Память. Группа ИСП ВКонтакте

А всего наше звено сделало больше плана 13,5 километра железнодорожного полотна. Вечером было торжественное собрание, лучших наградили премиями и подарками и вручили дорожные билеты. Вызывали звеньевых по алфавиту: сначала назвали Асылханову, потом Булатову, Валиулину, а потом назвали мое имя: «Гатина Райса Каримовна». Я получила деньги в конверте – там было 100 рублей, платок и шоколадку.

Домой, но ненадолго

В 12 часов ночи за нами пришли машины, мы собрали свои пожитки (а палатки оставались на месте – говорили, что после нас здесь будет военный лагерь, будут обучать молодых солдат перед отправкой на фронт) и поехали в Ульяновск. Ехали почти 200 километров, потом пересели на поезд, и он повез нас в Нурлат. В Нурлате нас уже встречали родственники и родители. За мной приехал папа. Мы пересели в машины и поехали в родную деревню.

Когда стали подъезжать к Старой Амзе, все от радости закричали и запели, так соскучились по дому. Мама уже истопила баньку, я помылась, уселись за стол, родители стали расспрашивать, как там было да что. Ну, я все рассказала, они только удивлялись, как это мы, совсем еще дети, выполняли такую тяжелую работу, да еще с перевыполнением. А я сказала, что это колхозная жизнь нас приучила не бояться никакой тяжелой работы. Тем более грех было не стараться – наша работа нужна была для поддержки фронта.

Отдохнула всего два дня, тут бригадир приходит, говорит: «Надо картошку полоть. Пока вас, молодых, не было, полоть было некому, вся заросла, потом выкапывать ее невозможно будет». Я собрала своих девчат, и мы пошли в поле. А трава уже вся старая, стебли как деревянные, и тяпки тупились очень быстро, приходилось точить их очень часто. Этим занимался мой младший братишка Акрам, за это ему каждый день писали по два трудодня.

Только пропололи картошку, нас тут же направили на уборку сахарной свеклы. Две недели дергали свеклу, там подошла пора убирать картошку, а после первого морозца – капусту; после капусты на складах перелопачивали зерно, чтобы не сгорело, за телятами ухаживали… Мужчин в деревне почти не осталось, и приходилось работать за двоих-троих. Про все новости на войне узнавали по радио (эти тарелки поставили бесплатно в каждом доме, как только война началась) и на собраниях.

Однажды приехал из конторы дядя Паша, который тоже с нами работал на ферме, и сказал, что, наверное, девчатам надо опять готовиться в дорогу. Оказывается, из Казани пришел приказ: мобилизовать на копку окопов и траншей женщин от 16 и до 40 лет, по 35 человек от каждой деревни. Вот как только Волга замерзнет, так и отправят нас за 300 километров от Казани на оборонительные работы. Опять дома крик, плач: «Да что же это такое, да кто же зимой окопы копает?».

На следующий день мне пришла повестка – на окопные работы, а вместе со мной такие повестки получили еще 25 человек из Старой Амзи. Через день за нами пришла машина, и 5 ноября 1941 года мы опять были в дороге.

Окопы, траншеи, дзоты…

Привезли нас в город Чистополь, дальше ехать было нельзя – лед на Каме был еще тонкий. Нам сказали, что будем переправляться через Каму пешком. Никогда не забуду этот день 6 ноября 1941 года, так было страшно. Нам всем дали по длинной палке, чтобы пробовать перед собой лед. А все боятся идти – Кама показалась нам страшно широкой, а лед тонким.

Вперед пошел сопровождающий нас солдат, потом уж потихоньку за ним и мы, с расстоянием в 5—6 метров между человеком. Шли и молились, чтобы лед не провалился. Но все обошлось, никто не провалился. Да и какой вес был у нас тогда, недоедавших и еще совсем не взрослых? На той стороне нас уже ждали машины. И когда мы перешли Каму, все закричали «Ура!».

