Тата

1

21 октября 2010

– Алло…

– Добрый день, мадам.

– Добрый день.

– Вы – племянница Колетт Септамбр?

– Да.

– Я капитан Сирил Рампен из жандармерии Гёньона[6]. У меня для вас новость. Увы, печальная.

– …

– Скончалась ваша тетя.

– Моя тетя?

– Колетт Септамбр. Я вместе с пожарными[7] нахожусь в доме № 19 по улице Фреден, где было обнаружено ее тело: судя по всему, она скончалась во сне. Ее доставят в Институт судебной медицины для экспертизы.

– Моя тетя Колетт уже три года покоится на гёньонском кладбище, а жила она на улице Пастера.

– Я держу в руках удостоверение личности, выданное Колетт Септамбр, родившейся в Кюрдене[8] 7 февраля 1946 года. На фотографии она выглядит моложе, но сходство несомненно.

– Это какая-то ошибка. Женщина, о которой вы говорите, наверняка тетина однофамилица.

– В ее бумажнике лежит записка: «Контактное лицо в экстренных случаях – моя племянница Аньес. Тел.: 01 42 21 77 47».

– …

– Здесь еще указано, что она хочет быть кремирована и упокоиться рядом с братом, Жаном Септамбром.

– С Жаном?

– Да. Вы его знаете?

– Это мой отец.

– Брат вашей тети?

– Да, но, как я уже сказала, она умерла три года назад.

– Где вы живете?

– В Париже.

– У вашей тети есть другие близкие родственники?

– Я… последняя. Единственная… и еще моя дочь… Но…

– Примите мои соболезнования. Когда вы сможете приехать для опознания?

2

В 2000-м моя тетя исчезла на неделю после матча футбольного клуба Гёньона против «Париж Сен-Жермен» (ПСЖ). Впервые команда второго дивизиона вышла в финал чемпионата лиги. Команда, прозванная «Кузнецами», за которую тетя болела всю жизнь.

Счет матча: 2:0. Событие, где все было предсказуемо. Давид против Голиафа. Игра состоялась на Стад-де-Франс, ее транслировал 3-й телевизионный канал. В воротах стоял Ришар Тривино, капитаном был Амара Траоре. Тренировал команду Алекс Дюпон.

Тетя повесила у себя фотографии Алекса Дюпона и Эмиля Даниэля. У нее были фото всех футболистов, некоторые лица она обводила красным фломастером, как поступают мафиози с изображениями своих врагов.

На 65-й минуте первый гол забил Трапассо. Автором второго – в дополнительное время – стал Флото. ПСЖ никогда никому не уступал в финале. Зрители долго неистовствовали, некоторые плакали.

Были выпиты литры спиртного, десятки автобусов везли болельщиков в Париж. Тетя сидела впереди одна, чтобы смотреть на дорогу. На трибунах люди в желтых (цвета фуфаек) и синих (цвета шортов) шарфах скандировали: «И раз, и два!»

На обратном пути водитель автобуса Эрик повсюду искал Колетт, ее звали – она не откликалась, ее ждали, снова звали – она не появилась. Позвонили моей матери: «Ваша золовка куда-то смылась!» Мама велела им не беспокоиться. Колетт появилась три дня спустя в своей сапожной мастерской. Она чинила пару мокасин 42-го размера, принадлежавших Кристиану Дюкло. Правый каблук был сношен сильнее левого: хозяин обуви слегка прихрамывал – в детстве он неудачно упал с велосипеда.

Осталось неизвестным, где пропадала Колетт. Никто ее об этом не спросил. Никто никогда не задавал ей вопросов.

В день великой победы мама впервые рассказала мне, что Колетт случается исчезать, но она всегда возвращается. Так говорят о непослушном псе, который вечно срывается с поводка, но неизменно находит родной дом, стоит ему проголодаться.

3

21 октября 2010

Я хочу ему позвонить. Мне необходимо ему позвонить. Воображаю, что скажу, представляю, что он ответит, как произнесет «Алло…».

– Пьер?

– Да.

