родителями, без какого-либо духовного и умственного влияния, – думал он. – Шуму много, а большого ума не видно…»

Разговор не клеился и был близок к вспышке. Того единственного ответа, которого так ждал кузен, Никита не дал и дать не мог, и обоим было досадно. Не сойдясь темпераментами, они в последнее время как будто только и искали повода разойтись без ссоры. Артамон это чувствовал и считал себя виноватым. Чего-то в нем, по его мнению, недоставало, а он никак не мог уловить, чего именно… Мысль о том, что он уступает родичам во многом и никак за ними не угонится, не давала ему покоя.

Он предпринял еще одну попытку.

– Никита, ты знаешь, меня скоро командируют в Тамбов. Чтоб не зря ехать, дай мне, по крайности, право набирать единомышленников в Пятом корпусе. Хоть записку напиши, что ли…

Никита на мгновение задумался…

– А ты прав, – вдруг сказал он. – Я даже более того сделаю – дам тебе целую книжку и напишу в ней цель общества, и те, кого ты примешь, пускай в ней расписываются. Я тебя только об одном убедительно прошу – не распространяйся, ради Бога, с кем попало об истреблении, кинжале и прочем. Это неосторожно, в конце концов, всегда можно нарваться на донос. Обещаешь?

– Обещаю, ты только напиши.

Никита, казалось, сам вдруг воодушевился этой идеей – он сходил к себе на квартиру и принес небольшую записную книжку в зеленом переплете. Вернулся он не один, а с Катениным, который, как оказалось, там его поджидал, но Артамон обрадовался и Катенину, немедля простив ему недавние косые взгляды и усмешки. Катенин, похоже, заодно с Александром Николаевичем усвоил взгляд на Артамона как на балагура и забавника, которого не следует принимать всерьез. Раздражало это безмерно, до белой ярости… Из уважения к Никите и Александру Николаевичу Артамон не решался гласно потребовать объяснений – да еще Бог весть что вышло бы из них. С бойкими и острыми на язык гостями полковничьей квартиры Артамону было не тягаться. Быть шутом при Никите он не желал – и теперь всё отдал бы, лишь бы тот вновь заговорил с ним горячо и искренно, как осенью. И без того нелегко было смириться с тем, что кузен, годом младше его, смотрел и рассуждал как старший.