Когда погрузились и поехали в сторону Казани, я стала расспрашивать сопровождающего нас военного, надолго ли нас задержат на земляных работах, почему надо копать зимой и что именно мы будем копать – нам ведь толком так ничего и не объяснили. Этот военный рассказал, что копают окопы, траншеи, блиндажи, дзоты уже с лета, москвичи копают. А мы едем им в помощь, и будем копать им навстречу со стороны Татарии. А почему зимой копать… Да потому что летом все не успели сделать. Копать окопы надо для того, чтобы, если немцы прорвутся со стороны Москвы, задержать их перед Казанью.

В Казани нас пересадили на другие, военные машины и повезли дальше на запад. 8 ноября мы были уже на месте работ. Это было поле, кругом стояли скирды соломы, некоторые горели. Оказывается, тут же учили стрелять из винтовок, пулеметов и пушек солдат. Многие из них были еще в гражданской одежде. Вот так, под выстрелы, мы и копали эти окопы и траншеи. До сих пор помню размеры блиндажа: три метра в глубину, четыре в ширину и восемь в длину.

Жили мы в двойных брезентовых палатках на 50 человек, они отапливались двумя железными печками. На протянутых веревках сушили после работы свою одежду, лапти. Да, я забыла сказать – почти все мы были в лаптях, так тогда ходили во всех татарских деревнях. Правда, потом нам привезли какую-то обувь, не знаю, как ее назвать – калоши не калоши, сшитые из лошадиных шкур. Эта обувь была все же получше лаптей. Еще лучше было, если получалось надеть сразу и лапти, и вот эти кожаные калоши.

Поднимали нас в 6 утра, рабочий день начинался в семь утра и заканчивался в семь вечера. Долбить мерзлую землю было страшно тяжело, у нас у всех руки были в полопавшихся мозолях. Медсестры каждый день делали нам перевязки, лопнувшие мозоли смазывали какой-то желтой мазью.

От работы никого не освобождали, это надо было или сильно заболеть, или умереть. Но болели мало и не умирали, а копали и копали. Кормили нас, правда, очень хорошо. Так же, как солдатам, варили еду в полевых котлах на колесах и привозили прямо к месту работы. Вот так мы встретили здесь, в окопах, новый 1942 год, и продолжали копать их до 27 марта.

В этот день мы соединились с московскими колхозниками, которые тянули траншеи в нашу сторону. Но их-то всех отпустили домой, а татарстанцев, заставили еще заготавливать еловые бревна для блиндажей. Мы чуть с ума не сошли от горя – ведь нам обещали, что нас отпустят, когда соединимся с москвичами, мы и домой писали, чтобы ждали нас ранней весной. А оно вон как повернулось.

На лесоповале

Ездили в лес за 100 километров и там пилили деревья. Помню, что лес был очень красивый, заснеженные ели стояли прямо как в сказке, и очень жалко было такой лес губить.

Вот уже апрель кончился, май пошел, а мы все пилим. Девчата все плачут, домой хотят. Ну, я не выдержала и пошла к нашему военному начальнику спросить, когда же нас отпустят домой. А начальник меня пристыдил. Дескать, там такая страшная война идет, все разбомбили, столько людей убило, а над вами самолеты не летают, бомбы и снаряды на вас не падают. Ну, конечно, тяжело вам, но ведь все живы-здоровы и домой все вернетесь. Надо еще потерпеть немного, ваша работа очень нужна, фашистская армия очень сильная и все может случиться, поэтому то, что вы делаете – это на тот самый случай.

Я вернулась в свою палатку и все передала нашим. Никто и слова не сказал, все всё поняли, и продолжали работать. Да, я еще пожаловалась начальнику, что сейчас в лесу все растаяло, а мы в лаптях, и ноги у всех мокрые, нам бы обувь какую-нибудь. А начальник мне говорит: «Что же вы раньше молчали? Ладно, что-нибудь придумаем. «Скажи, сколько в твоем звене человек, и какого размера обувь нужна?». Господи, да у нас почти никто не знал, что такое размер обуви – с детства все ходили в лаптях. Правда, я свой размер уже знала – 37-й (в Баку носила настоящие туфли).