– Это ты, Пьер?

– Да, это я.

Его голос, его интонация – раздраженная, торопливая. Он всегда отвечал, как человек, которого поймали в дверях. Он уже надел пальто и бегом вернулся к телефону, чтобы ответить. Ответить, чтобы отвязались.

– Это Аньес.

Как он отреагирует? Я не оставлю ему времени произнести «Аньес?» или «Аньес…». Или: «Почему ты звонишь? Что-то случилось?»

– Представляешь, мне только что звонили из полиции. Гёньонский легавый. Колетт умерла.

Нет, обойдусь без «представляешь», скажу:

– Мне только что позвонил один гёньонский легавый. Нашли мертвую женщину, и он с пеной у рта утверждает, что это Колетт.

Нет, никакой «пены». Не мой лексикон. Он ответит:

– Она уже умерла… Ты пила? Ты напилась или что?

А я брошу:

– Тебя бы это очень устроило. Если бы я пила, вы со шлюхой получили бы полную опеку над Аной! – и повешу трубку.

Я не употребляю в речи слово «шлюха». Если впадаю в ярость, ору: «Сволочь!» или «Идиотина!». Кто из нас успеет первым повесить трубку? В какой момент разговор приобретет склочный характер?

Я три года не слышала его голос по телефону, но срок давности истек. Колетт умерла… «на бис».

В самом начале, в начале моего конца, няня Корнелия отводила нашего ребенка к нему, то есть к ним. И она же приводила дочь домой. Сейчас ей пятнадцать. Она ездит на метро, а поздно вечером – на такси.

Самый большой кассовый успех имел вовсе не мой последний фильм. А вот критиковали его дружно и с наслаждением. Но показывают повсюду чаще всего именно его.

К чему эти мысли? Я преспокойно кончилась как режиссер и довольствовалась дивидендами, а теперь меня заставляют воскреснуть, купить билет на поезд и забронировать гостиничный номер в городе на другом конце света, в Бургундии. Чтобы опознать незнакомую мертвую старушку.

Мой последний фильм – это история любви. Я работала очень вдохновенно.

4

Бездетная холостячка Колетт – сестра моего отца Жана. Со дня его смерти она носит траур, заполнивший все окружающее пространство. Все узкое пространство ее худого маленького тела, сапожной мастерской, кровати, воздуха, которым она дышала. Тетя так и не приняла смерть брата, «потому что тут нечего принимать», объясняла она, отодвигая от себя нечто невидимое тыльной стороной ладони.

Мы начали разговаривать, когда мне исполнилось семнадцать. Она могла обменяться парой слов с соседями, торговцами, клиентами, футболистами, почитавшими ее, как итальянцы Деву Марию, но не со мной. Со мной она вела себя как монашка, давшая обет молчания.

В детстве мне приходилось прятаться за дверью мастерской, чтобы услышать, как она произносит что-нибудь, кроме: «Ты хорошо спала? Проголодалась? Пить хочешь? Скоро закончишь? Тебе жарко? Спокойной ночи…» Одни и те же слова в одно и то же время суток.

Я редко так поступала. Она меня не интересовала. Я считала, ей нечего мне сказать, нечего предложить. Я ненавидела каникулы, ее дом, запах ее жилища. Пол, мебель, узкие окна, отведенную мне комнату, пропахшую нафталином.

Когда мне было десять, я вырезала из журнала фотографии девушек, чьи стрижки мне до смерти нравились, и вклеивала их в тетради в крупную клетку. Я завидовала их пухлым губам, голубым мохеровым свитеркам и никак не могла интересоваться женщиной, которая никогда не красилась и вообще плевать хотела на свой внешний вид. О таких говорят: «Если бы она постаралась, стала бы хорошенькой!» Одежда всегда висела на ней мешком, как будто она специально покупала не тот размер, чтобы потеряться в платьях.

Перед началом учебного года она всегда выдавала мне три незаполненных чека – во благо гёньонских торговцев. Один – чтобы купить одежду у Shopping, другой – для Causard, третий – на пару красивых туфель от мадам Bresciani. Тетка считала красивой только высококачественную обувь. То есть дорогую. Кожаную. Которая жала мне ноги.

