Небо в розовых тонах. Девять Жизней

– Да вот, – ответил я и неопределенно покрутил в воздухе ложкой, – развеяться надо. Сижу, как сыч, в городе…

Палыч кивнул согласно, и принялся за еду. Каша была чудо как хороша. Прожевав, он продолжил начатый разговор:

– Вот если бы ты меня предупредил заранее, я бы баню к твоему приезду истопил, рыбы наловил и ухи наварил бы. А так довольствуйся тем, что есть, – он хмыкнул.

– Ну баню истопить дело нехитрое, да и рыбы завтра вместе наловим. Ведь наловим, а? Я так на рыбалку хочу…

Он глянул на меня, сказал одобрительно:

– А ты как-то посветлел что ли… Был смурной вечно, на рыбалку не выманишь. А тут смотри-ка, сам приехал. Неужто влюбился? – продолжил он совершенно нелогично.

Я чуть не подавился от такого его предположения:

– Да ну тебя. Просто устал. От города. От суеты этой вечной. От хмурых лиц. От… да от себя самого устал.

Палыч хитро глянул исподлобья:

– Нееет, друг, темнишь. Чувствую в твоей душе какое-то томленье.

Палыч часто выражался таким вот слогом, классическим и более присущим веку позапрошлому, серебряному, чем немало меня радовал. Всегда очень радостно послушать правильный красивый родной язык.

Я не стал ничего отвечать. Сделал вид, что целиком и полностью поглощен потрясающе вкусной едой…

Вечером мы сидели в бане, и я как на духу рассказал Палычу о своей неожиданной и такой непонятной встрече с Радой. Палыч, залпом выпив большую кружку ядреного кваса, выдохнул:

– Ну мил человек, это ты хватил конечно… Такая Рада в жизни раз всего встречается. А ты отпустил. Эх ты, тетееееря…

…Прав был Палыч, тетеря и есть. Сижу вот сейчас, солнышку радуюсь да смеху детскому. На той самой скамейке сижу. Каждое утро. Уже неделю как. И в каждой девчонке ищу Раду.

Подумалось вдруг – а я ее ищу чтобы… что? Вот сейчас подойдет она ко мне, присядет рядом на скамейку и…

Сквозь детский смех я расслышал, как кто-то подошел к скамейке, легкими такими шагами. Встрепенулся, открыл глаза и… Передо мной стоял благообразный дед. Маленький, сухонький, в темном твидовом пиджачке и беретке. Такой, знаете, какие художники любят?

Он стоял, опираясь на богатую трость, и улыбался, глядя на меня поверх маленьких очков в тонкой изящной оправе. Трость выбивалась из всего его образа, так ладно скроенного.

– Вы позволите? – дед указал взглядом на скамейку. Голос у него был неожиданно глубокий. Какой-то несочетаемый сам с собой дед.

– Да, конечно, присаживайтесь, – я культурно сдвинулся, хотя места на скамейке было хоть отбавляй – я ведь один сидел.

Дед вынул из кармана неожиданно большой платок, расправил его на скамейке, сел. Видимо, заметив промелькнувшее в моем взгляде удивление, сказал:

– Хозяюшка моя, знаете ли, ворчит. Вечно, говорит, ходишь по паркам и скамейки штанами обтираешь, – он очень похоже изобразил какую-то женщину, и я невольно улыбнулся.

Забавный дед. И скамейка какая-то необычная. Толкает людей на немотивированное общение.

А дед тем временем снял очки и повернулся ко мне, чуть подслеповато щурясь:

– А вы верно ждете кого, молодой человек?

Ну вот, и этот с разговорами. Точно, непростая скамейка. Я кивнул – жду.

Говорить не хотелось. Слишком хороший день для разговоров с незнакомцами. Но деда не смутила моя неразговорчивость.

– Вы ведь не впервые здесь ждете? Я вас уже видел здесь…

– А я вас не видел, – немного грубо перебил я словоохотливого и любопытного дедушку. Но тут же устыдился, сказал примирительно:

– Впрочем, я невежлив, извините.

Дед кивнул понимающе, улыбнулся:

– Да ничего, ничего…

И замолчал надолго. Я искоса наблюдал за ним. А он сидел, уставясь куда-то своими блеклыми глазами, скрестив руки на трости и положив на них подбородок. Беретка смешно съехала набок, но он этого как будто не замечал. Мимо прошла компания молодых девчат, и я заметил, как дед вглядывался в их лица.

Дед не ответил ничего, замолчал вновь. Легкий ветерок гонял по растрескавшемуся асфальту желтые дубовые и березовые листья. Оставшиеся на ветвях шумели под его невесомыми прикосновениями, гоняя по нашим лицам солнечные блики. Дед мечтательно улыбался, следя за игрой листьев и вслушиваясь в счастливый детский смех. Ребятня валялась в лиственных кучах, нагребая пахнущие осенью кусочки прошедшего лета на себя и с криком выпрыгивая вверх…

– Ты ведь ее ждешь? – дед повернулся и смотрел на меня испытующе, как-то резко перейдя на «ты».

Я смутился под этим пристальным взглядом, спросил:

– О ком вы?…

– О Раде, – он вновь мечтательно улыбнулся, – о девочке, похожей на весну. Ты ведь видел ее, правда?

Я потрясенно кивнул:

– А откуда вы?…

Он перебил меня. Точнее, он наверное не услышал меня:

– Когда-то, когда я был таким как ты, я встретился с ней. Здесь, на этой самой скамейке. Был 45-й, я пришел с войны. Я был молодым и… старым. Война сожгла во мне все. Так я тогда думал. Я глушил боль водкой и орал по ночам, я не мог смотреть на женщин. Мне все время казалось, что вот сейчас снова начнется стрельба и… В общем, я разучился улыбаться, – дед увлекся и говорил, говорил, словно спеша высказать накопившееся, выплеснуть…

– Вокруг царила радость – ну как же, такая победа, великая победа. А я не мог радоваться. Перегорело. И тогда появилась она. Подошла и спросила: «Почему ты такой грустный?».

Я молча слушал его рассказ, не веря в то, что это происходит на самом деле. Этого просто не могло быть. Это МОЯ Рада… Но дед говорил и говорил. О том, как они гуляли в парке, о дубе, которому скоро будет триста лет, о ее улыбке. А потом прервался вдруг на полуслове и снова посмотрел мне в глаза:

– Ты видел ее. Какая она? – он придвинулся чуть, жадно вслушиваясь в то, что я скажу. А я судорожно вспоминал, какая же она была?

– Улыбчивая. Теплые такие глаза и ямочки на щеках. Она была в легком платьице, но не мерзла, – я путался в словах, пытаясь описать ту, кого описать просто не получается.

Дед слушал сначала жадно, а потом сокрушенно кивнул:

– Да. Все так. Я тоже не смог вспомнить. Помню улыбку и ямочки, глаза помню и голос. Переливчатый такой, как колокольчики…

Он улыбнулся чуть грустно:

– Она научила меня улыбаться. Снова улыбаться, понимаешь?