В общем, на другой день мы делегацией в девять человек пошли в стоящую рядом воинскую часть, и там нам со склада выдали 70 пар ботинок самого разного размера. Мы их принесли в свою палатку, и здесь уже каждый выбирал, что подходит по размеру, а лишние ботинки вернули обратно. Девчата опять в слезы: «Значит, нас еще надолго оставят здесь». И точно, через какое-то время нас отправили на новое место, еще на 80 километров ближе к Москве. Там нас поселили уже не в палатках, а в деревянных бараках, даже с радиоприемниками.

Здесь мы впервые за последние месяцы сами услышали, что передает Москва про войну. Слушать было страшно – рассказывали, как наши били немцев, и как немцы бомбили поезда с эвакуированными мирными людьми. Особенно запомнилось, когда диктор рассказывал, как 5 немецких самолетов разбомбили поезд, в которых ехали 800 женщин, стариков и детей, и что многие из них погибли. Я переводила нашим деревенским. Девчонки опять в слезы – когда же эта страшная война кончится, когда же мы домой вернемся?

Нам дали неделю отдыха, чтобы мы привели себя в порядок, в бане помылись, домой письма написали. И снова – за работу. А скоро и помощь подоспела – сначала на трех машинах привезли 112 русских молодых парней и девчат, всем лет по 16, не больше, а следом еще 170 человек, уже постарше. За нами закрепили семь машин, которые отвозили напиленный лес на железнодорожную станцию.

Вот уже апрель кончился, май пошел, а мы все пилим и пилим… Наконец, где-то в конце мая нас всех созвали на собрание, поблагодарили за хорошую работу от имени Москвы, и сказали, что мы свое дело сделали, и нас отправят домой. Как мы все обрадовались, как плакали, как хлопали – как будто война кончилась. Нам после бани устроили прощальный ужин, а через день, 29 мая, за нами пришли машины из Казани, и 30 мая мы уже были дома.

Печальные новости

Дома за это время накопилось много новостей, больше печальных. Сестра моя Асия успела выйти замуж, ее мужа Акрама забрали на фронт, а ее саму отправили куда-то рыть окопы. От нее было всего одно письмо, потом она замолчала. Позже пришло письмо от амзинских девчонок, с которыми она работала. Они сообщали, что Асия простудилась в окопах (дело было зимой), сильно заболела и ее положили в больницу. Мама молилась за нее каждый день. Погиб на войне мой двоюродный брат Ильяз, его документы и личные вещи привез Исмагил из соседней деревни Новая Амзя. Они вместе воевали. Самому Исмагилу оторвало ногу по колено. Он рассказал, как погиб Ильяз. В него попали три пули, одна в легкое, две в голову. Бой шел возле какого-то завода, и вместе с Ильязом там похоронили 57 солдат. Моя тетя Василя-апа очень плакала и говорила, что ей снятся плохие сны про Исхака, и она очень за него боится.

Я снова пошла работать в колхоз, выхаживала маленьких ягнят. Но совсем недолго. Как-то мы все дома ужинали, и тут залаяла собака во дворе. Папа пошел посмотреть, кто там, и вернулся с бригадиром. Тот протянул мне повестку: «Райса, тебе завтра надо ехать в Мамыково, на комиссию». Папа спрашивает: «И куда потом из Мамыково?» – «Там скажут». Мама заплакала: «Господи, когда же это кончится!»

Папа пошел в контору узнать, куда меня могут отправить. Я же пошла протопить баню, чтобы помыться перед дорогой. Папа вернулся и сказал, что из нашей деревни 13 человек отправят в Бутайху, это 40 километров от Нурлата. Там уже три месяца приклады к винтовкам делают. В далекую дорогу собрались 9 девчонок и еще четырех пожилых мужчин, кому по 50 и больше лет: Гирфан, Мубаракша, Нургали и Фатих…

На комиссии, это было 10 октября 1942 года, одну из девчонок забраковали, осталось нас восемь. Нам в колхозе дали быков с телегами (лошадей в колхозе не осталось, кроме старых кляч, всех забрали на фронт), вот на них мы и поехали в Бутайху 12 октября. А война становилась все страшнее. Нам рассказывали, что у солдат не хватает винтовок, что немцы издеваются над ранеными и убитыми, истыкивают их штыками, что много 18-летних парнишек и девчонок уходят на фронт добровольно, чтобы мстить немцам, и гибнут тысячами. А вы, говорили нам, счастливчики, хоть и выполняете тяжелую работу, но в вас не стреляют, вас не убивают. Да мы и сами понимали, что надо терпеть и работать, куда бы нас ни посылали.