В конце каждого августа она всегда произносила одну и ту же фразу одним и тем же ровным тоном: «Вот, держи, иди и приоденься к школе».

5

Три года назад, когда Колетт умерла во сне, я все еще жила в Лос-Анджелесе. Получается, она сделала это дважды. Умерла во сне. Я не полетела на похороны. «Незачем болтаться пятнадцать часов в воздухе…» – сказал мне Луи Бертеоль, бывший гёньонский булочник и ближайший друг моей тетки. Он все организовал, а я выписала чек на погребение, как делала Колетт, «одевая» меня к началу учебного года. Мне даже бумаги не пришлось заполнять. Церемония состоялась 13 августа 2007 года.

Когда я вернулась, Луи отдал мне коробку с семейными фотографиями, вымпелы с эмблемой клуба и несколько болельщицких шарфов. Одежду он пожертвовал ассоциации «Народная помощь». На кладбище я пошла пешком. Было самое начало января, стояла холодная погода. Могилу я нашла на аллее № 7, там не оказалось ни цветов, ни венков, ни таблички – так тетя велела Луи, – только стояла на серой мраморной плите пара башмаков. Темно-синих, в стиле футбольных бутсов. Из любопытства я проверила размер: 37-й. Тетя носила 36-й. Я спросила у Луи, кто их принес, он ответил, что не знает.

К 2007 году я прожила в Штатах уже четыре года. Каждый вторник я звонила Колетт. Почему по вторникам? А бог его знает. Некоторые привычки появляются незаметно. Мы в точности до последнего слова обсуждали одни и те же темы: погоду, здоровье, ухудшающееся качество обуви, которую штампуют на конвейере какие-то бедолаги, даже швы не умеющие ровно прострочить. Потом тетя Колетт описывала игру команды, которая была мне до лампочки, трансфер того или другого игрока, называла одних «обещающими», других – «храбрыми», третьих – «никудышными». Она сообщала о смерти бывшего игрока и рождении сына у болельщика, а заканчивала разговор всегда одинаково. Спрашивала неуверенным тоном: «Работа идет нормально? Готовишься снимать? Как Ана? А Пьер? У них все хорошо? Там у вас не слишком все большое?» Я отвечала: «Все в порядке». В конце никто из нас не говорил ни «обнимаю», ни «целую». Не думаю, что она вообще когда-нибудь произносила эти слова. Только «до скорого…» – на выдохе. Я отвечала: «До следующего вторника». Кажется, со временем я стала добавлять: «Береги себя» или «Ты там поосторожней», что-то в этом роде.

6

22 октября 2010

Отель «Монж». Номер 3. Сумка, наспех собранная после звонка капитана Рампена, брошена на кровать. Старинный отель в центре города полностью отреставрирован и обновлен. Я с детства хожу в здешний ресторан. Каждый год, на рождественский ужин с родителями и Колетт. Иногда я обедала тут с разными футбольными начальниками. Они заявлялись за теткой в мастерскую, благоухая ароматами дорогих одеколонов, и говорили: «Мадам Септамбр, мы идем к Жоржу и просим вас составить нам компанию». Жорж Везан когда-то был владельцем и шеф-поваром ресторана. Кормили так вкусно, что при воспоминании о тех днях у меня и сейчас начинается обильное слюноотделение.

Колетт, получив приглашение, немедленно бросала все дела, хватала меня (находила, где бы я ни была, чаще всего – на Церковной площади, взмокшую от катания на роликах, с ободранными коленками), заставляла умыться-причесаться, и мы шли обедать. Для меня каждый такой день становился праздником.

Чудесные белые скатерти, хрустальные бокалы, эскалопы под сметанным соусом, запеченный картофель, окорок, бургундские улитки! Тетя ела пюре с особым соусом Жоржа и застенчиво молчала, гордясь в душе, что эти важные мужчины приглашают ее, потому что считают ценной для клуба личностью.

Теперь отель и ресторан принадлежат Лесли, маленькой резвой брюнетке, которая беседует с ангелами и врачует болезни. Очень жаль, что она отсутствует, иначе я бы попросила ее войти в контакт с тетей, три года назад ушедшей в мир иной, чтобы она рассказала нам о женщине с улицы Фреден. Той самой, у которой имелось ее удостоверение личности, ее последние распоряжения и мой парижский номер телефона. Его мне дали после смерти Колетт.

Я со вчерашнего дня пытаюсь дозвониться до Луи Бертеоля, но он не отзывается. Добравшись до Гёньона, я взяла такси, попросила водителя проехать мимо дома Луи и увидела, что ставни на всех окнах закрыты. В 14:00 у меня назначена встреча в морге для опознания тела. Рампен заберет меня из «Монжа», значит, я могу потратить два часа по собственному разумению и направляюсь прямиком в дом, где нашли тело. Делаю крюк через улицу Пастера, чтобы взглянуть на сапожную мастерскую, которую после смерти тети заняла незнакомая мне супружеская пара.

Колетт не владела ни своей лавочкой, ни домом по соседству: Луи брал с нее символическую плату, «чистую безделицу», как она иногда говорила, «беседуя» с туфлями-ботинками или сумками, которые чинила. Деньги тетя держала в шкатулке, разглаживала банкноты ладонью и аккуратно убирала внутрь, под крышку. Как-то раз сосед пересказал мне доверительным тоном слухи о «толстом шерстяном чулке сапожницы». Я притворилась, что поняла, ответила: «Ну да, конечно…» – а вернувшись домой, бросила взгляд на ноги Колетт в колготках из крученого нейлона. Луи сообщил, что после ухода тети из жизни никаких сказочных сокровищ не нашли. На ее банковском счете было порядка двухсот евро, и я попросила Луи оставить их себе – в качестве компенсации за хлопоты. Он ответил: «Я – счастливый человек, судьба позволила мне стать другом Колетт!» «Конечно, – ответила я, – но деньги все равно возьми».

Витрина мастерской осталась прежней, только таблички с надписью «Закрыто по случаю футбола» больше нет. Тетя вешала ее на дверь каждую вторую субботу, если матч проходил не вечером. Новые владельцы обзавелись более современной вывеской, убрали каменные цветочные корытца, в которых Колетт выращивала герань – для красоты и чтобы отпугивала мух. Двор по-прежнему засыпан гравием. Ко входу в дом ведет лестница. Начальная школа не закрылась – со двора доносятся детские крики. Я часто забредала туда, чтобы представить, как может выглядеть это учебное заведение, когда в классах полно учеников, а не в летний сезон.

Полдень. По городу разносится гудок сирены, она целый век оповещает жителей, что на заводе Форж закончилась смена. Два выхода открывались одновременно – со стороны моста и площади Форж, я завороженно смотрела, как снизу по мосту катят люди на велосипедах и мопедах или идут пешком к машинам, припаркованным вдоль берега реки Арру, текущей по Гёньону. Рабочие, инженеры, техники, прорабы, кабинетные служащие, контролеры. 8 мая 1945 года, в день капитуляции Германии, сирена не умолкала долгую четверть часа.

Через несколько минут я оказываюсь на улице Фреден, перед домом № 19. По пути сюда я с горьким сожалением констатировала, что дорогие магазины центра города уступили место банкам, страховым конторам, «Оптикам» и медицинским лабораториям. Упираются всего несколько коммерсантов.

Попасть во двор не удается: высокая деревянная дверь закрыта на двойной поворот ключа, огромные кусты бирючины окружают сад площадью в триста квадратных метров. Я толкаю створку, верчу ручку – результат нулевой, отступаю на несколько шагов и замечаю цементную черепицу. Почтового ящика нет. Больше ничего узнать не получится. Меня пробирает дрожь, как от внезапного озноба.