Зачем быкам крутят хвосты?

На тех же быках, на которых приехали, мы и работали: возили на повозках из Бутайхи готовые приклады к винтовкам в Нурлат. Уже шел ноябрь, все кочки и ухабы замерзли, и колеса телег прыгали на них, увязанные в пачки приклады рассыпались и падали на дорогу. Соберешь их, увяжешь, и снова в дорогу.

Быки оказались очень настырными, все время старались лечь отдохнуть. Только один уляжется на дорогу, глядя на него, тут же валятся с ног и остальные. И хоть ты их убей! Девчонки от отчаяния плакали, мужики ругались. Правда, они все же умели заставить быков подняться: хватали их за хвосты и начинали выкручивать. Тогда только бедные животные от боли вскакивали и снова трогались в путь. И все равно дорога в 80 километров (в оба конца) занимала у нас целых два дня. Так мы мучились целый месяц.

Однажды, когда мы в очередной раз привезли в Нурлат приклады, я услышала знакомый голос: «Райса, Райса!». Смотрю, а ко мне от воинского состава бежит Шакир с гармошкой через плечо (мы с ним перед войной успели подружить три месяца, но, правда, даже ни разу не поцеловались – уж так я была строго воспитана).

Шакир мне очень обрадовался. Он рассказал мне, что их отправляют в Куйбышев на обучение, а оттуда на фронт. Скоро послышалась команда на посадку. Тут Шакир и говорит: «Давай простимся, может, никогда больше не увидимся». Мы обнялись, вот тогда Шакир и поцеловал меня первый раз. И последний. Уже когда нас отпустили домой из Бутайхи, пришла похоронка на Шакира. Он погиб во время второго своего боя, его убили четыре пули. Погиб и другой парень, который был тогда с ним на станции, а третий вернулся с оторванной ногой. Но это я забежала вперед.

Как-то Мубаракша-абый говорит: «Райса, ты по-русски хорошо знаешь, и язычок у тебя острый. Иди к директору завода, проси машины. На быках много не наработаешь». И девчонки тоже его поддержали. Когда я решилась и пошла к директору, доброму такому пожилому дяденьке, он сказал: «Хорошо, Райса, что ты сама пришла, на вас вот повестки прислали, надо ехать в Мамыково. А зачем – я не знаю, здесь не написано. На месте скажут».

Вот с такой новостью я вернулась в наш барак. Было это 16 декабря 1942 года. С вечера мы собрали свои вещи, улеглись спать. Утром погрузились на машину и поехали в Мамыково. Там прошли военную врачебную комиссию, всех нас признали годными, и повезли домой в деревню, чтобы можно было попрощаться с родителями и ехать на новое место. Военком в Мамыково сказал, что нас направляют на секретный военный завод в Свердловской области, всего на полгода, а затем нас заменят другие.

А теперь – на Урал!

Дома все обрадовались, что я, наконец, вернулась. Но когда я сказала, что уже 20 декабря надо быть в Нурлате, родители очень расстроились. Я их «успокоила», сказала, что я не одна такая, а нас 180 человек мобилизуют с трех районов. Как нам объяснили, за Свердловском, в голом лесу стоит какой-то эвакуированный из Белоруссии военный завод, со своими рабочими, мастерами. А вот разнорабочих, чтобы достроить этот завод, не хватает. Вот нас, колхозников, туда и забирают.

19 декабря мама меня разбудила пораньше, чтобы я успела позавтракать перед дорогой. И тут за окном послышался шум машины, залаяла собака. Папа решил, что это уже за мной приехали, и пошел открывать ворота. А это, оказывается, с оборонных работ вернулась моя сестра Асия. Еще десять минут – и мы бы разминулись. Я повисла у нее на тонкой шее (Асия сильно похудела, все время кашляла). Мы успели поговорить, поплакать. Асия рассказала, что получила от своего мужа Карима два письма, он лежит сильно израненный в госпитале. Он воевал в Сталинграде, 15 декабря у тракторного завода его ранило осколками снаряда в спину, а когда он падал, ему еще и руку пулей пробило. Из его легких уже вытащили 11 осколков, но в теле есть еще немецкое железо и его ждет очередная операция.