7

22 октября 2010

Сегодня у меня день рождения. Сегодня я должна была отпраздновать свою тридцать восьмую «весну» с дочерью Аной в парижском ресторане, но судьба распорядилась иначе.

Капитан жандармерии Сирил Рампен везет меня в машине без опознавательных знаков. Высокий, молодой, гладко выбритый светлый шатен очень серьезно относится к работе. Он не слишком разговорчив, что вполне меня устраивает. Поздоровавшись, он сообщил, что его перевели сюда два года назад, а родился он на Сомме. Тем и ограничился. Сомму я представляю себе только по фильмам о Великой войне. Капитан смотрит прямо в глаза, когда обращается ко мне, рукопожатие у него крепкое. С людьми он вежлив и почтителен и потому внушает симпатию и доверие.

В 14:30 мы входим в помещение больничного морга. Все происходит в точности как в кино. Я сама сняла один из таких фильмов – «Молчание Бога». Я предъявляю удостоверение личности, капитан показывает служебное, и мы шагаем по коридорам цокольного этажа. Покойники никогда не лежат в залитых светом помещениях, как будто смерть не принято держать на виду.

– Вы обедали? – спрашивает капитан.

– На скорую руку, в поезде.

Кажется, он боится, что я хлопнусь в обморок…

На столе, под простынью одного цвета со стенами, лежит тело, освещенное холодным серо-голубым светом. Судебный медик здоровается со мной и сдвигает покров. Я лишаюсь дара речи. Лицо, шея, плечи без всяких сомнений принадлежат Колетт. Она немножко похудела. Она постарела. Она мертвая. И холодная. Глаза закрыты, лицо напоминает восковую маску. Это она… но не она. Я узнаю ее. Капитан спрашивает: «Вы уверены?» Я киваю. Думать получается только о паре синих башмаков. Интересно, они все еще стоят на могильной плите, под которой на гёньонском кладбище лежит неизвестная женщина?

Последним… неживым человеком, которого я видела в жизни, стала моя мама.

Позавчера моя тетя Колетт была еще жива, а я этого не знала.

– Можете назвать какую-нибудь особую примету вашей родственницы? – спрашивает патологоанатом.

Я качаю головой.

Примет имелось великое множество, но ни одна не была внешней. Она быстро ходила, хорошо держалась, была тонкой, не вышла замуж, любовников – насколько мне известно – не имела (как и детей), отличалась поразительной замкнутостью и так хорошо умела хранить секреты, что я не знаю, кто уже три года лежит в ее могиле. У Колетт были прелестные руки, она проявляла склонность скорее к физическому труду, страстно болела за футбольный клуб Гёньона, обожала романы Агаты Кристи, Пьера Бельмара и о комиссаре Мегрэ. Тут я осознаю всю степень своего идиотизма, поворачиваюсь к Рампену и шепотом признаюсь:

– Я – безголовая тупица.

8

Думаю, я всегда сочиняла истории именно потому, что проводила школьные каникулы у тети. Когда жизнь возвращалась в привычное русло, я оказывалась далеко, в другом городе, в другом месте, с другими друзьями. Все мое детство я словно бы оставалась чужой для окружающих. Одноклассники расставались со мной в первый день каникул, а к гёньонцам я присоединялась в тот самый момент, когда колокол возвещал начало свободной жизни.

Она приезжает завтра.

Взрослые дали мне прозвища «каникулярная девочка» и «племянница Колетт Септамбр», ровесники звали по имени.

Люди уезжали на Лазурный Берег, во Фрежюс, Киберон или в Испанию. На море, в горы, а я – в Гёньон. Родители редко отступали от этого правила. Даже после смерти отца порядок не изменился. До совершеннолетия я проводила время в сапожной мастерской на улице Жан-Жореса, на улице Свободы, на Церковной площади, у шлюза, в муниципальном бассейне и на матчах на стадионе «Жан-Лавиль».

– Куда едешь?

– В Гёньон. Сона-и-Луара.

– Далеко?

– Не очень.

Я никогда не удалялась на слишком большое расстояние от Колетт. Моих гёньонских друзей можно было пересчитать по пальцам. Эрве, Адель и Льес. Дети коммерсантов встречались каждый день по утрам и общались, пока предки вкалывали в магазинах. Требовалось как-то заполнять время. Расходились мы в обед, всего на полчаса. В шесть вечера нужно было вернуться, принять душ, накрыть на стол и ждать родителей. Мне в доме Колетт ничего делать не приходилось, только вымыться в сидячей ванне. Потом я погружалась в чтение любимых комиксов о Тинтине. Колетт заказывала их у продавца табачного киоска. Я все время перечитывала «Драгоценности Кастафьоре», где все действие происходит в замке Муленсар. Не знаю, почему что-то в этой истории меня успокаивало. Если предстояло путешествие или тоска по родителям становилась невыносимой, помогали «Тинтин в Тибете», «Голубой лотос» или «Храм Солнца».

Летними вечерами мы с Льесом, Аделью и Эрве гуляли до девяти вечера, а в сильную жару нам давали час «добавочного времени». Мы болтались на берегу Арру, рядом с пешеходным мостом. Пускали блинчики. Слушали радио или музыку на магнитофоне, пытались вообразить наше будущее. Я хотела стать репортером. Льес – профессиональным футболистом, игроком сборной Франции. Адель мечтала попасть во «Врачи мира»[9]. Эрве влекла судьба путешественника-исследователя.

– Что хочешь исследовать, Эрве?

– Пока не знаю.

– Почему «Врачи мира», Адель? Почему не просто врач?

Случалось, папа с мамой забирали меня в середине каникул – «выклевывали», как синицы из кормушки, – и в последний момент увозили куда-нибудь на два-три дня.

Если этого не случалось, мы с Льесом не расставались весь август. Его отец не закрывал бакалею, а тетя покидала Гёньон только с футбольной командой.

Эрве и Адель проводили три недели на море с родителями: те опускали жалюзи на витринах и вешали объявление: «Мы в ежегодном отпуске!» Ребята купались в разных морях: Эрве – в Средиземном, Адель – в Атлантическом океане.

– Вы никогда не пересечетесь в «плавании», – шутил Льес.

В августе Гёньон пустеет, становится мертвым, жарким и пустынным городом – как в вестернах, куда попадает герой или злодей. Он спрыгивает с седла и понимает, что все обитатели попрятались за закрытыми ставнями и дверями.

Они здесь, все трое. Сидят на диванчике перед стойкой портье в «Монже».

Одеты все достаточно легко – погода для октября стоит очень теплая. Адель, Льес, Эрве. Мы потеряли друг друга из виду, разве что обменивались парой фраз на Фейсбуке[10]. Лайк или сердечко в комментарии под фотографией, которая всех заинтересовала.

Эрве пополнел, черты его лица расплылись, двое других моих друзей не изменились: Адель по-девичьи стройна, Льес красив, как в детстве.

Адель заговорила первой – раньше такого не случалось. Она в основном молчала. «Мы узнали, что ты здесь. Новости у нас расходятся быстро…» Она встает и крепко меня обнимает. От Адели пахнет жимолостью, как раньше. Я не понимаю, что происходит, и, вместо того чтобы поздороваться, воскликнуть «Привет!», или «Добрый вечер!», или «Как мило, что пришли!», или «Как дела?», – выдаю не раздумывая:

– Моя похороненная тетя вовсе не моя тетя. Моя умерла два дня назад.

Парни синхронно вскакивают, разинув от изумления рты, потом молча, по очереди, целуют меня. От Льеса пахнет амбровым ароматом, от Эрве – ветиверовым.

– Я должна была догадаться, когда забирала ее вещи, узнала, что на счете практически нет денег, и – главное – не нашла ни следа коллекции! Она десятки лет вырезала статьи из газет о любимой футбольной команде и вклеивала их в большие тетради! Нормально? Какая же я идиотка… Можете поверить, что три года назад ходили на похороны моей тети, а это была совсем другая женщина?

– Быть того не может! – хором отвечают они.

– Я только что опознала ее в морге!