Выпили по чашке чая, и тут приехала машина уже за мной. В дом вошел сопровождающий машину солдат, поздоровался по-татарски, посмотрел на меня, покраснел, и потом все время старался поймать мой взгляд (такие взгляды на меня молодые парни в последнее время обращали все чаще и чаще, уже и предложения мне не раз делали), но я-то думала совсем о другом – чтобы скорее война кончилась, чтобы можно было больше никуда из дома не уезжать, а жить с родителями, помогать им. А там видно будет.

Нас всех, кто отправлялся в дальнюю дорогу, собрали в правлении колхоза. Выступил председатель сельсовета. Он просил прощения за то, что нам опять приходится ехать на работы далеко от дома, говорил, что иначе никак нельзя, очень уж война тяжелая, и все должны помогать фронту как только можно.

…. Опять вагон, опять стучат колеса, мы едем все дальше от дома. А за окном редко когда увидишь деревню какую, тем более город, тогда Урал был еще не так сильно заселен, как в наши дни. Уже шел четвертый день, как мы находились в дороге. На другой день утром проснулись, за окном солнышко светит, а мимо нашего поезда едет товарняк, на открытых платформах стоят пушки, танки, накрытые брезентом. А вдалеке видны высокие заводские трубы. Похоже было, что мы уже подъезжаем. Мы еще успели позавтракать, когда поезд, наконец, остановился, и нам объявили, что надо выходить. Это была станция Полевская. Здесь стоял металлургический завод, с четырьмя большими трубами.

Пушки и снаряды – фронту!

Нас привели к новому месту работы, и мы испугались. Это была большая территория, огороженная двумя рядами колючей проволоки, а внутри 4 большие мартеновские печи, где варился металл. Жара, огонь, искры во все стороны. Нашей обязанностью оказалось загружать в мульды – такие вагончики, их было по три на каждом монорельсе, – руду, потом эти мульды опрокидывались в мартены.

Мы разбирали руками и ломами кучи металлолома, который привозил на специальную эстакаду магнитный кран, и тоже грузили их в мульды для отправки в печи. На металлолом сюда привозили даже немецкие подбитые танки, разорванные пушки, были и наши танки, пустые гильзы от снарядов, неразорвавшиеся бомбы, еще какое-то порванное и погнутое железо. Все это разрезали бензорезами и отправляли в мартены на переплавку. А в соседнем цехе отливали новые снаряды и пушки, пулеметы…

Прошло три месяца, и однажды, в начале марте 1943 года, мы проснулись в два часа ночи оттого, что гудят заводские трубы, паровозы, воют сирены, а над заводом стоит пламя. Мы оделись и побежали туда. Случилась страшная авария: оказывается, в печь попал то ли целый большой снаряд, то ли бомба, случился сильный взрыв, всю мартеновскую печь разворотило, оттуда полился расплавленный металл, и в нем погибла почти вся ночная смена – 25 человек. Потом этот металл, когда он застыл, разрезали на куски и похоронили вмести со сгоревшими в нем людьми, с оркестром, цветами и венками, как погибших на войне.

Однажды нас всех собрал директор заводы, помню, что звали его Иван Иванович Рыжов или Рыжий. Он стал рассказывать, как тяжело сейчас по стране приходится всем людям, но особенно тяжко ленинградцам, они в блокаде, мрут от голода…

Тянул, тянул, а ему кричат: «Да говори толком, чего от нас надо?». Оказалось, надо оторвать от себя по 300 грамм хлеба, начиная с апреля 1943 года. И мы все согласились, что надо помочь ленинградцам, и решили отдавать из своего пайка не только по 300 граммов хлеба, но и по 500 граммов макарон. Такое решение приняли и рабочие Челябинска, Златоуста, многих других уральских городов.

Краткосрочный отпуск